Дамы семьи Блэк (гет)

Джинни с трудом отвела взгляд от беззаботного, довольного собой Драко, сидевшего с Панси на другом конце стола, и принялась со злостью пилить ножом тосты, да так ожесточенно, что из-под острия во все стороны прыснули золотистые крошки. Отчаянно хотелось кричать во все горло и топать ногами, чтобы немедленно получить желаемое, как в детстве… но Джинни начинала понимать, что в большом мире ее требования вызывают в лучшем случае снисходительную насмешку, а в худшем — глухую неприязнь. Смириться с этим пока было тяжело, но Джиневра была отнюдь не дурой. Пора было признаться себе честно: ее личная сказка с самого начала пошла наперекосяк.

Тогда, летом перед долгожданным первым курсом, она была уверена, что вот-вот превратится из невзрачной гусеницы в прекрасную бабочку. В конце концов, точно так же вышло у ее легендарной тезки: король Артур встретил незнакомую красавицу в походе, влюбился без памяти и увез ее в Камелот, чтобы торжественно короновать как свою супругу⁽¹⁾. Мама часто рассказывала эту историю наравне с другими: про мудрого Мерлина, про верного и пылкого Ланселота и про коварную и могущественную Моргану. Джинни нравилось представлять себя на их месте: в ее воображении именно ее, а не ту, другую, Джиневру венчали самоцветной короной, и именно она, а вовсе никакая не Моргана, творила могущественное, неподвластное прочим колдовство.

Потому летом Джинни совсем не удивляло то, что в их доме гостил сам Гарри Поттер — она считала это знакомство само собой разумеющимся, подходящим началом для собственной блистательной истории. Судьбы героев в ее любимых артуровских легендах были тесно переплетены, и в глубине души Джинни свято верила: рано или поздно их с Гарри пути обязаны пересечься — не зря ведь один из братьев учился с героем и ночевал в том же дортуаре! Письма от Рона приходили редко, но когда брат все же писал домой, создавалось впечатление, что Поттер занимал в его жизни не последнее место… впрочем, летом Джиневра быстро поняла: как бы ни мечтал об этом Ронни, друзьями эти двое так и не стали.

Близкое знакомство с героем не только выставило старшего брата жалким врунишкой, но и пошатнуло уверенность Джинни в счастливом совместном будущем с кумиром детства. На поверку Поттер оказался типом холодным и немногословным, да к тому же четко знающим, чего он хочет от жизни. К ее разочарованию, было очевидно: семья Уизли его не интересует — если Гарри о ком и заботился, так это о своих дружках, Малфое и противной задаваке Паркинсон. Джинни видела эту ломаку насквозь, и то, что Поттер таскался за Панси хвостом, вызывало у нее тягостное и горькое недоумение: с его характером было нелепо вестись на обманчиво мягкий голосок, плавные жесты и опущенные с притворной скромностью ресницы.

Впрочем, долго страдать Джиневре не довелось: не кто иной, как Драко Малфой, полностью компенсировал безразличие приятеля. Он расточал Джинни улыбки, любезно ухаживал за обеденным столом, приглашал со своей компанией на речку и в целом был куда интереснее угрюмого Поттера. Какое-то время она стойко держалась, изо всех сил противясь его обаянию, но когда Драко предложил обучить ее вальсу, Джинни поняла: сказка не закончилась, а только начинается — просто принц в ней оказался другой, неожиданный.

Они кружились во дворе, под крупными и низкими летними звездами. Сладко пахло жасмином, Драко снисходительно улыбался, его светлые волосы отчетливо выделялись, почти сияя в сумерках, а Джинни казалось: она вот-вот взлетит.

Помимо этого, к змеище Паркинсон Малфой относился ровно и спокойно, не в пример Поттеру, — она внимательно наблюдала за ними, но ничего подозрительного не заметила. Расстались они добрыми друзьями, и Джинни с упоением предвкушала предстоящую встречу в Хогвартсе, то, как Драко обрадуется ее зачислению на Гриффиндор и как они станут проводить время вместе — сначала с его компанией, а потом и одни… и может, однажды станцуют вальс в Большом зале, а на них будут с восторгом и завистью глядеть остальные ученики…

Вспоминать последовавшее разочарование до сих пор было больно, и Джинни залпом выхлебала пол-кубка тыквенного сока, пытаясь убрать полынную горечь во рту. Сидевшая напротив Грейнджер скривилась, и Джиневра закатила глаза: не вчерашней маггле учить ее приличным манерам.

Она снова метнула взгляд на Драко и прикусила губу — вероломный Малфой заботливо подкладывал на тарелку подружки тушеные грибы, а Панси сидела с таким надменным и отстраненным видом, будто обратилась в камень. Будь Джинни на ее месте, она вела бы себя совершенно иначе…

Опять вспомнилось, как холодно Малфой принял ее поступление и как держался с ней вежливо и сухо, отделавшись дежурными поздравлениями. Тогда Джинни списала его странности на волнение, но все попытки искать компании Драко провалились — он виртуозно избегал Джиневры и ни на шаг не отходил от приятелей.

Поттер и Паркинсон всегда были рядом с ним, почти как почетный конвой: в библиотеке, в Большом зале, в коридорах и в гостиной, не говоря уже о длительных и бесцельных прогулках этой троицы по окрестностям Хогвартса. При них нормально объясниться с Малфоем Джинни не могла — что бы ни судачили злые языки, ей не чужда была гордость. В глубине души она понимала, что все равно выставляет себя на посмешище, но ничего не могла поделать — признать, что летом Драко обвел ее вокруг пальца, было невыносимо.

Когда в середине семестра Паркинсон неожиданно загремела в Мунго, Джинни воспрянула было духом, но даже тогда Малфой не попытался наладить с ней отношения. Вместо этого он цинично заменил свою старую подругу новой, как другие люди меняют модель метлы, — с некоторых пор возле них с Поттером постоянно мелькала белобрысая Браун. Джиневра ни на секунду не усомнилась в том, что идея подружиться с Лавандой принадлежала именно Драко: во-первых, Поттер видел одну только Паркинсон, а во-вторых, не желай Малфой общаться с Браун, та не сумела бы к нему приблизиться… как прежде это не вышло у самой Джинни.

Уезжая домой на Рождество, Джиневра была настроена крайне решительно: она твердо намеревалась вернуться в школу в новом образе. Что-то ведь зацепило Драко в Паркинсон и Браун — а значит, можно было сначала стать похожей на них, а потом и затмить обеих.

Едва приехав в «Нору», Джинни попросила маму о модной стрижке, но та отказала: «такие кудри, как у тебя, детка, — настоящее богатство, ты горько о них пожалеешь». Упрямства Джиневре было не занимать, поэтому она не стала тратить время на бессмысленные уговоры — вместо этого тайком стащила ножницы, заперлась в ванной и, с уверенной улыбкой глядя в глаза своему отражению, принялась за дело.

Эйфория от собственной смелости продлилась недолго: прическа вышла просто ужасной. Подсмотренное у Паркинсон каре ей ни чуточки не шло: из-за кудрявых, пружинящих волос она напоминала не модель с обложки «Ведьмополитена», а игривого молодого барашка. Прибежавшая на отчаянные рыдания мама попыталась обратить все вспять заклинанием, но ничего не получилось: торчавшие во все стороны волосы не желали ускоренно отрастать. «Будет тебе наука, — мама раздраженно поджала губы и подбоченилась. — Ты ведь взрослая девочка, пора думать головой».

Джинни снова тяжело вздохнула, вспоминая укоризненные вздохи мамы, удивленное хмыкание папы и смешки братьев, и рассеянно намазала тост уже третьим слоем сливового джема. За спиной кто-то тихонько проблеял, и она стиснула зубы — ну конечно, проклятые слизеринцы.

«Бэ-бэ-бэ!» — принялись дразниться они, едва увидев Джинни с шапкой кудряшек, а за прошедшее время успели придумать целую гору обидных кричалок:

«За холмами, за лесами и за быстрой речкой

Вместо льва пасется в поле рыжая овечка!»

Джинни уже выучила эту дразнилку, как и другие, наизусть — обидные слова навсегда отпечатались в памяти огненными буквами:

«Удалого храбреца,

Победила льва — овца!

Ходит тут, бесстыжая,

Рыжая-прерыжая!»

Сначала Джиневра хотела пожаловаться братьям, но потом поняла, что их помощь сделает только хуже: прятаться за спину старосты Перси было унизительным, близнецы не умели соразмерять силу, ну а Рон… Джинни вздохнула и откусила от тоста, не чувствуя вкуса. С Роном было сложнее всего.

Мама почему-то считала, что будучи погодками, они отлично ладят, но дело обстояло ровным счетом наоборот: Рон отчаянно завидовал Джинни. В глубине души она даже была готова к тому, что услышав дразнилки, брат примкнет к ее обидчикам. Список претензий к сестре у Ронни накопился приличный: то, что Джиневре купили новую палочку, а ему нет, то, что ее одевали лучше остальных детей, и даже то, что мама готовила бутерброды на всех с нежно любимой Джинни копченой говядиной, которую сам Рон терпеть не мог. Все это было так мелко, так по-детски, что Джиневра на его месте давно простила бы и маму, и себя, но братец упрямо трясся над своими обидами, как гоблин — над золотыми монетами.

Потому неожиданная забота со стороны Рона не вызывала ничего, кроме настороженности. Буквально накануне брат якобы невзначай завел свою привычную пластинку про то, какой Малфой мерзкий хорек, — Джинни привычно пропускала все мимо ушей до тех пор, пока в бубнеже Ронни не прозвучало новое имя.

«Седрик Диггори — вот на кого стоит пускать слюни, — назидательно заявил брат, приосанившись для пущей важности. — А что? Из хорошей семьи и учится прилично, в квиддич вон играет… ну что там еще для девчонок важно? Точно, он же того… ну… красивый…»

Тогда у Джинни полезли глаза на лоб. Она даже заволновалась за брата, но тот только отмахнулся и продолжил сквозь зубы, отчаянно полыхая ушами:

«Я же для тебя стараюсь, глупая! Я имею в виду, Диггори не красивый… то есть, красивый, да, но вовсе не для меня, а очень даже для тебя… короче, знаешь что?! Раз тебе так надо за кем-то таскаться, уж лучше таскайся за ним, а не за своим белобрысым, фу!»

Несмотря на всю странность момента, Джинни не могла не признать: в словах брата было рациональное зерно. В новом семестре Малфой по-прежнему уделял ей ноль внимания, да к тому же не отлипал от Паркинсон, полностью переменив свое прежнее отношение. Ходили упорные слухи, что отныне они не то встречаются, не то вовсе помолвлены — в любом случае, наблюдать за их лебединой идиллией было тошно. Может, Рон действительно хотел как лучше… однако Джинни чуяла подвох и уговаривала себя хотя бы в этот раз не гнать гиппогрифов.

Она украдкой взглянула на хаффлпаффский стол: Диггори верховодил среди «барсуков», выгодно выделяясь среди них, как фрегат среди утлых лодок, шутил со старшими и ненавязчиво наставлял на путь истинный младшекурсников. Действительно симпатичный парень, да еще и сосед по Оттери-Сэнт-Кэчпоул — очень разумный, взвешенный, правильный выбор. Джинни была бы очень рада им заинтересоваться, правда-правда… но ее взгляд сам собой прикипал к другому концу гриффиндорского стола, где Драко Малфой продолжал довольно и безмятежно улыбаться своей ненаглядной Паркинсон.

* * *

Все было не так. Не так, как Сириус помнил, и даже не так, как мечтал, вспоминая родной дом из азкабанской камеры. Отличия были как значительными, так и пустячными, и почему-то именно эти последние выбивали его из колеи. Как-то раз Сири даже разрыдался, по привычке потянувшись за молочником и не найдя его на столе: протянутая не глядя рука захватила воздух, Сириус окинул недоуменным взглядом стол и поймал себя на том, что давится слезами и скулит, как побитый пес. Позорище — и из-за чего? Из-за мордредова молочника! Он ведь даже не настолько любит молоко!

Книги стояли не на тех полках, вещи висели в шкафу не в том порядке, часть комнат была закрыта, а другая поменяла исконное предназначение. Хуже всего было то, что Поликсена заняла матушкин будуар, и в первые дни Сири то и дело вздрагивал, когда она открывала дверь в комнату: все мнилось, что это маменька, особенно со спины.

Сам Сириус хотел поселиться в прежних покоях, но Паркинсон отговорила, и спустя время он признал ее правоту: Сири окончательно двинулся бы мозгами, снова оказавшись в комнате, где застыло само время. Скорее всего, однажды он перестал бы выходить оттуда, убежав в грезы о беззаботном отрочестве, чтобы не сталкиваться с миром, который бесповоротно изменился.

Люди изменились тоже, и это различие било в глаза, даже если он видел их мельком. Окончательно забронзовела Боунс, стал жестким взгляд Ремуса, а от Дамблдора еще сильнее веяло запредельной усталостью, которую не лечит ни отдых, ни здоровый сон… Правда, тот же Снейп так и остался наглым носатым выскочкой, разве что заматерел. И Поликсена изменилась тоже: резче обозначились скулы, а еще появились горькая складка у рта и привычка курить, выдававшая спрятанную тревогу. Глаза остались прежними, с кошачьей зеленцой, но во всем остальном Паркинсон, будто глина в руках мастера, наконец застыла в нужной форме, и форма эта пришлась Сири весьма по вкусу.

А еще по пятам за ним ходил мальчишка — прятавшийся в тенях, кравшийся следом мягко, шаг в шаг, осторожный и внимательный. Сириус никак не мог взять в толк, настоящий он или одно из лихорадочных видений, обретшее форму. Он его не узнавал — и одновременно видел в нем сразу всех, кого потерял давным-давно: загадочный мальчишка смотрел точь-в-точь как Реджи, стылым змеиным взглядом, но улыбался теплой, бархатной улыбкой тети Дореи, а глаза у него были как у Лили…

Один Кричер остался прежним: суетливым, мелочным и склочным, но до боли родным. Сири никогда не подумал бы, что будет так рад его видеть, но присутствие домовика успокаивало, будто и не было навсегда потерянных лет и он снова шебутной ребенок, пробравшийся на кухню, чтобы стащить сырое тесто, когда эльф отвернется. Теперь Сириус отчетливо видел: Кричер прекрасно знал, куда девается будущая сдоба, и от этого сжималось сердце — кто-то любил его, кто-то заботился о нем еще тогда. Неужели надо было пройти через Азкабан, чтобы наконец это понять?

Первые дни Сири просто молча за ними всеми наблюдал, пытаясь свыкнуться с мыслью, что все закончилось и он все-таки вернулся. Сначала не верилось, Сириус все время чувствовал всепоглощающий, грызущий страх: что если все это ему просто снится? В глубине души он ждал, что настанет утро и он проснется, свернувшись калачиком на холодном каменном полу камеры, — и тогда тронется окончательно, потому что такого удара не переживет. Вначале Сири даже боялся засыпать и принципиально не ложился в кровать — укладывался рядом, на полу, наивно надеясь обмануть этой детской хитростью злодейку-судьбу.

После азкабанских тишины и покоя ему было слишком много всего: событий, цветов и запахов, а особенно — бешеного ритма жизни. Все куда-то торопились, что-то делали и чего-то от него хотели, а Сириус безнадежно за ними не успевал. Оказалось, за эти годы он совсем отвык спешить, и его прежде молниеносный ум заржавел, заклинил, как старый часовой механизм. Сири то и дело ловил себя на том, что застывает, увлеченный мыслью, как дурная псина — яркой бабочкой, а еще на том, что, погрузившись в размышления, по привычке меряет шагами пол строго по периметру камеры…

Потому сначала он молчал и просто отъедался, жадно и отчаянно, пытаясь получить от своего горько-сладкого сумасшествия как можно больше удовольствия. Ел, пил да спал на полу, молясь перед сном всем, кому только мог придумать, чтобы проснуться там же, где и ложился. Поликсена смотрела на него со странной смесью жгучей досады, затаенной боли и надежды, а Сириус никак не мог заставить себя заговорить с ней. Настоящая ли она? Или он все-таки сдох однажды под утро и попал в свой собственный, личный рай, где сытно, уютно и тепло?

Но дни сменялись неделями, и наконец Сири позволил себе робко понадеяться на то, что глаза его не обманывают: он вернулся — взаправду, насовсем. Он дома, и он свободен. И все это: знакомый до последнего уголка дом на Гриммо 12, огромная кровать с неприлично мягким постельным бельем и умопомрачительно вкусная стряпня Кричера — все это реально.

И жена, выходит, тоже.

Когда до Сири дошло, что Поликсена тоже реальна, он даже тявкнул от недоумения. Сириус хорошо помнил события до заключения (как не помнить, если он прокручивал их в голове раз за разом, день за днем, как любимый, засмотренный до дыр фильм), и он мог бы поклясться, что никакой свадьбы на его жизненном пути не случалось. Тогда что Поликсена делает на Гриммо 12, почему ее слушается Кричер, а все считают Паркинсон его, Сириуса, законной супругой?

Может, он все-таки сошел с ума?

Но тогда гобелен, с которым он додумался свериться, тоже должен был слететь с катушек, а такого за магическими предметами не водилось. Разве что фамильный артефакт приложили сильным конфундусом — но зачем кому-то это делать?

Кричер, которого он подловил в коридоре, сначала захлебнулся слезами радости от того, что Сири наконец заговорил, а потом мелко и часто закивал: так, мол, и есть, хозяйка Поликсена — жена хозяина, гобелен не врет. На этом логика помахала ручкой, и Сириус с тоской понял: вернуться из Азкабана мало, нужно еще догнать этот свихнувшийся мир и запрыгнуть к нему на подножку. Остро захотелось завыть, но он сдержался — пора было привыкать к жизни в человеческой шкуре.

Поликсена предпочитала есть отдельно, словно пыталась забыть о существовании мужа, но вскоре Сириус вычислил, когда она обычно ужинает, и заявился в столовую после того, как накрыли на стол. Увидев его, Поликсена замерла, а затем медленным, тягучим жестом отложила приборы и опустила руки на стол ладонями вниз, словно была готова оттолкнуться и уйти с траектории атаки.

— Мерлин, Сири, — пробормотала, оглядывая его с ног до головы. — Только не говори, что все это время ты притворялся сумасшедшим, чтобы помотать мне нервы.

Сириус пожал плечами и неловко пригладил волосы. Для серьезного разговора он постарался привести свою внешность в порядок настолько, насколько это было возможно: надел отцовский костюм, попросил Кричера привести в порядок волосы и сбрил щетину…

Правда, не обошлось без конфуза: заглянув в зеркало, Сири не узнал самого себя. Он помнил улыбчивого парня, кружившего голову девчонкам, парня с ясным взглядом и ямочками на щеках, а из глубин ручного зеркала на него смотрел незнакомый мужик с запавшими глазами, похожими на синие стекляшки, нездорово желтой кожей и тусклыми волосами, щедро пересыпанными сединой. Даже ямочки, которые были у него с детства, и те переродились в глубокие вертикальные морщинки…

Сириус закрыл зеркало трясущейся рукой, отложил его в сторону и долго сидел молча, позволяя Кричеру колдовать над собой и слушая, как тот клянется: хозяин еще вернет себе былую молодость и красоту… Вот только не вернет — Кричер слеп в своей верности, как только может быть слеп обожающий хозяев домовик. Того парня, верившего, что весь мир у его ног, больше нет, вместо него совсем другой человек, и это логично и даже правильно, что у этого человека другое лицо…

— Я, кажется, и правда слегка рехнулся, — вслух сказал Сириус и замер, услышав собственный голос, хриплый и незнакомый. Криво улыбнулся. — Ну привет, Паркинсон.

— Ну привет, Блэк, — в тон ему отозвалась Поликсена и, скрестив руки на груди, откинулась на спинку стула, качнулась на ножках вперед-назад. — Рехнулся, а затем чудесным образом пришел в себя? Сири, давай конкретнее: мне сдавать тебя в Мунго или все же обойдется?

— Пока повременим, — сказал он и сел напротив. Поставил локти на стол, взглянул на нее поверх сцепленных пальцев. За локти на столе маменька обязательно ударила бы жалящим… вот только маменьки больше нет. Она умерла в одиночестве, пока Сириус сидел в каменном мешке. — Паркинсон, как так вышло, что ты больше не Паркинсон?

Поликсена подняла темные брови и даже немного отодвинулась от стола. Затем нахмурилась.

— Мерлин, никогда не понимала, как у тебя работают мозги, — сказала наконец, растерянно потирая лоб рукой. — Неужели это первое, что тебя интересует после одиннадцати лет Азкабана? Серьезно?

— Я серьезен, как никогда, — церемонно кивнул Сириус и повторил: — Так что, когда мы успели сочетаться узами брака? Я бы запомнил… наверное.

Поликсена фыркнула и снова взяла в руки столовые приборы. Сириус заметил, что она немного расслабилась, но так и не понял почему.

— Мордред, Сири, я уже отвыкла от твоего тяжеловесного шарма. «Наверное, я бы запомнил нашу свадьбу», — передразнила жена и опять фыркнула. — Будь на моем месте кто другой, тебе бы это вспоминали до гробовой доски.

— Да ладно тебе, Паркинсон, — миролюбиво отмахнулся Сириус. Он поискал глазами Кричера и кивнул ему, прося подать ужин. — Уж потерпи мои нафталиновые шуточки, у меня оправдание имеется: одиннадцать лет в одиночке.

Поликсена посерьезнела и смерила его пристальным взглядом.

— Ты изменился, — сказала мягко. — Впрочем, было бы странно, останься ты прежним после… всего.

— Ты тоже, — признал Сириус и благодарно кивнул Кричеру, подавшему стейк. Жадно принюхался, прикрыв глаза.

Спокойно, держи себя в руках, ты не пес, ты человек, строго повторил он себе. Ты человек и сидишь за одним столом с дамой, нельзя набрасываться на еду. Никак нельзя, совсем нельзя, даже если очень, очень хочется.

Он открыл глаза, вздохнул и отрезал возмутительно маленький кусочек.

— Мерлин, Сири, — пробормотала Поликсена, неловко отводя взгляд. — Да ешь спокойно, мне плевать на твои манеры. На тебя смотреть больно, так что не мучай себя этикетом, отъедайся впрок.

— Нет, — Сириус упрямо помотал головой и мучительно медленно отрезал еще кусочек. — Я человек, Паркинсон, и человек приличный. Я — Сириус Блэк, я умею пользоваться ножом и вилкой. Я вернулся и теперь мне надо вернуть себе все то, чем я когда-то был.

Она помолчала, а потом с чувством сказала:

— Никогда не думала, что скажу это, но я скучала, Сириус Орион Третий. Ты, хоть и засранец, но не заслужил Азкабана. Его никто не заслуживает, — добавила с незнакомой горечью.

Сириус пожал плечами и, положив кусочек стейка в рот, прикрыл глаза, смакуя еду. Он почувствовал, как глубоко в груди зарождается довольное ворчание, и подавил его усилием воли. Он человек, а не пес; только собаки рычат и ворчат при виде еды. Нельзя.

— Свадьба с топором, — неожиданно сказала Поликсена, и Сириус взглянул на нее с недоумением. — Ритуал из семейного гримуара. Точно, постоянно забываю, что о традициях Блэков ты знаешь едва ли не меньше моего… В общем, все законно, а не помнишь ты нашу трогательную свадьбу потому, что тебя на ней не было.

— Ага, — обрадовался Сириус. — Это хорошо.

Очень хорошо: значит, провалов в памяти все-таки нет, и он не сошел с ума. Прекрасные новости, одной проблемой меньше.

Поликсена закатила глаза и резко ткнула вилкой в соцветие капусты — Сири показалось, что с раздражением, но он не рискнул бы поставить на свою догадку и кната: слишком отвык от взаимодействия с людьми, те казались ему выходцами из-под Холмов.

— И что мне с тобой таким красивым делать? — тяжело вздохнула Паркинсон и отставила недоеденный ужин в сторону. — Кричер, вина.

Кричер услужливо наполнил бокалы легким белым вином, и какое-то время Поликсена молчала, размышляя, а затем одним махом ополовинила свой бокал.

— Все-таки я жутко сентиментальная, — пожаловалась она. — Прямо Хаффлпафф какой-то. Видать, потому Салазар и наказывает: ну надо же тебе было так не вовремя прийти в себя!

Сириус понял с лету и даже не удивился: ну конечно, Поликсена не рада его возвращению и тем более тому, что он выбрался из полусумасшедшей кататонии первых недель. Хотела от него избавиться? Запрятать в Мунго или сразу на шесть футов в землю? Почему-то эта мысль не вызывала ни отторжения, ни злости, только глухую тоску и печаль. Сири здесь никому не нужен, его возвращение мешает, путает планы тем, кто все эти годы жил жизнь, а не ждал смерти как избавления. И эта свадьба в отсутствие жениха — наверняка Поликсена решилась на нее с расчетом, что супруг никогда не объявится на пороге… Во рту поселилась горечь, и он не глядя пригубил свой бокал.

Поликсена допила вино и махнула Кричеру: еще, мол. Смерила Сириуса задумчивым взглядом, побарабанила пальцами по столу. Затем велела:

— Пей, Сири. Пей, а потом я расскажу тебе все, что случилось, пока тебя не было в большом мире. Вино пригодится.

* * *

Розабелла с подозрением принюхалась к яичнице и резко отставила ее в сторону — пахло тухлятиной. Домовик тут же испарил блюдо и с силой потянул себя за уши — но никакого раскаяния на его острой мордочке Роза не заметила. В последнее время эльфы вообще вели себя возмутительно вольно.

— Проверь кладовую, — велела Розабелла, жадно отпивая апельсиновый сок. — С яйцами что-то не так — и это уже не в первый раз.

Эльф поклонился и исчез, а Роза почувствовала острое желание кинуть ему вслед вилку. Разленились, распоясались, пользуясь тем, что Патрокл пропадает неизвестно где, а у нее уже третий день сплин и следить за порядком нет ни желания, ни сил.

Она с прищуром изучила столовую: стулья с зеленой обивкой в золотых лилиях, уютное темное дерево, красочные живые пейзажи на стенах — в основном, благодушные, полные полуденной неги виды Италии. Пустота и тишина — обычно это ее только радовало, но в последнее время Розабелла все чаще ловила себя на мысли о том, что ей стало не хватать простого человеческого участия и тепла…

И Блейз тоже хорош — мимолетно появился на горизонте, блеснул хвостатой кометой и снова исчез. Конечно, Розабелла сама убедила эту невыносимую Гринграсс пригласить его в гости, чтобы он смог притереться к Дафне, но это абсолютно не мешало ей ужасно скучать по своему вероломному тигренку.

— А ведь мог бы и отказаться, — проворчала Роза и тут же умолкла: в гулкой тишине столовой ее разговоры с собой выглядели особенно вздорно. Но все же мог бы, мог бы, мантикоров сын! Блейз вполне способен был выкрутиться и выгадать побольше времени, чтобы провести его с матерью. Невеста у него, видите ли… ха, да что те невесты? Сегодня эта, завтра другая, а mamá у него одна!

Розабелла почувствовала острый приступ жалости к самой себе, какого-то детского разочарования от несовершенства мира. Она растерянно потерла лоб, борясь с выступившими от обиды слезами, — так сильно ее не разбирало уже давно.

Вот так стараешься, лезешь из кожи вон, подбирая сыну удачную партию, даже выходишь замуж сама, лишь бы облегчить Блейзу путь в жизни, постелить соломку на случай падения с вершин — и что получаешь взамен? Скупые отписки из Хогвартса раз в неделю? Дежурные улыбки? Вечное «estoy ocupado, mamá, lo siento…»⁽²⁾. Розу бросило в жар, и она отчаянно замахала рукой, словно веером. В этом склепе совсем нет свежего воздуха, неудивительно, что постоянно хочется спать, да еще и голова кружится.

Розабелла хватанула ртом воздух и с силой растерла виски — стало полегче. Надо пойти прилечь, велеть домовикам принести влажное полотенце и положить себе на лоб, а еще съесть персик. Или два. И хамон — рот мигом наполнился слюной, так остро ей захотелось хамона, и чтобы обязательно прямиком из Эстремадуры, и еще оливок, чтобы большие, с косточкой и с ярким, насыщенным вкусом жаркого южного лета…

Она вздохнула и тяжело встала со стула. Ну что же — полотенце, персик, а потом пора и с Патроклом поговорить.

* * *

— Всегда восхищался вами, сукиными детьми, — с кривой усмешкой пробасил Крис Олливандер, готовясь поставить последнюю подпись в контракте по передаче прав на производство палочек. — Столько мерзостей на вашем счету, а все цветете и пахнете, как майские розы. Как вам спится по ночам, кошмары не мучают?

— Не отвлекайся, — скрипнул зубами Патрокл, указывая взглядом на последний лист. — У меня еще дела.

— Ну конечно, у него дела, — Крис шумно вздохнул и, поколебавшись, размашисто расписался и резким жестом отодвинул от себя бумаги. Покрутил перо в руках и положил его на стол возле хрустальной четырехгранной чернильницы — очень осторожно, бережно даже, словно из последних сил удерживался от того, чтобы его не сломать. — Как станешь смотреть в глаза дочке? Она хоть знает, что ты обменял ее страдания на наш магазин?

Патрокл глубоко вздохнул и побарабанил пальцами по столу. Огляделся невидяще, пытаясь отвлечься от капающего ядом Олливандера — не хватало напасть на аврора, Крис специально его провоцирует. Приватный кабинет в «Тупике Алхимика»: массивный стол, канделябры под старину с рядами навечно застывших в схватке оскаленных вепрей и бравых охотников, витражные окна — мозаика на тему чудес святого Мунго... Патрокл устало прикрыл глаза и сосчитал до десяти: желание отправить Криса в больницу имени этого святого было невыносимым — за это время он и его отец выели Патроклу весь мозг чайной ложечкой, каждый в своей неповторимой манере.

— Если бы твой папаша мстил тем, кто действительно виноват, а не всем подряд, ничего из этого не случилось бы, — сухо сказал Патрокл. — Всего-то и стоило договориться с тюремщиками в Азкабане — никто бы не узнал, а узнав, не осудил бы. Но для этого у старины Олли кишка тонка, иметь дело с матерыми Пожирателями — это не сводить с ума маленькую девочку. Или не захотелось марать ручки, договариваться с азкабанским сбродом, раздавать им взятки?

— Отец был неправ, — тяжело промолвил Крис, сжимая и разжимая пудовые кулаки. Патрокл покосился на него с глухим раздражением — Олливандер вымахал еще на последних курсах Хога, совершенно неожиданно пойдя в рост, и теперь славился богатырской статью, в отличие от сухощавого и поджарого Патрокла. Преступники наверняка шарахались от Кристофера по углам — он и сам не хотел бы попасть к Олливандеру на допрос. — Я всецело признаю его вину, потому и пошел вам навстречу. Теперь вот сидим, прячемся по забегаловкам, как крысы по подвалам. Выбери отец любую другую цель, кого-то из взрослых, ноги моей здесь не было бы. Мы последовали бы букве закона чин по чину: пошли бы в аврорат и написали заявление, потом наши рассмотрели бы улики, завели бы дело…

Патрокл устало завел глаза к потолку с резными дубовыми балками. Не хватало только слушать пространную лекцию о торжестве справедливости и неподкупной честности доблестных британских авроров.

— Ты же потомок Священной семьи, — напомнил он Кристоферу с неожиданной для себя укоризной. — Тебя учили так же, как меня, вдалбливали точно то же самое. Вот это, — Патрокл с силой ткнул пальцем в сиротливо лежавший между ними контракт, — наши правила. Это наша справедливость.

— Так себе справедливость, — скривился Крис, раздраженно откидывая со лба прядь густых пшеничных волос. — Закон должен быть един для всех, Паркинсон. Договорнячки, которыми наш круг славится, — это постыдный пережиток прошлого. В большом мире от них давно уже отказались.

— Да ладно тебе, — невесело хмыкнул Патрокл, скрещивая руки на груди. — Ты же сам в это не веришь, не заставляй меня усомниться в твоем уме. Магглы пытаются, да, для виду, но по-настоящему важные вопросы решались и решаются на уровне личных связей и договоренностей. Наши добрые соседи ничем не отличаются от нас, Крис, только вместо Священных Двадцати Восьми у них банкиры, политики и олигархи.

— Может, ты и прав, — легко согласился Олливандер, наливая себе в кубок вина из чеканного серебряного кувшина. — Но они, по крайней мере, признают, что так не годится, и пытаются изменить систему. И я пытаюсь. А вы мне упорно мешаете, цепляетесь за привычные схемы, как нюхлер за побрякушки.

— Мерлин и Моргана, — поразился Патрокл. — Никогда бы не подумал, что ты из идейных. Крис, да не будь нас, будет кто-то еще, не обольщайся. Впрочем, что я тебе говорю — вы ведь победили, и давненько, так где обещанный рай на земле? Нет его — просто места у кормушки, от которых вы нас с таким праведным пылом оттеснили, заняли другие люди, вот и вся революция.

— Мы только начинаем, — Кристофер отмахнулся своей лапищей. Он был похож на бурого медведя, и, точно как медведя, лучше было не злить его понапрасну. — Десяток лет — для истории это не срок. Обновленное, действительно справедливое и равное общество застанут разве что наши внуки. Впрочем, кое-какие изменения уже заметны: люди все чаще обращаются в аврорат и в суд… скоро дуэли и виры останутся в прошлом, Патрокл, так что начинайте приспосабливаться. У вас это хорошо получается, «змеиный» дом что, ведет специальный факультатив?

— Как же ты пошел на выплату виры, если так веришь в светлое будущее системы? — криво ухмыльнулся Патрокл. — Почему не подать личный пример подчиненным? Справедливый суд, смелые обсуждения в прессе… Люди имеют право знать!

— Я слаб, — Крис небрежно пожал широкими плечами. — И, пока мир все еще не справедлив, мне нужно во что бы то ни стало удержаться на плаву, чтобы продолжать менять его к лучшему. Если бы меня сместили, от этого выиграли бы только такие консерваторы, как ты.

— Не надо врать себе, Олливандер, мы с тобой — два сапога пара, — доверительно наклонился к нему Патрокл. — Ты спрашивал, как я стану смотреть в глаза дочке — уж как-нибудь разберусь, в конце концов, Персефона сама приняла это решение. А вот как ты станешь смотреть в глаза отцу — вот это уже интересно, вот на это я бы взглянул. По крайней мере, я не притворяюсь рыцарем света.

— Отец, — Крис шумно вздохнул и покачал головой, подковырнул ребристым ногтем грубо обработанный кабошон хризолита в оправе кубка. — Отец совсем плох, что есть, то есть, и подложил мне своим самосудом огромную свинью. Я уже договорился с Мунго, отныне он будет содержаться там.

Патрокл удовлетворенно кивнул, отпил терпкого вина и снова кисло взглянул на красочное окно: орнамент из геральдических лилий, коленопреклоненные, воздевающие руки горе пациенты, блестящая тонзура и отеческая улыбка святого… Он не любил «Тупик Алхимика» — антураж напоминал о старых временах, безвозвратно ушедших в прошлое, утекших, как песок сквозь пальцы. Если Дамблдор и его магглокровные друзья останутся у власти еще на пару поколений, только этот ресторан и останется от прежнего колдовского мира с традиционными вольностями. Все прочее станет точь-в-точь, как у соседей за Барьером, одинаковое и серое, где и шагу нельзя ступить без оповещения государства. Дракклов муравейник.

— И все-таки я совсем тебя не понимаю, — поразмыслив, сказал Патрокл. — Ты же родился одним из нас, был наследником своей семьи. У тебя могло быть все, что пожелаешь, — но вместо этого ты выбрал аврорат и причудливые революционные фантазии. Я мог бы понять твой выбор, будь ты пришлым магглокровкой без кната в кармане и с туманными перспективами, но потомок Олливандеров… Что за радость продвигать идеи всеобщего равенства, если ты изначально имел куда больше других?

— Наследник, — усмехнулся Крис, снова принимаясь играться с кубком. Патрокл помнил эту дурную привычку — за «барсучьим» столом Олливандер тоже вечно тискал в своих ручищах все что ни попадя, за что софакультетники его втайне недолюбливали. — Да нет, наследницей у нас всегда была Саби. И это примечательно: отцу было плевать на то, что я умнее и вернее сестры и что лучше понимаю жизнь. В конце концов, он пренебрег даже тем, что по праву, по закону все должно было достаться именно мне. Отца же волновало только то, что у Сабины хорошо получалось вытесывать деревяшки, а у меня — нет. Разве это справедливо?

— Нет, — согласился Патрокл. — Несправедливо. Но так устроена жизнь. Ты же не думаешь, что вся загвоздка только в том, что он переживал за будущее фамильного дела? Крис, да не будь твой папаша Олливандером, он все равно мог предпочесть тебе сестру — потому что она девочка или потому, что похожа на него, или еще по тысяче разных причин. Люди всегда подбирают себе любимчиков, такова уж наша непотическая натура.

— Говоришь из собственного опыта? — прищурил серые глаза Кристофер. — Пандора, правда? Маленькая гениальная Паркинсон, на которую молился старина Флитвик. Иногда мне казалось, что он вот-вот организует в «воронью» башню паломничество, чтобы дети попроще могли всласть поблагоговеть.

Патрокл едва заметно скривился. Ему было что сказать на эту тему, но организовывать с Олливандером клуб обиженных старших братьев пока не входило в его планы.

— Пандора мертва, — холодно отрезал он. — И Сабина тоже. Я не хочу ссориться с авроратом, Крис, равно как и с Олливандерами. Когда-то наши семьи дружили и еще не поздно наладить отношения.

— Да разве ж я против, — разулыбался Крис, внимательно следя за ним умными цепкими глазками, и Патроклу на ум снова пришел образ медведя. Кажущийся неповоротливым и медлительным, этот зверь был куда опаснее волков. — Вы, главное, не шалите — если не станете лезть на рожон, мы вас тоже не тронем.

— Договорились, — Патрокл усмехнулся и встал, поднял контракт и аккуратно спрятал его в сумку. — Передавай привет своей очаровательной невесте.

— Передам, — добродушно кивнул Кристофер, опять принимаясь терзать кубок. Вскользь подумалось, что при желании он может смять его одним движением. — А ты передавай Нарциссе. Давно ее не видел — скажи своему приятелю, что прятать такую красавицу от общества — настоящий грех. Преступление даже.

— Не играй с чувствами Люциуса, — напрягся Патрокл, не спеша уходить. — Он плохо воспринимает шутки на эту тему.

— Я даже и не думал играть, — заверил Кристофер, поднимая руки вверх. Этот жест не казался безобидным — напротив, при виде огромных мозолистых ладоней очень живо и отчетливо представлялось, как они с хрустом ломают чужую шею. — Удачного денька, Паркинсон. Даст Мерлин, еще свидимся.

Примечания:

PayPal, чтобы скрасить мои суровые будни: ossaya.art@gmail.com

Карта для тех же целей: 2200700436248404

Буду очень благодарна, если вы порекомендуете "Дам" кому-нибудь, кому они могут понравиться ❤️

Коллаж к главе: https://ibb.co/WfWyYnR

С кем согласны больше: с Патроклом или с Кристофером?

1) Такова одна из версий истории любви Артура и Джиневры в артуровском цикле; есть и другие

Вернуться к тексту

2) исп. Я занят, мама, извини

Вернуться к тексту