Боги как люди (джен)

— Камадхену⁽¹⁾, скажи мне, Камадхену: зачем мы рождаемся богами?..

Кто тогда задал этот вопрос? Безымянный, потерянный, тот, кто ещё недавно был Индрой, уже не помнил.

Как и то, почему он на заплетающихся ногах пришёл именно сюда — на бескрайнее пастбище, по которому неспешно и лениво бродили, побрякивая колокольцами, коровы — всегда сытые, всем довольные, а оттого равнодушные ко всему происходящему.

Почему опустился в траву, откинулся, опираясь на заведённые назад руки, запрокинул голову в небо, где уже давно не было солнца — и повторил эти слова из далёкого-далёкого прошлого:

— Камадхену, скажи мне, Камадхену: зачем мы рождаемся богами?

* * *

У большинства богов не бывает детства.

Они рождаются взрослыми, полными сил, готовыми выполнить то дело, ради которого появились на свет. Пока не было земли, лишь небеса и преисподняя — не было и красавицы Бхуми, её пёстрых одежд и красавиц-служанок; пока не понадобилось разогнать чем-то темноту — Митры и Варуны, их колесницы, их возничего, их сияющих корон тоже не существовало.

Никто не качал их в колыбели, никто не пел им ласковых песен, никто не вставал по ночам, чтобы их утешить и прогнать их страхи. И всё же, как любое живое существо, боги росли и менялись. Как любое живое существо, в начале своего пути они были невинны и наивны, плохо понимали этот мир и знали только свой долг, свою работу. Взрослые телом, способные создавать и разрушать целые миры, душой они были ещё младенцами — если и старше единственного рождённого сына Адити, Сомы Чандры, недавно оставившего материнскую грудь и научившегося быстро и далеко ползать, то ненамного.

Может быть, поэтому они так любили собираться на лугу. Играть в догонялки, пугая степенных коров. Плести друг другу венки, гирлянды, целые плащи и платья из цветов. Смеяться и плакать, шутливо драться друг с другом, жечь костры и танцевать возле них под краденный у Брихаспати барабанчик.

Но больше всего они любили зазвать к себе Камадхену и расчёсывать ей волосы. Из-под гребня на траву сыпались зёрна благовоний, украшения, фрукты, сласти, пёстрые ткани — и можно было делиться ими или, наоборот, драться за них, давать имена тому, что было им пока незнакомо и с радостью узнавать уже знакомое.

Камадхену не мешала им и на них не сердилась. Только смеялась низким, грудным смехом и гладила по голове тех, до кого дотягивалась. Она — тучная, коренастая, с голой грудью, тяжёлой и смуглой, с голыми стопами, крашеными красной краской, в юбке из павлиних перьев — казалась юным богам самой красивой, самой доброй на свете. Она отвечала на их вопросы — неважно, мудрые или глупые, она развеивала их страхи, она утешала их в трудную минуту.

Пока Адити нянчила своего обожаемого Сому, пока братья-любовники Митра и Варуна спорили, кому из них сегодня сиять на небе, пока Брихаспати и Сарасвати вместе склонялись над учёными книгами — Камадхену была для всех прочих любящей матерью, ласковой старшей сестрой.

Но как детям однажды приходится покинуть родной дом и уйти во взрослую жизнь с её вызовами и задачами, так юные боги однажды забывали дорогу на зелёный луг, забывали свои игры и уходили прочь, в уготовленную для них обитель, откуда им надлежало надзирать за порядком в мироздании.

И тогда Камадхену провожала их, почти не плача, и напоследок спешила дать им своё благословение, своё пожелание удачи, свою стряпню, чтоб было чем перекусить в дороге.

* * *

Тот, кто недавно был Индрой, всё ещё сидел, запрокинув голову, всё ещё смотрел невидящими глазами в тёмное небо, перечёркнутое серебряной молочной рекой⁽²⁾, всё ещё слушал тишину, отдалённое бряканье колокольцев, низкое мычание коров, похожее на звук поднимающейся бури.

— Расчеши мне волосы, сынок, — услышал он вдруг. — Они совсем спутались с тех пор, как ты гостил у меня в прошлый раз.

Вздрогнув, он распахнул глаза — и увидел, что совсем рядом с ним сидит, ничуть не изменившаяся за прошедшие века, всё та же Камадхену: с алыми губами, с синими глазами, с голыми грудями, тяжёлыми и мягкими, в юбке из павлиньих перьев.

— Но у меня нет гребня, матушка, — они все так её звали, да и как ещё было её звать?

— А я тебе свой дам, — ответила она. — Только расчеши меня, ладно?

В руку ему лёг простой деревянный гребень — тёплый, гладкий от множества прикосновений. И он, нахмурив брови, как бывало прежде, принялся сосредоточенно разбирать густые чёрные волосы на пряди, вычёсывать из них колтуны и сорные травы, осторожно отводить зубья от готового появиться фрукта — чтоб не брызнул сладким соком, не испортил работы.

— Как я мог оставить тебя, матушка? Позабыть о твоём луге, о твоём доме, о руках твоих позабыть?

— Легко, сынок, легко. Дети всегда забывают родной дом, когда вырастают. Они уходят, а матери остаются — тосковать, ждать, плакать от тоски и тревоги, молиться весь вечер и всю ночь, чтоб детей миновала беда. Не вини себя, сынок: так уж мир устроен, не нам его менять.

Он вспомнил, как бегом бежал в царский дворец — искать дочь, найти её, помочь уйти домой, раз уж её мужей больше нет на свете. Как затворили перед ним двери в её покое: «Государыня в печали, видеть никого не желает».

— Почему не нам? Почему не изменить его? Разве это не предательство — уходить вот так, насовсем, не прощаясь и не возвращаясь?

— Может быть, и предательство. Но помни, сынок: взрослые слишком часто предают первыми. Обманом ли, ядовитым ли словом, действием или бездействием. Взрослые и сами этого не видят, не замечают, пропускают мимо. Но дети, раненые, не могут не видеть свою рану.

Как наяву, он увидел Сангью — кричащую, простирающую руки, рвущуюся прочь с огненной колесницы, пойманной птицей бьющуюся в руках похитителей. Как наяву, увидел себя — стоящего на пороге, глядящего ей вслед. Он не пошёл отнимать её у братьев, он не спас её, он ничем ей не помог. Он и Шачи удержал: нельзя.

«Это её долг, Шачи. Мы могли укрывать её, но теперь мы уже ничего не можем», — сказал он.

— Но ведь так было надо, — он зачем-то пытался оправдаться. — Это был её долг. Боги, нарушившие свой долг, перестают быть богами, становятся демонами хуже родных детей Дити.

— Может и так, сынок, может и так. Не мне судить. Я ведь кто? Я простая корова на лугу, нянька божьих детей. Я не знаю ни про долг, ни про честь — моё дело кормить, играть, утешать, когда вы плачете, поддерживать, когда смеётесь. Моё дело — любить вас, бедолаг, когда никто вас не любит. Потому что без любви, сынок, без любви и трава вянет, и деревья сохнут. Что уж говорить о живой душе!

* * *

Те, кто собирался на лугу, были и впрямь не любимыми. Хотя каждое дитя было дорого сердцу Адити, некоторые были всё-таки дороже прочих. Как младенец Сома, как мудрец Брихаспати, как Митра и Варуна, её прекрасные цари богов, сияющие и ликом, и душой.

А вот от Ратри⁽³⁾, темнокожей, вечно в чёрном, от Шакры с его жаждой признания и любовью к смертным землям, от диковатого Ваю⁽⁴⁾ с его песнями и Тапати⁽⁵⁾ с её огнями — Мать предпочитала держаться подальше и вместо себя слать к ним Брихаспати. Часто на лугу с ними играть приходил и сын Митры с Варуной, злосчастный Рудра, в одной руке которого жили болезни, а в другой — исцеление от них.

И все они, когда уставали веселиться и радоваться, задавали один и тот же вопрос:

— Почему мы рождаемся богами, Камадхену? Почему нам не дано выбирать свой путь, не дано ошибаться, оступаться, сердиться? Почему у нас нет ничего, кроме долга, когда этот долг так тяжёл? Почему нас не любят родители, Камадхену? Они создали нас такими — почему теперь от нас шарахаются?

И Камадхену отвечала. Её ответ не менялся от века к веку:

— Так надо, детоньки. Так надо. Кто-то должен дарить темноту, кто-то должен приносить болезни, кто-то должен бить молнией в кроны деревьев или сжигать дома. Мир не устоит без вас, детоньки. И пусть Адити порой тяжело с вами, она любит каждого из вас, и сердце её за вас болит. Просто ей тяжело быть рядом с теми, чья сила столь велика и направлена на разрушение. Помните только, детки: без конца не бывает начала, без разрушения нет места созиданию.

* * *

Бывший царь, бывший Индра, а ныне — безымянный, забывший самоё себя бог, застрявший на полпути между прежним собой и асуром, не помнил тех времён и не помнил ласковых слов Камадхену. Он только помнил, что слова были ласковыми, а Камадхену — доброй.

Он только и мог, что уткнуться ей лбом в основание шеи и тихо плакать — то ли о себе, то ли о ней, то ли о них обоих. А она тихо сидела, не мешая ему плакать, пока все волосы у неё не намокли в его слезах.

— Заблудился ты, сынок, заблудился... — покачала она головой. — Между богом и асуром, между небом и землёй, между должным и недолжным потерялся, как в глухом лесу. Вот скажи, сынок, ты зачем оставил трон?

«А у меня был трон?», — хотелось ему спросить, но вместо этого он почему-то ответил:

— На троне должен быть тот, кто умеет править. А я не умею, матушка. Я танцевать умею, дождём становиться, молнией сверкать. Жену любить умею, детей растить. Горшки лепить, мечи ковать, лошадей подковывать. Я не хотел на трон — я хотел показать матери свою дочь. Я хотел жить на земле со своей семьёй. Я хотел быть счастлив!

— Ты бог, а хотел быть счастливым? Сынок, сынок, глупенький ты мой мальчик! Разве боги бывают счастливы?

— Не бывают? — удивился он.

— Да куда им! Рождаетесь вы не от любви, а от нужды, матери вас на руках не качают, супругов вам выбирать нельзя, отдохнуть — и то нельзя, только трудиться, только долг выполнять. Не бывают боги счастливыми, сынок! Разве только счастливыми от того, что хорошо работают и пользу приносят.

* * *

Но он был счастлив, был!

Сейчас он вспоминал это с необычайной ясностью: синее небо, нестерпимо горящее солнце, добела выжженная жарою дорожная пыль — и огонь на алтаре, окружённый неведомо как ещё живыми цветами.

Алое сари на его ненаглядной Сундари — то самое, которое он соткал на гончарном круге. Серьги в её ушах, кольца на пальцах и в носу, браслеты на запястьях и на щиколотках. Ожерелья — золотые, серебряные, с камнями и без. Тиара на голове, прикрытая до времени покрывалом, и оправленный в красное золото сапфир во лбу — его любимый камень⁽⁶⁾.

То, как осторожно, кончиками пальцев, они касались друг друга, пока обходили вокруг огня.

То, как она смеялась, как улыбалась, как дразнила его.

— Славься, дэви Сундари, великая воительница! Славься, Вишвакарма, великий мастер! Да будет ваш брак нерушим и крепок, да будет любовь ваша глубже океана и выше гор!

А потом они танцевали вместе, пока ноги держали и музыка слышалась ясно. Потом они обнимали друг друга до боли в рёбрах, целовались так, что поутру губы распухли.

Он и она, и никого больше в целом мире — только он, она и их счастье.

И потом, в тот миг, когда Сангья впервые открыла глаза, когда Нилима в первый раз засмеялась — разве не был он счастлив?

* * *

Осторожно, ягодку за ягодкой, кусочек за кусочком Камадхену вкладывала еду в рот позабывшему всё "сынку". Больше не Шакра — ведь где теперь его сила? Больше не Вишвакарма — ведь разве может он что сейчас сотворить? Больше не Индра даже, ведь Индра был царём небес, а этот, несчастный, от трона отказался, ушёл неведомо куда.

А нельзя богам уходить. Нельзя отказываться от долга, даже если отказ не нарушает никакой закон. Не для того они созданы. Пока нет для них срочного важного дела — можно и погулять, и поиграть в смертную жизнь. Но уж если дело нашлось...

— Нет, матушка, нет. Я был счастлив, я помню теперь. Счастлив как муж, счастлив как отец. У меня была самая красивая, самая умная, самая сильная на свете жена, у меня были лучшие в мире дочери.

Камадхену не спорила. Только гладила его по голове, уложив к себе на колени. Вокруг, выпавшие из её волос, лежали золотые и серебряные украшения, сласти, спелые фрукты, зёрна благовонной смолы, но он их словно не замечал.

Тихо, сбивчиво, как в бреду, он рассказывал о том, как встретил будущую жену, как они отмечали свадьбу, как появилась их старшая дочь, как они любили её и берегли от судьбы стать женой Солнца.

А потом, захлёбываясь слезами — о том, как он принёс Нилиму матери и стал царём.

* * *

Мать Адити он нашёл в дальней комнате, в которой она часто проводила время за рукоделием и болтовнёй со своим дочерьми. На месте были дорогие ковры, на месте были кушетки для сидения и корзины с нитками, иголками, бисером и жемчугами — но кроме Адити не было больше никого.

Когда он зашёл, прижимая Нилиму в груди, мать горько плакала, и её слёзы сыпались на пол дождём из жемчужин, так что весь пол был покрыт ими, а у ног матери — и не в один слой.

Он робел заговорить с ней: не особенно желанный младший сын, созданный лишь из необходимости, бросивший небеса ради мира смертных — он знал, что мать его частью недолюбливает, а частью и просто побаивается. И всё же, она так горько плакала, что он решился.

— Мама? — позвал он. — Мама, что случилось? О чём вы горюете?

Она подняла лицо, повернулась к нему (а жемчуга всё катились по её щекам).

— Я горюю о своих сыновьях, о своих первенцах, — сказала она. — Я создала их добрыми и прекрасными, с сердцем из золота, из которого были мои серьги, с душой из алмаза, которым были мои серьги украшены. Я дала им быструю колесницу и все небеса для катанья, я короновала их и посадила на трон. Что я не увидела, что упустила? Почему заржавели их сердца, если золото не ржавеет? Почему потускнели их души, если алмазы не тускнеют? Почему мне пришлось уничтожить моих сыновей, моих первенцев, моих ненаглядных? Почему?!

Что он мог ей ответить?

— Я не знаю, прости. Я жил в мире смертных, а братья никогда не навещали меня. Они только забрали мою старшую дочь, рождённую стать облаками и защитить мироздание от их жара. Я слышал, у неё теперь двое детей. Не знаю только, позволят ли мне их увидеть?

Мать рассмеялась — сухо, горько, словно горох по полу рассыпала.

— Забрали дочь, да... — сказала она. — Это ведь я благословила её стать невестой Солнца. Думала, будет счастлива, будет любима. Если Сарасвати не делит ложе ни с кем, потому что любит Брихаспати — пусть будет у моих первенцев та, которая ляжет с обоими. Та, которая родит им детей, и они вместе будут радоваться, слыша их смех, и пугаться, слыша их слёзы. Ведь нет счастья выше, чем слышать смех своего ребёнка, а? Ты ведь отец, ты должен знать!

Он молча кивнул.

— Счастье и горе, счастье и горе быть отцом или матерью, сын мой Шакра, — сказала Адити. — Счастье от того, что рождается новая жизнь. Горе от того, что эта жизнь подчас кренится не туда, ошибается, грешит. От того, что не слушает. От того, что не слышит. От того, что однажды дитя уходит прочь — и вернуть его уже нельзя. Навести своих внуков, Шакра. Обними их, прижми их к груди, скажи им, что прогонишь все их страхи. Ведь Сангье и смотреть на них теперь больно, а детям так нужна ласка, внимание, защита... но полно об этом. Что ты принёс мне, младший сын, которого я не любила?

И он откинул полу плаща, показал спавшую у него на руках Нилиму.

— Вот, — сказал он. — Моя младшая дочь. Я хотел, чтобы ты благословила её.

И жемчуга перестали сыпаться на пол, и ясный свет залил комнату. Адити улыбнулась.

* * *

Камадхену снова погладила его по щеке. Руки у неё были шершавые, жёсткие, как у крестьянки.

— Ты-то всё сердишься, всё злишься — что тебя обманули, что дочку уже вторую отняли... думаешь, только потому и стал царём, что дитё ей принёс, а ведь нет! Ты потому и принёс ей дитё, что должен был стать царём.

— Почему?

— Откуда мне знать, сынок? Я только знаю, что не случайно ты попал на трон. Может быть, сердце человеческое тому виной, а может что ещё. Но теперь поздно об этом говорить.

— Поздно. Я ведь отрёкся и ушёл.

Камадхену ласково улыбнулась:

— Как ушёл, так и вернёшься. Как отрёкся, так и примешь. Только придётся всю дорогу заново пройти, в смертный мир и обратно. Зато и вернёшься не один, а с женой, и с детьми, и с друзьями. Не боишься, а?

Он покачал головой.

— Не боюсь.

— И не бойся, сынок. А теперь вставай, вставай, я тебя до края луга провожу, укажу тебе дорогу вниз.

* * *

Он ушёл — сбежал быстрым, мальчишечьим шагом по белой лестнице вниз, перепрыгивая ступеньки и не боясь поскользнуться. А она осталась стоять и смотреть ему вслед — своему младшему, своему последнему сыну. Тому, кто родился быть царём богов вместо Варуны и Митры, кто отразил в себе всю Вселенную и сам не видел, не знал ни своей силы, ни своей судьбы.

Она смотрела, и менялась прямо на глазах: юбка из перьев обернулась белыми одеждами, волосы из длинных стали коротко стрижеными, пропали куда-то все украшения. Медленно, тихо подняла мать Адити правую руку, благословляя ушедшего прочь сына — и снова превратилась в Камадхену, няньку богов, праматерь коров.

— Говинда⁽⁷⁾, мальчик мой, ты куда запропал? — окликнула она. — Смотри, они разбегутя, ужо выдеру-то тебя!

— Бегу-бегу, матушка, бегу-бегу! — откликнулся юноша в пёстрой чалме с павлиньим пером.

Камадхену ласково улыбнулась.

Говорили, что у Адити семеро сыновей⁽⁸⁾ — и не зря.

Восьмой был у Камадхену, только у Камадхену.

Восьмого сына она никому не отдаст — ни трону, ни миру, ни судьбе.

1) Она же Сурабхи (Благоуханная), праматерь всех коров. Изображается чем-то вроде кентавра с павлиньим хвостом и открытой грудью. Вахана (ездовое животное) Адити

Вернуться к тексту

2) Млечный путь и история его происхождения в целом обычно совпадает с греческой (версию его появления из Шивы мы отложим, ок?): Мать Адити кормила грудью Сому, будущего Чандру, но тот капризничал и молоко из её груди, брызнув, образовало Млечный Путь.

Вернуться к тексту

3) Ночь

Вернуться к тексту

4) Ветер

Вернуться к тексту

5) богиня яростного пламени и внезапно светлячков

Вернуться к тексту

6) Одно из названий сапфира — индраприя, "любимый Индрой"

Вернуться к тексту

7) Дословно: пастух коров

Вернуться к тексту

8) В "Ригведе" говорится, что у Адити восемь сыновей. Семерых она признала, а восьмого спрятала. Этот восьмой, Мартанда, иногда считается прообразом Кришны

Вернуться к тексту