Традиции волшебного гостеприимства, или Гость из забытого прошлого (джен)

…А потом Сириус медленно, как во сне, подходит и садится на пол возле неподвижного тела в серебряной мантии с вязаным гриффиндорским шарфом на шее. Ему глубоко наплевать и на пялящегося на него министра, и на идущих прямо на него явившихся с ним ауроров — Дамблдор заступает им дорогу и говорит что-то сердито и громко. Дверь лифта открывается снова, выпуская орденцев и друзей Гарри — некоторых несут на руках…

Блэк рыдает… Гарри подходит к нему, обнимает — тот мотает головой, шепчет горько:

— Надо было его запереть…

Голова погибшего лежит у него на коленях — лицо его расслабленно и спокойно, будто он крепко спит, чёрные волосы прилипли ко лбу и щекам… бледные губы чуть приоткрыты и кажется, будто он вот-вот начнёт говорить… Рука до сих пор так и сжимает палочку — очень красивую палочку красного дерева, с изящной резьбой в виде перьев на рукоятке — рукав задрался, и на запястье виден тонкий браслет…

— Вы дружили? — тихо спрашивает Гарри. Сириус мотает головой, говорит яростно:

— Нет! Мы были врагами, и я ненавидел его… мы всегда с ним дрались… ещё в школе…

Он начинает убирать с его лица налипшие пряди, очень тщательно и осторожно, словно тот действительно спит, а Блэк боится его разбудить.

К ним подходит Тонкс — не в привычной всем своей забавной и неуклюжей манере, а осторожно и очень тихо… Останавливается, садится на корточки, утыкается лбом в плечо Блэка, стирает с глаз слёзы…

— Мы терпеть не могли друг друга! — говорит Сириус, теперь приглаживая его блестящие чёрные волосы. — Он был моим пленником… а я… я ушёл — и не закрыл дверь…

— Дом был закрыт, — говорит Люпин, подходя к ним. — Нам пора уходить, — добавляет он, оглядываясь на Фаджа и стоящих в нерешительности Доулиша и Уильямсона. — Аппарация открыта. Забирай его — и уходим.

— Да, — Сириус очень бережно берёт тело на руки — голова Мальсибера запрокидывается назад, правая рука разжимается, и палочка выскальзывает из безвольных пальцев, с громким стуком ударяясь об пол. Ремус быстро поднимает её, берёт за руку Гарри — и они аппарируют в дом на площади Гриммо. Кричер, про которого все забыли, аппарирует следом…

В доме Сириус, не разговаривая ни с кем, относит свою ношу наверх — в ту же маленькую комнату, в которой Мальсибер жил последние… сколько он тут прожил? Три месяца… За это время комната обрела новую жизнь и теперь хранит следы его пребывания: подушки сложены с одной стороны кровати и примяты — там он обычно читает… читал, оперевшись о них. У кровати на краю — бело-голубой плед, на нём — полупустая коробка шоколадных конфет… Рядом на полу со стороны окна — книги… с другой стороны на табурете, заменяющей прикроватный столик — упаковка маггловских шприцев и распечатанная картонка новокаина, флакон со спиртом, стопка салфеток да стакан с водой…

Сириус осторожно укладывает тело Ойгена на кровать, складывает на груди руки, очень долго и тщательно расправляет серебристые складки мантии… Снимает шарф — тот выглядит сейчас почему-то совсем неуместно — и просто кладёт его рядом. Взгляд его падает на тонкий серебристый шнурок, висящий у Ойгена на шее — Сириус дёргается как от укола, снимает цепочку непослушными, трясущимися руками и в бессмысленной, неуместной и ненужной уже никому ярости швыряет её в холодный сейчас камин. В комнату всё время кто-нибудь входит и выходит, но Блэк не смотрит и почти что не слышит — ему всё равно… Наконец, он заканчивает, садится рядом на край кровати, берёт одну из уложенных на груди рук в свои — та ледяная и почему-то очень тяжёлая…

— Тебе опять холодно, — говорит он хрипло: слёзы жгут горло, но никак не могут пролиться. — Тебе всегда было холодно в моём доме… а я всё время забывал про камин… а теперь это уже не важно…

Он сжимает его руку в ладонях, словно пытаясь согреть — но лишь сам замерзает, но всё сидит и сидит…

— Вот и ты тоже умер, — говорит он после долгой-долгой паузы всё так же хрипло и тихо. Наклоняется к его лицу, гладит ледяной лоб, медленно проводит пальцами по виску и щеке и прижимает к ней свою ладонь — замёрзшую, но всё равно ощущающую неестественный, неживой холод пока ещё мягкой кожи. — Как все они… Как Сохатый и рыжая умница Эванс, как Реджи… упрямый глупец… вы умерли все — а я снова выжил… хотя заслуживаю этого меньше всех вас… Это неправильно… так не должно быть, — шепчет он, глядя на бесстрастное лицо Ойгена с мольбой и отчаянием. — Потому что все вы любили жизнь — а я… я совсем не так сильно… Я же знаю, что ты не хотел умирать… а я… я… был бы даже не против… Но вас больше нет — никого… и все, кто рядом со мной, умирают… а я всё время остаюсь… почему… зачем…

— Сириус…

Это… кто-то из них — Гарри и Ремус стоят рядом с ним, Ремус подходит ближе, и Блэк, наконец, обессиленно к нему прислоняется.

— Я сейчас, — говорит он. — Я сейчас к вам спущусь.

— Мне очень жаль, — тихо говорит Ремус. — Очень.

— Я верю, — кивает Блэк. — Только это неважно уже. Неважно.

— Кто он? — спрашивает Гарри. Сириус неожиданно улыбается:

— Он… он был… нашим старым школьным врагом. А потом моим пленником. А потом… вот. Мы… не договорили…

Он вновь начинает плакать, стирая слёзы тыльной стороной левой руки.

— Палочка… ты принёс его палочку? — спохватывается он вдруг. — Ты же поднял её, Рем? Она упала, я слышал…

— Конечно, — Люпин стоит рядом и сжимает его плечо в попытке хоть как-то утешить. — Давай вложим её к нему в руки…

— Нет, — быстро говорит Сириус. — В руки — это потом… в гробу. А сейчас просто положим рядом… дай, пожалуйста, мне.

Он забирает её и кладёт осторожно, слово та может сломаться от неловкого прикосновения, вдоль правого плеча Ойгена.

— Пойдём, пожалуйста, — просит его Ремус. — Пойдём вниз. Оставь его.

— Погоди…

Сириус встаёт, берёт с края кровати плед, сдвигая конфеты в сторону — и укрывает им Ойгена, оставляя открытым только лицо.

— Я не хочу, чтобы он мёрз, — говорит Сириус. — Ему всё время было здесь холодно… а я всё время забывал про камины… Я не хочу, чтобы и сейчас…

— Хочешь, растопим камин? — мягко спрашивает Ремус.

— Я сам, — говорит Блэк, подходит к камину и очень методично и аккуратно складывает туда дрова, лежащие небольшой стопкой рядом, потом одним взмахом палочки разжигает огонь — на мгновенье в его языках ярко вспыхивает серебро…

— Пойдём, — повторяет Люпин. — Ему больше не холодно. Идём, Сириус.

— Я не выдал бы его министерству, — вдруг говорит, глядя прямо на него, Сириус. — Мы не закончили разговор… И я не успел сказать. Я бы не выдал его.

— Он думал, что ты, — недоверчиво и потрясённо начинает Ремус, но Блэк его обрывает:

— Потом. После нашей победы. Он говорил, что ему так и так умирать, — горько говорит Сириус. — Кто бы ни победил. Что ни те, ни другие его не простят. А я не успел сказать ему, что я бы его не выдал. Он бы уехал в какую-нибудь Австралию… да и мало ли тропических островов… я бы помог, — он судорожно сглатывает и замолкает.

— Он знал, — говорит Ремус очень уверенно и убеждённо. — Конечно, он знал, Сириус.

— Нет, не знал, — отрезает Блэк. — Я сам не знал. Это неправильно, — шепчет Сириус уже совсем другим тоном, обнимая вдруг Ремуса за шею. — Рем, это неправильно… Так не должно было быть… Не должно, — повторяет он.

— Я знаю, — тихо говорит тот, обнимая его и медленно ведя к двери — до той всего-то несколько шагов. — Знаю…

— Почему мне так больно, Рем? — прерывисто говорит Блэк, тяжело и быстро дыша. — Мы ведь… не друзья даже… не друзья…

— Вы прожили в одном доме три месяца, — беспомощно говорит Ремус, гладя его по голове. — Конечно, тебе больно сейчас…

— И мы похоронили её, — говорит, задыхаясь от боли, Сириус. — Вдвоём…

— Кого? — почти испуганно спрашивает Ремус — они переглядываются с Гарри, быстро и очень встревоженно, но Блэк этого, к счастью, не видит.

— Мать… мою матушку, Рем, — Сириус усмехается, отчаянно и неуместно. — Я сам просто не смог… она так и лежала там, в склепе… а вдвоём получилось… так вдруг… красиво и правильно…

Его начинает трясти — он умолкает и останавливается, продолжая всё так же обнимать Люпина за шею, и, кажется, хочет заплакать — но у него не выходит…

— И Снейп же ещё, — говорит он вдруг, резко вскидывая голову и глядя на Ремуса кажущимися чёрными от расширенных зрачков глазами.

— Что Снейп? — переспрашивает Люпин. — Сириус, ты не…

— Как мне в глаза ему посмотреть — теперь? — горько и жёстко спрашивает тот — и, отвернувшись, идёт к двери.

Так они и выходят — медленно… Гарри идёт за ними — не зная, что тут можно сказать, единственное, что он может сейчас — тоже обнять крёстного, и вот так, втроём, они доходят до лестницы… и сталкиваются там со Снейпом. У того за спиной стоит Дамблдор — Сириус отшатывается резко, смотрит на Снейпа и говорит глухо:

— Прости.

— Где он? — ровно спрашивает тот — на его лице вовсе нельзя ничего прочитать, оно, кажется, не имеет выражения.

— Я покажу, — быстро говорит Ремус.

— Я сам, — Блэк сжимает его предплечье так сильно, что Ремус, морщится и делает шаг назад. — Он там. В… своей...

— Я помню.

Снейп разворачивается и идёт один, открывает дверь, входит — и закрывает её за собой.

— Мне очень жаль, — с болью говорит Дамблдор, подходя к Сириусу и кладя ему на плечо руку. — Мне очень жаль, Сириус.

— Мне тоже жаль, — отвечает он, так и глядя на закрытую дверь. — Толку-то.

Он отстраняется и уходит куда-то наверх — хлопает дверь, потом вторая…

— Не нужно его трогать сейчас, — тихо говорит Дамблдор.

— Кто он? — спрашивает у него Гарри.

— Погибший?

— Да. Я так не понял, кем же он был…

— Он… мне сложно тебе объяснить это, мой мальчик, — грустно говорит старый волшебник. — Он был их школьным соперником… потом стал взрослым врагом — а кем стал потом, я не знаю. Сириус сам расскажет, если захочет, Гарри.

— Я их видел однажды… вместе. В зеркале. Кажется, пьяными… Они несли какую-то чушь и смеялись…

— Ойген был очень похож на своего дядю, — с непонятной грустью говорит Дамблдор. — И как жаль, что они никогда не были с ним знакомы.

— А Снейпу он кто?

— Профессору Снейпу, Гарри. Северусу он друг, — печально улыбается Дамблдор. — И я боюсь, что единственный… ты, я смотрю, удивлён?

Гарри очень смущается — сказать, что ему странно, что у Снейпа вообще могут быть друзья, он не может, и что отвечать — непонятно.

— У всех есть друзья, Гарри. У всех, кто на это способен… а Северус, безусловно, один из лучших друзей, кого только можно представить. Пойдём.

Они спускаются вниз… Люпин идёт с ними — и садится тихо в углу, Тонкс подходит к нему, обнимает — и, кажется, плачет… Её волосы сейчас совсем потускнели, и сама она кажется ниже ростом…

Гарри видит, как вошедшая в кухню Молли вдруг замирает перед плитой, на которой стоит сковорода с мясом, потом переставляет её на стол — и почему-то утирает глаза. Плачет? Ему странно видеть миссис Уизли такой — но она действительно плачет, потому что ей одного взгляда хватает и на мясо, небрежно нарезанное большими кусками, на оставленное прямо на ручке сковороды полотенце и на прихватку, о которой просто забыли, чтобы понять, что тот, кто сегодня готовил, сделал невольно собственный поминальный ужин… и ей больно от этого: больно вспоминать, как вытирала муку с его смеющегося лица, и как они вдвоём ходили с пирогом по всему дому, и как он потом не однажды помогал что-нибудь резать, месить или снова печь — наверное, не потому, что ему так уж нравился сам процесс, а просто чтобы занять себя и немножко с ней поболтать.

Рон подходит к Гарри и молча садится рядом — Гарри говорит ему тихо:

— Я не знаю, как теперь разговаривать с ним.

— С кем, Гарри? — спрашивает он непонимающе

— Со Снейпом.

— При чём здесь Снейп? — удивляется он, но у Гарри нет ни сил, ни желания что-нибудь объяснять.

— Я тебе расскажу. Потом, — обещает он, отворачиваясь.

…А в маленькой комнате наверху жарко горит камин, и Северус Снейп стоит на коленях у кровати, на которой словно бы спит, укрытый принесённым им же когда-то пледом («Северус, я хочу иметь хоть что-нибудь, кроме одежды, из внешнего мира! У тебя не может не быть ненужного пледа или одеяла! Ну пожалуйста, принеси мне! А то я начинаю превращаться в настоящего Блэка!») единственный человек, которого он мог бы назвать своим другом — мог бы, хотя никогда и не называл. Он плачет — некрасиво и громко, уронив голову на плечо лежащего перед ним тела, и бессмысленно гладит и гладит его чёрные волосы. Ему больно — так больно, как было только однажды, но тогда он хотя бы сам был во всём виноват, — а теперь это не так, но боль от этого отнюдь не становится меньше… и теперь больше некому эту боль утешить, уже навсегда.