Чужая сторона (гет)

Но это только ты. А фон твой — ад.

Смотри без суеты вперед. Назад

Без ужаса смотри. Будь прям и горд,

Раздроблен изнутри, на ощупь тверд.

(Иосиф Бродский)

— Итак, это все же был сон... мираж... — пробормотал Хлудов, вернувшись в свой номер. — Ну, хотя бы какое-то разнообразие. Merci...⁽¹⁾ — он усмехнулся, надел шинель и собрался было выйти, но тут же передумал и, вынув из кармана пачку папирос, подошел к окну и закурил. — Да иначе и быть не могло.

Какие-то слова, сказанные Серафимой в запальчивости, неожиданно задели его — куда сильнее, чем ее давнее "Я вас боюсь! Я ненавижу вас!" Тогда это скорее вызывало раздражение — глупая женщина, совсем как непослушный ребенок, который с болезненным упрямством стремится туда, где непременно погибнет или покалечится. Но сейчас разговор с ней будто царапнул душу, но почему? Потому ли, что она снова беспокоилась только о Голубкове, готова была мгновенно сорваться и ехать в Россию, искать его — без гроша в кармане, без какой бы то ни было ясности? Или... потому что, кажется, забыла о сегодняшней ночи?

— Влюблен я, что ли? Под его грубой солдатской шинелью билось страстное, благородное сердце⁽²⁾... Только этого недоставало — чтобы трагедия окончательно скатилась в пошлый фарс. Грозный генерал Хлудов, "мировой зверь", как говорил Крапилин — несчастный любовник. Смешно. И декадентщиной отдает. Самолюбие ранено — вот и все.

Роман Валерианович не привык лгать. Ни на службе, ни в частной жизни. Он не обманывал начальство, что ему порой выходило боком и в то же время создало репутацию человека, который сделает все, что может, и даже более того — человека, на которого можно положиться. Не обманывал он никогда и своих подчиненных, благодаря чему снискал в армии немалую популярность.

Не привык он лгать и самому себе. Должно быть, именно это и стало причиной его болезни. Уже понимая, что дело Белой армии безнадежно проиграно, что последний оплот — Крым — тоже придется сдать, и каждая новая казнь не приближает к успеху, а усугубляет положение — он все же не мог остановиться. Как заведенный механизм, не мог свернуть с пути, ведущего в тупик. И в конце концов уже и сам не понимал, руководит ли им военная необходимость, интересы обороны Крыма — или просто слепая ненависть. Он даже перестал различать человеческие лица... Он и Серафиму-то тогда едва заметил...

Можно было до бесконечности твердить призраку Крапилина, что он всего лишь попал под колесо, которое раздавило судьбы и жизни миллионов таких, как он... Но факт оставался фактом, и отрицать его было невозможно — в случае Крапилина не кто иной, как он, генерал-лейтенант Хлудов, повернул это колесо.

Другие военачальники с обеих сторон — как его превосходительство генерал Кутепов, так и товарищ Троцкий — делали то же самое, вешали и расстреливали саботажников, шпионов, дезертиров и просто подозрительных лиц, но это ничего не значило. Хлудов не брался судить других, однако знал, что свою меру он превысил. Соломинка сломала спину верблюда. Вынули кирпичик — и дрогнула неприступная стена. Такой соломинкой — или кирпичиком — оказался вестовой, даже имени которого Хлудов не знал.

— Надо было хотя бы спросить у Чарноты... Но какой смысл? Помяни, Господи, помяни всех... Имена же их Ты сам, Господи, веси⁽³⁾...

Он так и не смирился с поражением. Отдавая последний приказ, он сам себе не мог поверить, что это конец, невыносимой горечью застряли в горле слова: "Крым сдан". И бесконечно унизительной и ненавистной была нынешняя тараканья жизнь — разбежались, забились по щелям, по константинопольским трущобам... Самыми счастливыми были те, кто погиб в бою — лучше так, лучше даже умереть от чекистской пули, но не жить сломленным, превратившись едва ли не в собственную тень и разговаривая с призраками. Смерть казалась единственным освобождением и искуплением. Только она могла избавить от тяжкого, давящего на плечи бремени, которое с каждым днем все сильнее корежило и пригибало его к земле. Пока он еще сопротивлялся изо всех сил, держался прямо — и терпеливо ждал. Нужно было так или иначе развязаться с Серафимой... И тогда Хлудов будет свободен.

Вчера неотступный кошмар, терзавший его душу, внезапно исчез и с головокружительной быстротой сменился другим видением — соблазнительным и завораживающим. Серафима, расстегивающая платье, ее белая и нежная, перламутрово светящаяся в полумраке кожа, ее кружевное белье, изящные, как у фарфоровой статуэтки, руки и плечи, и маленькие стройные ножки... Нет, не видение, а женщина, живая и теплая, пробуждающая желание, о котором он почти забыл, для которого считал себя уже мертвым...

Он не думал, что такое возможно. Хотя почему, собственно? Ведь он-то еще не стал призраком.

Полураздетая, в одной тонкой батистовой рубашке, ничего не скрывающей, Серафима подошла и обняла его. А потом лежала рядом, целовала его, льнула к нему, сладко стонала в его объятиях... И утром простодушно рассказывала, как, брошенная мужем, жила в Петербурге при большевиках. Отступал безжизненный ужас серой безмолвной пустыни, когда рядом была эта женщина. Но все это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Роман Валерианович и в этом хотел оставаться честным с самим собой. Только на минуту ему показалось, что отворились врада ада, отпуская его на волю — но, разумеется, он ошибся. Он видел, как помертвело лицо Серафимы, когда она услышала новость, принесенную Тихим — что Сергея Павловича схватили агенты ГПУ. Конечно, она любит Голубкова, она выйдет за него замуж, когда тот вернется. Если же не вернется... Все равно, самое разумное для нее — уехать в Россию, там она сможет устроить свою жизнь куда лучше, чем в Константинополе.

— А что же было со мной? Просто пожалела, наивная женщина... Нет никакой любви и быть не может. Я не мальчик и не какой-нибудь болван-идеалист, чтобы верить во всепрощающую любовь, возрождение, очищение и прочий вздор... Да... Я вроде бы и не слушал Голубкова, а запомнил.

В Галлиполийском лагере Голубков день и ночь твердил о своей неземной любви к Серафиме, как о единственном спасении, единственной надежде. И о том, что Серафима должна его простить — за что именно, Роман Валерианович не понял, а может быть, просто не услышал, потому что был занят с Крапилиным... Поначалу Голубков его раздражал, но постепенно Хлудов к нему привык, даже привязался, и относился снисходительно. Молодость, иллюзии, что с него взять?

— Итак, это тоже было зря. Слышишь, Крапилин? Все так и будет, как мы договорились. Ну, что же ты все молчишь? Я помню, что должен сделать. Вот развяжется этот узел — и поеду. Ситцевая рубашка, подвал, снег... Готово! И тает мое бремя. А может быть, и ехать не нужно, револьвер — вот он, — Роман Валерианович достал револьвер из внутреннего кармана шинели, холодная сталь привычно легла в руку. — Какая разница? Устал я, Крапилин... Устал. Что — душа? Нет ни души, ни совести... Помяни, Господи...

Но прежде он должен выяснить, что случилось с Голубковым... А потом — в самом худшем случае, если тот так и не вернется, отправить Серафиму в Россию. Только надо, чтобы она немного успокоилась, чтобы не бросилась очертя голову искать там Сергея Павловича.

— Нельзя же, понимаешь, Крапилин? Нельзя, чтобы она попала к кому-то вроде меня... Последний раз поцелую ее руку. Ножку бы поцеловал, только напрасно это все... Потом и сам поеду. А чулки пусть купит, старые никуда уже не годятся... Голубкову же незачем знать. Хотя она ведь, пожалуй, проговорится... Не сможет промолчать. Глупая... Черт возьми, как она умудрилась, столько прожив с Корзухиным, остаться такой... чистой?

В Серафиме совершенно не чувствовалось ни испорченности, ни развращенности. Хотя Роман Валерианович вообще-то был не слишком высокого мнения о женщинах. Нет, донжуаном его нельзя было назвать, но определенный успех у дам он имел и полагал, что достаточно хорошо их знает. Была в его прошлом и романтическая, совсем в духе Вертера⁽⁴⁾, любовь — к сестре товарища по училищу, хрупкому белокурому созданию с большими серыми глазами, игравшей на рояле и обожавшей Бальмонта⁽⁵⁾. У Романа Хлудова, молоденького юнкера, сердце замирало от восторга, когда ему случалось перекинуться с девушкой парой слов. О, в то время он не спал по ночам, смотрел на Луну и мечтал о своей возлюбленной, даже пытался сочинять стишки... плохие, конечно... Дошло до того, что однажды спрятал в карман оброненную ею ленту — и хранил как святыню. Бог знает, куда она потом делась... Брат барышни, Николка Щербицкий, посмеиваясь, говорил: "Ромка в нашу Катьку по уши врезался!"

Все это осталось в другой, невозвратно исчезнувшей жизни. Штабс-капитан Николай Щербицкий был убит в феврале пятнадцатого года в Мазурии⁽⁶⁾, Катя же давно вышла замуж за присяжного поверенного и вроде бы, как стороной слышал Хлудов, еще до октябрьского переворота уехала с семьей в Финляндию... А ему самому Луна уже давно напоминает только о фонарях.

Да, тогда он любил, и больше уж с ним такого не случалось. И не случится никогда. Выжег сердце яростный огонь войны, задохнулось оно в петле, в черном мешке, застыло под сивашским льдом. Рук не отмыть от крови и грязи — и нельзя прикасаться к чистой женщине...

Ничего не изменила минувшая ночь.

— Это даже к лучшему. Я спокоен и трезв. Самолюбие и половая потребность — это нормально. Голубков простит... искренний человек. Нет, не надо ему знать об этом... Было — и больше не будет. И мы не будем вспоминать.

С этими словами Роман Валерианович смял в пепельнице давно погасшую папиросу, запер дверь и вышел из гостиницы. Он собирался, как и обещал Серафиме, переговорить с генералом Кутеповым, но сначала нужно было узнать, когда тот сможет его принять.

* * *

Вечером от него не укрылось, что Серафима взволнована и не находит себе места. Но он держался с ней так, как будто между ними ничего особенного не произошло — и заслужил ее благодарный взгляд.

— Роман Валерианович... Вчера... я не знаю... Давайте... — начала она и тут же умолкла, залившись румянцем и глядя в сторону.

Он понял, что она хотела сказать — что-то вроде: "Давайте сделаем вид, что ничего не было, и останемся друзьями" или еще какую-нибудь глупость наподобие этой. К собственному удивлению, он даже ощутил что-то похожее на разочарование. И эти ее испуганные, виноватые глаза...

— Меня не нужно жалеть, Серафима Владимировна. И нянчиться со мной тоже. Право, это лишнее. Доброй ночи.

1) Благодарю (франц.)

Вернуться к тексту

2) Неточная цитата из романа М.Ю.Лермонтова "Герой нашего времени"

Вернуться к тексту

3) Слова из чина поминовения усопших. "Веси" — ведаешь, знаешь (старослав.)

Вернуться к тексту

4) Вертер — герой романа Гёте "Страдания юного Вертера", ставший символом романтической и безнадежной любви

Вернуться к тексту

5) К.Д.Бальмонт — русский поэт, очень популярный в начале XX века

Вернуться к тексту

6) Наступление немецкой армии в Мазурии (северо-восток Польши) против русской армии в январе-феврале 1915 года

Вернуться к тексту