Проверено на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы — дети страшных лет России —
Забыть не в силах ничего.
(Александр Блок)
Проклятый город никогда не спит. Днем — гортанная многоголосая речь, пронзительные крики муэдзинов, базарных торговцев и зазывал. А иногда и шарманку услышишь, полоснет по сердцу как ножом: "Разлука ты разлука, чужая сторона..." — то неприкаянный русский беженец бродит по улицам, собирает гроши, чтобы не умереть с голоду. Ночью из портового кабака доносятся пьяные песни и ругань. Гудки пароходов, лай собак...
Гостиница, где живет Серафима, стоит неподалеку от порта. Здесь полно русских, для которых эта гостиница стала последним пристанищем, концом долгого безнадежного пути. Все они бежали из России, когда рухнул старый мир и была проиграна последняя битва — и больше им некуда бежать. Они ютятся, иногда целыми семьями, в тесных комнатках, за которые пока платит Земгор(1). Нищие, полуголодные, обносившиеся почти до лохмотьев. Все, что можно было продать, продано, а впереди — неизвестность.
В соседнем с Серафимой номере — Хлудов. Стены в гостинице тонкие, и по ночам, когда постояльцы затихают, Серафима слышит, как он ходит по комнате из угла в угол, размеренным и тяжелым шагом, как часовой на посту. Он что-то бормочет, с кем-то невидимым ведет бесконечную беседу — и ей становится жутко. В Крыму, где генерал Хлудов был почти всесилен и в его власти было расстрелять ее или повесить, она не ведала страха. "Зверюга, шакал!" — бросила она ему тогда.
А сейчас ей жаль этого человека, жаль до слез — так он изломан и болен. И страшно находиться с ним рядом. Страшно видеть его серое, будто неживое, лицо, и глаза свинцово-серые, в темных кругах, старые глаза на еще молодом лице, взгляд их пронзителен и неподвижен, словно у живого мертвеца. Порой он заговаривается — как тогда, в цирке, когда ему снова померещилось(2)... Он вообще всегда кажется погруженным в себя, в свои мучительные раздумья, и будто ничего вокруг не видит — но Серафима знает, что это не так. Удивительно, но он замечает все, от него не убежишь. Недаром Голубков и генерал Чарнота поручили ее заботам Хлудова — и он держит данное им обещание. Вот уже четвертый месяц пошел...
В тот ужасный день он пришел в "Кафе де Пари", где Серафима сидела за чашкой кофе и ждала, пока кто-нибудь к ней подойдет. Она оцепенела, увидев в дверях высокую фигуру в серой шинели — сразу узнала его, хотя видела только раз, когда была больна. А он направился прямо к ней. Заплатил за кофе и сухо сказал: "Пойдемте домой, Серафима Владимировна". По дороге Хлудов сообщил, что Голубков и Чарнота отбыли в Париж, и, пока они не вернутся, Серафима будет находиться под его опекой. Первое время они жили в меблированных комнатах на Шишли(3). Как же она боялась Хлудова, как просила отпустить... Он как будто не слышал слов Серафимы и молча продолжал ее стеречь. Иногда она его ненавидела и даже попыталась однажды сбежать — но ничего из этого не вышло. А потом они перебрались в эту гостиницу, где номера оплачены за два месяца вперед. Серафима наконец вздохнула свободнее: у нее своя комната, она может в кои-то веки побыть одна, запереться ото всех, и от Хлудова тоже — в прежней квартире не было даже дверей, только портьеры. Хотя, пожалуй, Серафима за год уже привыкла к этой странной жизни на бивуаках — без самых обычных бытовых мелочей, без собственной кухни, без уюта... А в гостинице хотя бы не приходится каждое утро стоять в очереди в ванную. И от порта здесь гораздо ближе.
Мало кто из соседей пытается свести с ними знакомство — наверное, тоже пугает вид Хлудова, его неподвижный, тяжелый взгляд, глухой голос. Однако Серафима явно вызывает у многих любопытство.
Драгоценности, которые были при ней, Серафима продала давно — еще когда жила вместе с Чарнотой и Люськой. Остался только золотой крест с цепочкой — ей было совестно жить за счет Хлудова, и она заикнулась было, что отнесет их в ломбард, но Роман Валерианович тоном, не допускающим возражений, сказал, чтобы она и думать об этом забыла. Сам же он недавно продал перстень — свою последнюю дорогую вещь, а еще раньше отдал Голубкову старинный медальон — на крайний случай. Однако время от времени у него откуда-то появляются деньги, которых хватает, чтобы завтракать и обедать в кофейне на первом этаже. Он ничего не рассказывает, но наверное, берется за любую случайную работу, тяжелую и грязную — на портовых складах. Серафиме же в гостинице совершенно нечем заняться — там, на Шишли, она могла хотя бы сварить кофе или пойти на базар...
Иногда к Хлудову приходит Тихий, бывший в Крыму начальником контрразведки, плешивый, скользкий человечек с постным лицом и бегающими глазками — Серафима почему-то никак не может запомнить его имя и отчество. Здесь Тихий носит штатское, явно занимается какими-то темными делишками и, кажется, знает все обо всех. Он о чем-то говорит с Хлудовым, а увидев Серафиму, приподнимает шляпу и сладко улыбается — как будто никогда не угрожал ей, не предъявлял нелепых обвинений, якобы она большевицкая шпионка... И пощечины тоже будто не было — уже в Константинополе Тихий однажды явился к Серафиме с гнусным предложением. Она тогда его ударила, а Чарнота спустил с лестницы.
Дни похожи один на другой — как сон, от которого никак не проснуться. Утром Хлудов стучится в номер Серафимы, и они идут завтракать на террасу — обычно лепешками с овечьим сыром и кофе. Хлудов ест и пьет мало и, кажется, не чувствует вкуса, как не ощущает в своей неизменной серой шинели ни сырого, промозглого ветра с моря, какой здесь часто бывает зимой, ни полуденной жары.
За соседними столиками одни и те же разговоры — долго ли еще продержатся большевики. Правда, последнее время слышатся и другие речи, о том, что наилучшим исходом для русских беженцев было бы возвращение в Россию и попытка примирения с новой властью, которая вроде бы даже амнистию объявила(4) — хотя как раз к амнистии многие относятся недоверчиво.
Два раза в неделю Серафима с Хлудовым встречают прибывающие из Марселя пароходы. Она вглядывается в толпу пассажиров, но ни Голубкова, ни Чарноты нет, и они возвращаются в гостиницу. По дороге к Хлудову обязательно пристают бродячие собаки — увидев их, он всегда достает из карманов шинели какие-то объедки, завернутые в салфетку. Сначала Серафима немного пугалась собак, но Хлудов сказал с горькой усмешкой: "Они вас не тронут, потому что вы со мной, а меня они уже знают. Этим созданиям все равно, какие преступления я совершал..."
Они идут дальше, Серафима подавленно молчит, а у Хлудова лицо напряженное и сосредоточенное, будто он все время к чему-то прислушивается. Серафиме не по себе, она тоже начинает чувствовать присутствие кого-то третьего рядом. Она молится: "Господи, дай мне сил... дай мне сил дождаться. Или пусть я умру..."
Надежда тает с каждым днем, и мало-помалу ею овладевает отчаяние.
— Что же это такое, Господи? — спрашивает она, стоя у окна и глядя на черные воды Босфора, чуть посеребренные светом недавно народившегося месяца. — Сколько же еще это будет продолжаться?..
Она все чаще думает, что лучше разом покончить со всем — броситься вниз с моста, чтобы черные воды наконец сомкнулись над ее головой. Чтобы ничего не чувствовать, не думать, не страдать больше... Главное — решиться. Встать, выйти из номера, закрыть за собой дверь и идти, идти скорее, не дать себе времени опомниться — иначе снова проснется надежда. И страх смерти. Глупый, животный страх — ведь не может смерть быть хуже той жизни, на которую она обречена... Ничто не может быть хуже.
Если бы Серафима могла хоть что-нибудь сделать — или утопиться, или... забыть обо всем, не сидеть на шее у Хлудова и не ждать Сережу, который как в воду канул... Просто бороться за кусок хлеба, чтобы выжить. По-звериному. Вот Люська — та отринула и прежнюю жизнь, и воспитание, и любовь — бросила своего генерала и сбежала с каким-то французом. Как это Люська тогда сказала? "Я не буду сидеть не жравши, у меня принципов нет!" Почему Серафима так не смогла? Чего проще — подцепить на улице кавалера? Вон их сколько — турки, греки с влажными черными глазами и красными от сладострастия губами... Как они шарят липкими взглядами по ее телу, цокают языками, заглядывают в лицо, стоит только выйти одной на улицу... Кивнуть ответно первому, кто приблизится, пойти с ним в номера, только не думать ни о чем...
Нет, лучше сразу на мост — и в воду! "Но почему же, почему? — спрашивает себя Серафима. — У меня есть принципы, которых нет у Люськи? Нет, конечно — когда она меня попрекнула, я ведь тоже пошла было на улицу, да не позволили Сережа с Чарнотой, а потом Хлудов... И Люська не была такой, просто не выдержала... Но чтобы хотелось жить, надо, чтобы было для чего жить. Или для кого... А у меня никого и ничего не осталось... Жить незачем, и умереть не могу".
— Если бы забыть... Забыть все...
Но ничего не забывается. Серафима помнит Петербург — не Петроград, ощетинившийся штыками и красными флагами, где она голодала, а зимой не могла согреться, а Петербург, величественный и прекрасный — и иногда ей чудится, что она спит или бредит. Стоит только очнуться, и окажется, что и этот чужой город, и эта гостиница, и комната с пыльными, замызганными коврами, и вся длинная, длинная дорога, приведшая ее сюда — все это лишь ее сны. Больные, тяжелые сны.
Она снова подходит к окну и отворяет его настежь, в затхлую комнатку врывается сырой холодный ночной воздух. Уже пришла зима — но здесь по-прежнему пахнет бараньим жиром, восточными сладостями и какими-то душными, приторными до отвращения цветами...
О, совсем не так в Петербурге — там пахнет дождем или снегом, морем, к запаху которого иногда примешивается запах сырой рыбы. А летом — цветущей сиренью, до головокружения, до ломоты в висках. Духами от Молинар(5), подаренными мужем на день Ангела(6) — нет, об этом она вспоминать не будет! Зимою пахнет дымом от топящихся печей и свежим хлебом из лавки булочника, в Великий пост — ладаном и воском из приоткрытых дверей маленькой церкви на углу... В Петербурге Серафима редко бывала в церкви — муж был равнодушен к религии, а ее саму, молоденькую даму, только что вышедшую замуж за богатого коммерсанта, Парамона Ильича Корзухина, как-то сразу увлек вихрь светской жизни... Театры, балы, рестораны... Даже война мало что изменила, разве что прибавились благотворительные базары в пользу раненых. Серафима хотела было пойти в сестры милосердия, но муж высмеял ее намерение: "Ma chère(7), ты же крови боишься! Палец порежешь — и тебе уже дурно делается! И вообще, моей жене там не место!"
У него самого дела шли даже еще лучше, чем до войны. Корзухин как-то всегда умел устраиваться, везде искать — и находить — выгоду, он и за границей не пропал. Там, в той жизни, он был уважаемым человеком — настоящим джентльменом, как говорила тетушка, которая и свела ее с Корзухиным, и устроила их брак. Царство ей Небесное, она хотела как лучше... Юная Серафима немного робела мужа, побаивалась его язвительных, но остроумных замечаний, а его опытность в делах любовных часто заставляла ее краснеть и стыдиться своей наивности — но она совсем не видела сути Парамона Ильича... Или не хотела видеть?
"Это расплата, — озаряет Серафиму понимание. — Нельзя было так жить, все это должно было когда-нибудь кончиться плохо..."
Да, прежде она в церковь почти не ходила, а сейчас тоскует по колокольному звону — но слышит только муэдзинов: "Ла! Иль-Алла, иль Махомет! Расуль-Алла!" Ах, если бы еще хоть раз проснуться от пасхального благовеста!
А может быть, наоборот — это прошлая жизнь ей приснилась? Не было и нет ни Петербурга, ни дома на Караванной, ни пронзающего серые облака шпиля Петропавловского собора? И снега не было никогда, и дымка в морозном воздухе, и белых гроздьев сирени, пахнущих томительно, сладко и горько? Ничего не было и нет, кроме этого варварского и равнодушного города, захудалой гостиницы... и человека за стеной, который — Серафима слышит — опять ходит по комнате, словно грешная душа по кругу Ада. "В Аду девять кругов, меня когда-то учили... Неужели девять? Как будто одного мало..."
— Дубовый листок оторвался от ветки родимой(8)... — неожиданно для себя полушепотом произносит Серафима всплывшую в памяти, пробившуюся откуда-то из глубины, сквозь весь пережитый ужас, сквозь смерть, боль и грязь, строчку из стихотворения, которое прочла еще в институте. — Все мы здесь такие листья... высохшие, мертвые... И несет нас ветер куда-то, гонит по земле... Куда? Зачем?..
"И почему я не умерла от тифа в Крыму? — с тоской думает она. — Или почему меня Хлудов не расстрелял?.. Лежала бы сейчас в безымянной могиле, трава бы выросла — хорошо... И вечный, вечный покой".
— Ну, помяни, Господи, помяни... А мы не будем вспоминать... — отчетливо слышит Серафима голос Хлудова совсем рядом — и пугается, но тут же понимает, что он, должно быть, тоже открыл окно. Чиркает спичка, веет дымом дешевой папиросы.
— Не будем... — повторяет она одними губами. — Не будем вспоминать. Ох, бедный... бедный человек! Бедные мы все...
* * *
Серафиме снилось, что она плывет на пароходе в Россию — с Голубковым. С Сережей... Они причаливают к берегу — и там их встречает мальчик, которого она видела на улице в Севастополе, в день эвакуации, и почему-то запомнила. Мальчик держит под уздцы трех коней — и улыбается. И снег идет, падает медленно, крупными хлопьями, на лошадиные гривы, на меховой воротник пальто Серафимы, тает на ресницах, на щеках...
Она проснулась с мокрым лицом и поняла, что плакала во сне. "Они не вернутся", — скорее почувствовала, чем подумала.
— Не вернутся, — произнесла вслух. — Все, это конец.
Впилась зубами в подушку, чтобы не закричать от охватившей ее тоски, вцепилась в волосы. "Господи... Зачем же я отпустила Сережу? Зачем? Я же знала, что ничего из этого не выйдет..." — укорила она себя, забыв, что никак не могла помешать Голубкову ехать. И тихо, безнадежно заплакала опять, пока не кончились слезы и не разболелась голова. Потом медленно поднялась с постели и с удивившей ее саму тупой, унылой покорностью, с презрением к себе, к своей жалкой тяге к существованию любой ценой, принялась умываться и одеваться — так, как делала всегда, готовясь прожить еще один бессмысленный день.
Когда Хлудов, как обычно, постучался в дверь, она открыла — и вздрогнула, увидев его. Сегодня он выглядел еще более отрешенным, лицо было бледным до прозрачности. И голос, когда он пожелал ей доброго утра, был совсем деревянный. Они спустились на первый этаж. За завтраком он, глядя куда-то мимо нее, выпил только чашку кофе и сразу ушел. И весь день Серафима не находила себе места, то прислушивалась к шагам в коридоре, то выглядывала в окно.
Он вернулся ближе к вечеру. В смутной тревоге, вся во власти дурных предчувствий, Серафима тихо вышла в коридор и замерла около его двери.
— Ты не один возле меня, — монотонно говорил Хлудов. — Есть живые, повисли на моих ногах и тоже требуют... Мы выбросились вместе через звенящие мглы, и их теперь не отделить от меня... Я с этим примирился. Одно мне непонятно — ты... Как отделился ты от длинной цепи мешков и фонарей?.. Как ты ушел от вечного покоя? Ведь ты был не один. О, нет, вас было много...
Серафиму охватил ужас. "Боже мой, опять!" Она беспомощно прислонилась к стене — закружилась голова, от подступившей дурноты потемнело в глазах.
— Не мучь же меня более, — увещевал кого-то Хлудов за дверью. — Пойми, я уж давно решился. Клянусь. И ничто меня не страшит. Только одно неоконченное дело осталось...
"На что он решился? О чем он говорит?"
— Роман Валерианович... — дрожащим голосом позвала она и постучалась. — Что с вами?
Он открыл — прямой и отчужденный, какой-то далекий и весь стертый, как старая, выцветшая фотография. У Серафимы болезненно сжалось сердце.
— С кем вы говорили?
— Что такое? Никого нет, вам послышалось, Серафима Владимировна. Да, вы же знаете, у меня есть манера разговаривать с самим собой, прошу извинения. Надеюсь, она никому не мешает...
— Я знаю, знаю, — выдохнула Серафима. — Но вы больны...
— Чепуха! Я здоров, — он обернулся и сказал кому-то невидимому, стоящему за его плечом: — Да. Решено.
— Роман Валерианович... Перестаньте... Мне страшно. Говорите только со мной!
— Что? Страшно? Я больше никому не могу причинить вреда. А помните?.. — он улыбнулся кривой, страшной улыбкой. — Ночь, ставка... Фонари... Хлудов — зверюга, Хлудов — шакал!..
— Все прошло, — в отчаянии Серафима всплеснула руками. — Забудем. И не вспоминайте.
— Да, и в самом деле... — пробормотал Хлудов. — Помяни, Господи... А мы не будем вспоминать. Однако, который час? Серафима Владимировна, нам, кажется, пора на пристань. Одевайтесь. Я буду ждать вас у входа.
* * *
Они снова шли знакомой до последнего камешка дорогой — в порт. Серафима то и дело косилась на профиль идущего рядом Хлудова, терзаясь от беспокойства за него, невольно стараясь держаться ближе. Ей мучительно хотелось спросить, что же он задумал, на что решился — но она так и не смогла.
Пароход опоздал, и на пристани они пробыли дольше обычного. И снова никого не встретили. Серафима со страхом думала о возвращении в гостиницу, о том, что завтра, и послезавтра, и потом — опять будет одно и то же... Сколько же можно, когда же это кончится?..
"Кто из нас не выдержит первым — он или я? — ее охватило чувство расползающейся под ногами, засасывающей в бездну трясины. — Все равно мы здесь пропадем. Ах, скорей бы уже, что ли..."
Она медленно прошла вперед, потом оглянулась на Хлудова, который остановился, неподвижный, как изваяние, устремив взгляд в необъятную морскую даль. К нему подбежала большая собака — худая, лохматая, с серо-бежевой шерстью и острыми ушами. Следом появился другой пес — у этого уши висели, и весь он был поменьше, черный с рыжими подпалинами, и такой же тощий. За ними еще один — пегий и хромой.
Хлудов вынул из карманов шинели два свертка, развернул и положил на землю. Собаки, виляя хвостами, принялись за еду. Серафима подошла ближе, долго смотрела то на собак, то на него, потом хрипло — горло перехватил спазм — произнесла:
— Знаете... А ведь мы с вами — такие же бродячие собаки... Ни дома, ни крова... И точно так же просим еды — кто-то пожалеет и накормит, кто-то прогонит...
— Как же, как же... некоторое сходство есть, — согласился он и усмехнулся. — Войну проиграли — и выброшены.
А она разрыдалась. Хлудов же совершенно растерялся, что было на него не похоже. Кажется, он хотел что-то сказать, однако промолчал — и неловко стоял перед ней, протянув руку, но как будто не смея коснуться ее. Комкая в руках носовой платок, Серафима всхлипывала, громко и некрасиво шмыгая носом.
— Они не вернутся... Я знала, что так и будет, знала... И надежды теперь никакой. Все зря! Что же делать, Роман Валерианович? Как жить? А может быть... — она ухватилась за неожиданно пришедшую ей в голову мысль и поразилась, что подумала об этом только сейчас, настолько очевидным это казалось. — Может быть, вернуться в Россию, в Петербург?.. Зачем я, сумасшедшая, поехала?.. Казаки сейчас возвращаются — и я бы тоже...
— Вот, правильно! — сказал он кому-то у себя за плечом, и тут же совершенно серьезным и рассудительным тоном ответил, глядя на нее: — Я думаю, это очень умно, Серафима Владимировна. Большевикам вы ничего не сделали, можете возвращаться спокойно.
Она отняла платок от заплаканных глаз.
— Но... как же вы?..
— А я... — он снова поглядел куда-то за левое плечо. — Да, я помню, все так и будет.
— Вы опять с кем-то разговариваете, Роман Валерианович...
— А? Да, не обращайте внимания. Нам пора идти, видите — уже стемнело. Да и замерзли вы, наверное.
— Пойдемте, — кивнула она и сама взяла его под руку, чего никогда прежде не делала.
Он вздрогнул от ее прикосновения, а Серафима вдруг ощутила такое сиротство, такую бесприютность, что ей стало страшно его отпустить. Она крепче вцепилась в его локоть, просто повиснув на нем, и впервые подумала, что Хлудов за это время тоже стал ей близок, так же, как генерал Чарнота, как шальная Люська, и почти как... Сережа. Что их жизни еще с Крыма странным образом связаны. И ужаснулась при мысли, что может потерять и его.
Они молча шагали обратно. И тот, третий опять незримо шел с ними рядом — Серафима это чувствовала так же ясно, как если бы он предстал перед нею во плоти. Конечно, она давно догадалась, что это один из тех... Черные мешки на железных столбах... Но она уже давно не могла судить Хлудова — воочию видела его наказание, изо дня в день. И сейчас про себя взмолилась: "Пожалуйста, дай ему хоть немного покоя... Сжалься! Ты же видишь, как он мучается, тебе мало? Это выше сил человеческих... Не уйдет он от тебя никуда, не сомневайся — только подожди... Для тебя время кончилось, ты можешь ждать. Оставь его... хотя бы ненадолго!"
Только в гостинице, когда они поднимались по узкой лестнице на второй этаж, Серафима неохотно выпустила его руку. Отворив дверь своего номера, она остановилась на пороге, торопливо сняла шляпу с широкими полями, сбросила жакет на тумбочку и оглянулась на Хлудова. Содрогнулась, представив, как он сейчас вернется к себе — и опять будет всю ночь ходить по комнате, не зажигая света... Опять будет вести нескончаемый разговор со своей невидимой жертвой, превратившейся в неумолимого палача. В смятении она снова взяла его за руку — и почувствовала, как по телу прошла холодная дрожь. Ей показалось, что если она сейчас закроет за собой дверь и оставит его одного, то неминуемо случится что-то страшное.
"Смертная тень за его спиной..."
— Нет! — вскрикнула она. — Нет...
"Пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла", — пришли на ум полузабытые слова молитвы(9).
— Знаете, — вдруг доверительно произнес Хлудов, снова оглянувшись через плечо, — оказывается, здесь совсем нет тени. Не тьма, а наоборот — все время беспощадный свет.
Серафима задохнулась от бессилия и безысходности, от нахлынувшей горькой жалости, и в полном отчаянии, почти не отдавая себе отчета в том, что делает — обняла его. Но в это же мгновение в замерзшем сердце затеплился огонек, будто чья-то рука зажгла лампаду, и развеялся обступивший ее мрак, отпустила холодная дрожь. Она погладила его бедную, больную голову, провела пальцами по вискам, по высокому лбу. Заслонила ладонями глаза — чтобы беспощадный свет сменился мирной, тихой темнотой.
"Может быть, завтра я об этом пожалею, — мелькнула мысль. — Может быть, он даже дурно обо мне подумает... Ну и Бог с ним... А сегодня... пусть..."
Сегодня она отчаянно не желала, чтобы он уходил.
Прижалась губами к его губам, обхватила руками за плечи, с силой притянула к себе.
— Нет! — повторила, будто отнимая его у того, третьего. Пусть уйдет, пусть оставит его, хотя бы этой ночью!
— Серафима... Владимировна... Что вы... — услышала она его ошеломленный голос, подняла глаза, всматриваясь в потерянное, дрожащее лицо, и прошептала:
— Бедный, бедный...
— Что?.. — хрипло выдохнул он и неловко провел рукой по растрепавшимся волосам Серафимы.
— Нельзя вам оставаться одному, Роман Валерианович, милый... И мне тоже...
Не размыкая объятия, Серафима повернула ключ в замке, запирая дверь.
1) Земгор (Главный по снабжению армии комитет Всероссийских земского и городского союзов) — созданная в Российской Империи в 1915 году на базе земств и городских дум посредническая структура по распределению государственных оборонных заказов. В белой эмиграции восстановленный Земгор стал посредником в распределении помощи для русских беженцев.
2) Эпизод в цирке, где Хлудова в очередной раз посетило видение — из фильма, в пьесе его нет
3) Шишли — район Стамбула
4) Декрет об амнистии рядовым участникам Белого движения от 3 ноября 1921 года.
5) Французский торговый дом, специализировавшийся на парфюмерии, известный с середины XIX века
6) Именины Серафимы — 11 августа
7) Ma chère — моя дорогая (франц.)
8) Первая строка стихотворения М.Ю.Лермонтова
9) Псалом 22, в синодальном переводе этот стих звучит так: "Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной" (Псалтирь)
Но нет мне изгнанья ни в рай ни в ад,
Долгое дознанье, кто виноват,
Дело-то простое, гора костей,
Господи, не стоит судить людей.
(Иосиф Бродский)
Вот уже год, как Роману Валериановичу Хлудову снится одно и то же — и во сне, и наяву. Ходит за ним по пятам повешенный по его приказу вестовой Крапилин, смотрит светлыми правдивыми глазами — и молчит. Потом Хлудов оказывается в каком-то странном месте — песчаная насыпь, такая высокая, что края не видно. Неподвижной безмолвной цепью стоят одинаковые мертвые солдаты, да едет и едет по кругу повозка — на ней Романа Валериановича везут на казнь. Спускается по дощатой лестнице палач. Скрипят колеса повозки — и больше ни звука. Ни дуновения ветерка, ни человеческого голоса. Вместо священника генерала напутствует Крапилин — и опять молча. А с бледного, как саван, неба нисходит выжигающий глаза, безжалостный свет, какой бывает в самый раскаленный полдень — там всегда полдень, время остановилось, мертвое солнце застыло в зените. И даже когда Хлудову накидывают мешок на голову, потусторонний свет жжет, нет от него спасения, нигде не укрыться.
Иногда эти сны разнятся между собой, но незначительно: всегда та же песчаная насыпь, мертвая тишина и цепь из мертвых солдат, но Хлудова не везут по кругу в повозке, а ведут — двое одинаково-безликих следуют за ним. Они приводят его на суд, где главный судья — Крапилин, который все так же молчит.
Сначала Роман Валерианович, человек большой воли, боролся со своими видениями. "Тебя нет, я это знаю! От этого выздоравливают!" — и проходил прямо через фигуру вестового, как сквозь туман. Но тот, снова соткавшись из пустоты, опять возникал рядом и смотрел неотступно пронзительно-светлыми, острыми, как сталь клинка, глазами. И молчал. Вслед за Хлудовым призрак вестового переправился в Константинополь, переплыл Черное море — "Die Toten reiten schnell"(1) — и здесь нашел его, ходил за ним повсюду, пока генерал окончательно не лишился сна и покоя.
— Не молчи, солдат. Скажи, чего ты хочешь? — спрашивал измученный Хлудов. — Я должен вернуться в Россию? Чтобы меня там расстреляли — так? Нет? Или... чтобы я сам... Что?
Солдат молчал.
Тем временем действительная жизнь шла своим чередом. За время путешествия и потом, в Галлиполийском лагере(2), Роман Валерианович сдружился с молодым петербургским приват-доцентом Сергеем Павловичем Голубковым. В последнюю минуту Голубков увязался за генералом в Константинополь — чтобы найти Серафиму Владимировну Корзухину, свою любимую женщину, которая когда-то чудом уцелела в его, Хлудова, контрразведке.
Приват-доцент оказался хорошим и искренним человеком. Нашедши Серафиму, едва не доведенную нищетой до панели, Голубков отправился в Париж, потребовать у ее бывшего мужа денег: "Он ее погубил, он должен ее спасти!" Корзухин, делец до мозга костей, а вернее, просто бессовестный негодяй, при Врангеле пролез в правительство Крыма и, несмотря на войну, ловко устраивал свои делишки. О таких русский народ сложил пословицу: кому война, кому мать родна. В Константинополе бывший товарищ министра торговли не задержался, перебрался прямо в Париж. Однажды Корзухин был почти в руках у Хлудова, но улизнул, можно сказать, из-под носа — генерал до сих пор жалеет, что выпустил его живым.
Вместе с Голубковым поехал и Григорий Лукьянович Чарнота, еще один генерал без армии — а Хлудову доверили беречь Серафиму Владимировну до их возвращения. "Найди ее! — просил Голубков. — Задержи ее, ты человек сильный, верни ее, побереги до моего возвращения! Меня она не слушает..." Хлудова Серафима послушалась — когда он явился в "Кафе де Пари", где она сидела за столиком с чашкой кофе, поджидая клиента, заплатил за кофе и увел ее оттуда. Она безропотно встала и пошла за ним.
Серафима поначалу откровенно боялась Хлудова, часто плакала и обвиняла его, что он ее насильственно удерживает — но это не имело значения. Ему тоже ее соседство, ее истерики со слезами и требованиями отпустить ее мешали — из-за этого он не мог сосредоточиться, а ведь он должен был во что бы то ни стало добиться ответа от вестового. Или сам додуматься, что и когда он сделал неправильно. И все равно, несмотря ни на что, он будет охранять Серафиму. Куда ей иначе идти — на панель? Другого пути для молодой женщины в этом городе нет, здесь не Россия и не Европа... Но пока Хлудов жив, он ее не отпустит, он и силу применит, если будет нужно. В конце концов, он обещал Голубкову. Россию Хлудов не спас, потому что его — как и вообще белых — не любили. Без любви ничего нельзя сделать на войне, он это знает. Однако женщину он должен уберечь — и убережет любой ценой, пусть она его и ненавидит порой за это.
И все же в цирке — черт знает как неудобно вышло! Хлудов повел Серафиму туда, чтобы она не металась целыми днями по комнате, как зверь в клетке, думал немного развлечь... Но надо же было нарваться там на есаула Голована — еще одну тень из прошлого... А за ним и Крапилин — тут как тут. Хотя Голован, в отличие от Крапилина, совсем не тень, а живой человек из плоти и крови, и кажется, у него получилось начать жизнь с чистого листа. Счастливый человек, которому на войне снятся бабы, и не болит душа. "Никак нет, душа не болит. Зубы болят — застудил..." — простодушно ответил когда-то есаул на вопрос Хлудова. Тогда он следил за генералом едва ли не влюбленными глазами, ловил каждое слово. А теперь... "Да вы белены объелись, ваше превосходительство!" — каково? Как только посмел?
В конце концов им пришлось уйти — видение и действительность смешались, снова Романа Валериановича везла на казнь повозка мимо бесчисленных мертвых солдат, снова ждал его молчаливый вестовой — и тут же рядом есаул Голован, лихой наездник, выделывал трюки верхом на лошади. Щелкал кнут, гремели пистолетные выстрелы, шумели зрители, ругал на чем свет стоит своего бывшего командира есаул, хихикал, ерничая, конферансье — а там, в его видении, стояла мертвая тишина...
И безмолвный палач уже накинул ему на голову душный мешок — но вдруг будто легкие крылья коснулись сердца, успокаивая и на мгновение даруя прохладу. Это рука Серафимы в кружевной перчатке легла на его грудь — и он схватил ее ладонь, сжал тонкие пальчики в своих... Серафима глядела на него с состраданием, ни словом не упрекнула — и, кажется, с того дня перестала жаловаться. Замкнулась в себе, молчит, только вздыхает, иногда тихо плачет. Хотя это тоже мешает — генерал не выносит женских слез, они заставляют его чувствовать себя беспомощным и виноватым. И в ее жалости он тоже не нуждается, нянчиться с ним не надо, он здоров.
Нет, он вовсе не сумасшедший, просто ему нужно, чтобы молчаливый вестовой заговорил — при жизни ведь был очень красноречив... Нет, генерал догадывается, что должен своей смертью заплатить за смерть. Он не возражает. Свою жизнь он и так проиграл вместе с Российской Империей — когда не удержал Крым. Но какой будет эта расплата, когда и где? В России, в подвалах ЧК, или прямо здесь, на берегах Босфора? Крапилин не отвечает — хоть бы кивнул, что ли... А еще Хлудов знает, читал в газетах и слышал от бывшего начальника контрразведки Тихого, у которого свои источники сведений, порой весьма своеобразные — что в Крыму после ухода оттуда белых расстреляли множество офицеров и солдат, тех, кто остался, поверив новой власти. Одни говорят — сто тысяч, другие — шестьдесят(3). Им пообещали, что к сложившим оружие революция будет милосердна. Конечно, милосердие революции — это вздор. Но все-таки, не преследуют ли товарища Землячку и этого венгерца, как его... Белу Куна — призраки, нет ли у них своих Крапилиных? "Или, — Роман Валерианович усмехается, — Карл Маркс им все грехи отпустил?"
Серафима Владимировна видит эту усмешку и пугается, в ее глазах застыло отчаяние, губы чуть дрожат. Очень она нежна и чувствительна, петербургская дама, урожденная графиня Белорецкая(4), и ничем, никакими революциями не истребить это. Даже сейчас она в своих штопаных перчатках и стоптанных туфлях кажется видением из прежней жизни. Той жизни, где были белые петербургские ночи, маневры в Царском Селе, орден из рук Государя... Там барышни танцевали на балу, дети в парке играли в серсо, и не было черных мешков, а фонари существовали лишь для того, чтобы освещать путникам дорогу...
От той жизни, где были такие дамы, как Серафима Владимировна, его отделяют не годы, а вечность — целая вечность остановившегося в небе солнца, палящего безжалостным светом. Она даже больше напоминает институтку, нежели даму. Оранжерейный бутон, прихваченный морозом, тем самым, который в двадцатом году в ноябре сковал Сиваш — неслыханное прежде дело — и красные прошли по льду, как по паркету...
— Но как же она вышла за Корзухина, черт бы его побрал? Исключительный мерзавец, жаль, право, что я его не повесил. Впрочем, это не мое дело. Да, Крапилин, я помню. А ты так и не хочешь мне ничего сказать, красноречивый вестовой? Или хотя бы кивнуть? Давай так уговоримся: как только Голубков вернется, я поеду. Что? Киваешь? Значит, решено... Тогда не мучь меня более.
Однако Крапилин не уходит, он всегда рядом — и никуда не скрыться генералу от зорких и неподкупных глаз, неусыпно следящих за ним. Роману Валериановичу остается ждать, когда вернется Голубков, которому он сдаст Серафиму живой и невредимой. И не знает он, насколько далеко простирается сострадание Серафимы к нему. Он ничего подобного не ожидает — и поэтому совершенно не в силах противиться, когда она обнимает его и целует. Он в плену ее рук, она цепляется за него, будто он на краю пропасти, а она его не пускает, не дает сделать последний шаг. И он не может устоять — так она прелестна и нежна.
* * *
Утром, открыв глаза, Роман Валерианович сначала сознает, что спал — и на этот раз ничего не видел во сне. Потом понимает, что находится не у себя в номере, видит рядом спящую женщину, ее русоволосую голову на своем плече, и сразу вспоминает, что накануне позволил себе непростительно забыться. На мгновение кажется, что эта ночь ему все-таки приснилась — но нет, вот рука женщины, тонкая, белая и мягкая, лежит на его груди, он видит складочку на локтевом сгибе, две родинки на предплечье, одну совсем маленькую, другую побольше, слышит ровное, чуть посапывающее дыхание.
Серафима спит, прижавшись к нему, теплая и трогательно-невинная, ее мягкие волосы щекочут ему шею. Роман Валерианович настороженно обводит взглядом комнату. Уже совсем светло, солнечный зайчик, отражаясь от маленького ручного зеркала, играет на дверце шкафа. Одежда — его и Серафимы — в беспорядке валяется на кресле и на полу. А Крапилина нет. Или призрак не может войти сюда, где все дышит женщиной, ее живым теплом и чистотой? А может быть, он отпустил своего убийцу на волю? Ради Серафимы, с которой и началась его болезнь... хотя нет, это началось раньше.
— Неужели ты из-за нее оставил меня в покое? Графиня ценой одного рандеву...(5) Черт, а это еще откуда?.. Нет, не верю. Ты ведь где-то здесь, солдат?..
Он тут же вздрагивает, как ужаленный — нет, не оставил его Крапилин. Вон стоит — устремив на него взгляд пронзительно-голубых глаз, взгляд человека, которому уже нечего бояться и нечего терять — потому что он мертв. Смерть избавляет от страха, от рабства... только от больной совести не избавляет... Снова надвигается серая пустыня, и повозка приближается, Роман Валерианович знает, что должен на нее взойти, а Крапилин молчит, ждет и смотрит на него — и Хлудов ничего не может с этим поделать.
Но все-таки сегодня что-то изменилось. И сам он сегодня нерешителен, он медлит — повозка отъезжает и теряется вдали. И свет мертвого солнца не так жжет, будто тихий ангел взмахнул крылом — откуда-то веет райской прохладой и чем-то сладким, давно забытым.
Ах, это опять она, это ее белая нежная рука между ним и его видением...
Роман Валерианович понимает, что должен отвести ее руку и встать — он должен уверить Крапилина, что не собирается никуда бежать, даже в объятия прекрасной женщины, руки которой белы как ангельские крылья, и сама она похожа на тихого ангела. Он уже решается — но Серафима поднимает голову и смотрит на него так пристально, что кажется, она тоже видит призрак. У нее очень ясные, светло-голубые глаза, вздернутый носик и пухлые губы, придающие лицу что-то детское... Она застенчиво улыбается — а ведь он никогда еще не видел ее улыбки.
— Доброе утро, — произносит она смущенно.
Он отвечает ей и тоже пытается улыбнуться — получается плохо, он отвык. Призрак Крапилина снова пропадает из виду, но Хлудов знает, что он не ушел, а стал вдали, притаился и ждет.
"Понимаю. Ты дал мне время. Хорошо. На самом деле, это ничего не меняет. Пока она под моей опекой, я ничего предпринять не могу, я должен либо дождаться Голубкова... либо проводить ее на пароход. Она вчера сама заговорила о возвращении в Россию..."
Он делает глубокий вдох и переводит взгляд на Серафиму, рука тянется к ней, он гладит ее по голове — странное, почти забытое ощущение мягких, как шелк, волос под пальцами. В этот миг совершенно некстати возникает перед внутренним взором лицо Корзухина — презрительное и едко-насмешливое, надменная манера человека, привыкшего, что он все может купить. И снова остро хочется его расстрелять или повесить. Это не ревность, ведь к Голубкову, которого она любит, Хлудов не ревнует, а вот Корзухин вызывает ненависть до зубовного скрежета — за то, что он делал с Серафимой, будучи ее мужем. Он хочет спросить, как так случилось, что она стала его женой, но вместо этого спрашивает другое:
— Как ты жила в Петербурге одна? — и тут же понимает, что спрашивать об этом сейчас едва ли более уместно, чем вспоминать Корзухина. Но ему хочется говорить с женщиной, а о чем — он не знает. Или не помнит. Когда-то у Хлудова, в то время еще далеко не генерала, был роман с одной дамой из столичной богемы(6). Она писала стихи и неплохо рисовала, носила распущенные волосы, завязывала банты, а в минуты, подобные нынешней, часто спрашивала его: "Ты мог бы убить человека не по долгу службы, а если бы я об этом просила? А покончить с собой, если бы я от тебя ушла?" В конце концов она все-таки ушла — к поэту-анархисту. В последний раз Роман Валерианович видел ее в Крыму — но там он был слишком занят.
Серафима его вопрос не находит странным. Она задумывается, на лоб набегает морщинка. И с готовностью отвечает — кажется, молчание ее тяготит, а о том, что теперь они связаны друг с другом куда теснее, чем до минувшей ночи, что их судьбы завязались в еще более запутанный узел, она пока не в силах говорить. Да и завязались ненадолго, скоро развяжутся, иначе и быть не может — ждет Романа Валериановича Крапилин с повозкой, ждут его безмолвные судьи и палач, и черный мешок.
— О... сейчас я удивляюсь, что вообще жива осталась, — говорит Серафима. — Каждый день думала, что завтра, в крайнем случае — послезавтра, все это кончится. Что кто-то придет, что-то произойдет, и все станет как было... Такая я была глупая... Слишком это все... дико, чтобы продолжаться долго. А как я жила... Сначала мы с горничной остались вдвоем, но весной она ушла за спичками — соседка сказала, что на углу продают — и пропала. Я так и не узнала, что с ней сталось, убили ее или, может быть, убежала... Меняли вещи на картошку, на крупу или муку, иногда и мясо удавалось достать — правда, мясо брать я боялась, вдруг это человечина... Слухи ходили — один страшнее другого. Лучше уж крупа на воде... А еще все самое ценное муж сразу увез, сказал, что у меня все равно отберут... Сказал, что все это ненадолго, что большевики не удержатся... И уехал. Зимой мы жгли в печке мебель, потому что не было дров... Я дома в шубе сидела — пока не обменяла ее на мешок картошки. Даже странно — здесь я очень скучаю по снегу. И это после того, как мерзла в Петербурге... Правда, когда в квартиру вселили семью рабочего с Путиловского завода, стало полегче с дровами... Мне одну комнату оставили. Нет, они были неплохие люди, а когда ко мне с обыском из ЧК пришли, его жена даже за меня заступилась: "Барынька тихая, вреда от нее нет". А потом...(7)
Серафима умолкает, облизывает губы и поворачивается на спину, глядя на потолок, где сейчас дрожит солнечный зайчик. А у него в сознании яркой вспышкой возникает зимний день на станции в Крыму, фонари на перроне — и хрупкая женщина в меховой шапочке, со склоненной набок головой, и ее такой нелепый вопрос: "Кто здесь Роман Хлудов?" Ее полубредовая речь — но в ней была ужасная правда... Правда, в которую он не стал вникать, отмахнулся, приказав Тихому: "Взять и допросить". И сегодняшняя ночь... после дней и ночей, проведенных ею в его контрразведке, откуда, кажется, никто не вышел живым, кроме нее и Голубкова — немыслимо, невозможно! Содрогнувшись, он шепотом — горло перехватило — произносит:
— А потом я чуть не убил тебя...
Она снова поворачивается к нему, в глазах беспокойство, рука белой птицей опускается на грудь.
— Нет.
— Что — забудем? Не будем вспоминать? — он не может сдержать горькой, кривой усмешки.
— Не будем, — шепчет она. — Все это прошло.
— Ты... простила?
— Давно.
И снова молчание, во время которого он не сводит с нее глаз, а она мягко гладит его по щеке.
— Так о чем я говорила... Потом я пошла работать в библиотечный коллектор, — продолжает она. — Там книги нужно было разбирать. И мне выдали карточки на хлеб и на общественную столовую. Суп из конины или из сухой воблы с пшеном... гадость страшная! — она морщится. — Странно, но я это не вспоминаю. Когда думаю о России, вижу Петербург, каким он был раньше... А тогда — я даже почти забыла, что у меня есть муж, когда вдруг прибыл от него человек с фальшивыми документами для меня...
— Суп из конины... Значит, так, да? — у Хлудова дергается щека. — Ну и сволочь... Пушной товар!..
— Что? — испуганно вскидывается Серафима, видно, решив, что у него снова начинается бред.
— Я говорю — пушной товар. Твой муж явился ко мне в ставку и просил моего содействия — чтобы срочно протолкнуть вагоны в Севастополь. С экспортным пушным товаром... А я распорядился сжечь их в керосине.
Серафима вдруг начинает смеяться, у нее даже слезы выступают на глазах.
— А-ах... Сжечь в керосине...
— У него было такое лицо, как будто я на его глазах совершил величайшее святотатство, — добавляет Хлудов.
— Так и есть, — ее нервный смех обрывается. — По его понятиям, это именно святотатство. Деньги для него — святое, единственное, во что он верит, он не просто их любит, а поклоняется им... Если бы ты просто отобрал у него эти вагоны, он бы тебя понял. А сжечь — это у него даже в голове не укладывается.
— Почему ты вышла за него? — все-таки спрашивает он с горечью, и от этого вопрос звучит более резко, чем ему хотелось бы.
Серафима отводит взгляд и смотрит куда-то в угол.
— Мне стыдно... стыдно людям в глаза смотреть, что я была его женой. Не знаю, — она зябко передергивает плечами. — Посватался — я и вышла... Я после института жила у тетушки, она уже тогда была больна и все мечтала устроить мою судьбу как лучше...
— Стыдиться тебе нечего. Очень обыкновенная история, — медленно говорит Хлудов, осторожно касаясь ее плеча, с которого соскользнула сорочка, и белой шеи, такой тонкой и хрупкой, что собственная рука кажется грубой, как... веревка.
"Попался тебе человек... женщина... Пожалела удавленных, а ты ее — в мешок!" — опять Крапилин... Глаза застит мутная пелена, и из тумана снова выступает фигура вестового. Он молчит, но сказанное им выжжено у Хлудова в памяти. И опять он идет вдоль песчаной насыпи, среди палящего зноя, мимо безмолвной и безликой цепи солдат...
— Посмотри на меня! — доносится словно откуда-то издалека голос Серафимы, и Роман Валерианович поворачивается к ней, очнувшись:
— Что?..
— Посмотри на меня, пожалуйста...
Мягкие губы касаются его лба, она что-то шепчет, и этот шепот снова прогоняет видение. Он успокаивается, в голову приходит разумная мысль: "Однако пора вставать. Надо привести себя в порядок — и мне, и ей".
— Я пойду к себе, — говорит он. — Через полчаса зайду за тобой, и пойдем завтракать. Да?
Она кивает, а Хлудов, поднявшись с кровати, привычно быстро одевается, взяв шинель, выходит в коридор. И... сталкивается нос к носу с Тихим. У того брови удивленно ползут вверх, но тут же лицо принимает обычное выражение — мол, я много чего вижу и знаю, но ничего никому не скажу.
Роман Валерианович пытается сохранить невозмутимость — как правило, ему это не составляет труда, однако случай из ряда вон: Тихий застал его поутру выходящим из номера дамы, которую он никоим образом не желал бы компрометировать. Он хмурится.
— Господин Тихий... Что привело вас ко мне в столь ранний час?
— Чрезвычайно важные новости, ваше превосходительство... — торопливо говорит Тихий. — Генерал Чарнота и господин Голубков схвачены большевицкими агентами по делу о заговоре Савинкова(8) и увезены в Россию!
— Что? — изумленно переспрашивает Хлудов. — Что за вздор вы говорите? Нет, — немного подумав, добавляет он, — Чарнота, пожалуй, по своему характеру, мог бы ввязаться в какую-нибудь авантюру... Но, как вы и сами знаете, он год сидел в Константинополе, торговал чертями и играл на тараканьих бегах! А уж Голубков... Нет, это решительно невозможно!
— И тем не менее, я получил сведения от верного человека... — Тихий разводит руками.
— Полагаю, эти сведения стоит проверить. Но все-таки утаивать их от Серафимы Владимировны я вряд ли имею право... — Хлудов задумывается. — Значит, господин Тихий, если вы никуда не торопитесь, то подождите внизу. Мы с Серафимой Владимировной через полчаса спустимся завтракать — и вы сами ей сообщите.
— Слушаюсь, ваше превосходительство! — Тихий щелкает каблуками и устремляется к лестнице.
1) "Мертвые ездят быстро" — строка из баллады Г.Бюргера "Ленора" (перевод с немецкого)
2) По прибытии в Турцию русские, эвакуированные из Крыма, некоторое время находились на полуострове Галлиполи, где был устроен военный лагерь
3) Имеется в виду массовый террор против оставшихся в Крыму после ухода Врангеля офицеров и солдат Белой армии, а также гражданских лиц, проводимый под руководством Р.С.Землячки и Б.Куна. Факт террора признавался и советскими партийными деятелями, разногласия с белогвардейскими источниками касаются в основном количества жертв и способа уничтожения: есть сведения, что часть их была утоплена в баржах, но точного подтверждения этому факту, как и полного опровержения, пока нет.
4) О происхождении Серафимы в пьесе ничего не сказано
5) Строка из арии Томского из оперы "Пиковая дама", которую часто напевал полковник де Бризар (в пьесе). Рандеву — rendez-vous — свидание (франц.).
6) Дама с распущенными волосами, которая пытается подойти к Хлудову — образ из фильма, в пьесе ее нет, и вид у нее действительно слегка богемный.
7) Здесь и далее — то, что Серафима рассказывает о своей жизни в Петрограде в период военного коммунизма — взято из многочисленных общедоступных источников.
8) Борис Викторович Савинков — один из лидеров партии эсеров, участник Белого движения, после окончания Гражданской войны устраивал заговоры, вплоть до своего ареста в 1924 году.
И падали два башмачка со стуком на пол,
И воск слезами с ночника на платье капал.
И все терялось в нежной мгле, седой и белой.
Свеча горела на столе, свеча горела.
(Борис Пастернак)
Если бы Серафиму Владимировну спросили, любит ли она Голубкова, она ответила бы: "Конечно! Сережа — единственный человек на свете!" Его она ждала, обвиняя себя, что это из-за нее он уехал в Париж, где непременно пропадет. Хотелось обнять его и никуда больше одного не отпускать — если только он вернется... И тогда они наконец смогут забыть обо всем, что довелось пережить за эти месяцы безумного бега неизвестно куда, к кому и зачем... Ну не может же судьба быть такой жестокой и несправедливой!
Мужа Серафима почти не вспоминала и считала себя свободной от каких-либо обязательств перед ним. Все хорошее, сколь бы мало его ни было, перечеркнуло его отречение — или даже это случилось еще раньше, когда Серафима ночью в пустой холодной квартире с ужасом прислушивалась к выстрелам на улице, когда бежала проходными дворами домой, удачно обменяв купленный перед самой революцией модный теплый жакет на три фунта муки, а за спиной слышала топот догоняющих ее ног — чекисты устроили облаву на "спекулянтов и мешочников". Видит Бог, тогда она мечтала, чтобы муж скорее приехал и забрал ее оттуда... Да просто чтобы был рядом, все-таки близкий человек — чтобы можно было сказать: "Мне страшно...", всхлипнув, склонить голову на плечо, и чтобы ее обняли в ответ. Но Корзухин уехал и надолго пропал, а когда Серафима наконец встретилась с ним — отказался от нее не моргнув глазом и тем самым почти обрек на смерть.
Недавно Серафиму до глубины души поразила мысль, что если бы Роман Валерианович Хлудов тогда не приказал ее арестовать, она преспокойно уехала бы с Корзухиным, и сейчас жила бы с ним в Париже, даже не подозревая, что муж совсем ее не любит, что ему верить нельзя... Так что даже хорошо, что сама судьба ее развела с ним. Тетушка Лиза, наверное, назвала бы это Божьим Промыслом. Она вообще любила рассуждать на подобные темы, причем у нее выходило, что Божий Промысел имеет самое прямое отношение и к сломавшейся рессоре в коляске, и к порезанному пальцу. Да ведь и жизнь тетушке выпала спокойная, она умерла еще летом четырнадцатого года и не знала, как скоро закружит любимую племянницу водоворот грозных и страшных событий.
Романа Валериановича Серафима уже давно не боялась, а жалела. Она поняла, что его душа не выдержала крови и смертей, которые он видел и которые причинял сам — и бессмысленности всех принесенных жертв. Он убивал — и теперь был от этого болен. Заглянув на мгновение в призрачный ад его видений, она ужаснулась и не смогла оставить его там...
Однако сейчас она была не в состоянии сама себе до конца объяснить произошедшее между ними.
Умывшись, Серафима сидела на кровати в одной сорочке, не торопясь одеваться. Натянула на левую ногу чулок и, уронив руки на колени, задумалась. Ей никак не удавалось вернуть ясность в мыслях и покой в душе — пусть этот покой был печальным и холодным, как замерзшая гладь озера, однако он был привычен и понятен. А сегодня лед оказался разбит, и она не могла обрести твердую опору под ногами.
Сережа... Вчера утром она плакала, потому что ей стало ясно, что Сергей Павлович не вернется. Сегодня... нет, Серафима по-прежнему готова была все отдать, лишь бы он был жив — но возникло что-то еще, чему она сама не знала названия.
Она поймала себя на том, что не может отрешиться от воспоминаний о минувшей ночи, напротив, ей хочется снова думать об этом, перебирать в памяти подробности. Как она, стоя в дверях, обнимала Романа Валериановича, как, забрав у него шинель и повесив на вешалку, зажгла свечу — включать свет под потолком не хотелось, а маленькая лампа была давно сломана — и принялась расстегивать платье. Когда платье упало на пол к ее ногам, за ним последовал и корсет, который Серафима носила по давней привычке. Вынула шпильки и встряхнула головой — отросшие за год волосы рассыпались по плечам. Присев на край кровати, она торопливо, чувствуя, как горят щеки от смущения, сняла туфли, чулки и панталоны, оставшись в одной сорочке — и все это время Хлудов не сводил с нее лихорадочно блестящих глаз, однако не сделал к ней ни шагу. Тогда она, мелко переступая босыми ногами по ковру, подошла к нему сама.
Обняла, прижалась и уткнулась лицом в грудь — без туфель на каблуках она едва доставала ему до подбородка. И почувствовала по каменной твердости мышц, что он весь напряжен и дрожит, но хочет это скрыть. Взяв ее за плечи, он немного отстранился, глядя на Серафиму так, как будто впервые видел ее. Посмотрел пристально в глаза, словно хотел спросить, не пожалеет ли она завтра об этом. Серафима не отвела взгляда, а, встав на цыпочки, потянулась к нему и обвила руками шею, затем неумелыми пальцами расстегнула пуговицы его кителя. Он обнял ее, неловко погладил по спине через тонкий батист сорочки — она чувствовала, какие горячие у него руки. Потом поцеловал долгим, глубоким и жадным поцелуем — так жаждущий припадает к роднику. После этого будто очнулся и, сняв китель и рубашку, бросил их на кресло. Ремень мягко стукнулся медной пряжкой о деревянный подлокотник и соскользнул на пол.
Серафима чувствовала себя так, будто зашла в холодную воду — и надо либо плыть, либо скорее бежать обратно на берег и закутаться в теплое полотенце. Но берега, как и полотенца, не было, да и бежать было поздно. Она откинула покрывало и легла, прикрыв глаза и глядя на Хлудова сквозь ресницы, невольно отмечая, что он худощав, но мускулист и широкоплеч. На груди, поросшей темными волосами, сверкнул в колеблющемся пламени свечи серебряный крест. Его лицо сейчас казалось совсем молодым, несмотря на прорезавшую лоб глубокую морщину, несмотря на то, что голова почти седая — да он ведь и правда еще молод, Роман Валерианович. А губы у него даже красивые, и подбородок немного выступает вперед — Серафима когда-то читала брошюру по физиогномике, где утверждалось, что это признак волевого человека.
— Свеча... — почти беззвучно прошептала она.
Он кивнул, потушив свечу, и в наступившей темноте Серафима с замирающим сердцем подвинулась к стене, чтобы он мог лечь рядом.
Она с легким страхом ждала, что последует дальше. Желая согреть, успокоить и защитить от мучающих его призраков и толком не зная, как это сделать, она приготовилась к тому, чтобы с терпением и лаской позволить ему то, что делал муж. Не то чтобы она была уверена, что это поможет — одно только знала, что нельзя оставлять его одного. Но совершенно неожиданно его прикосновение наполнило ее трепетом, пронзило невероятным, ни на что не похожим, никогда раньше не испытанным ощущением. Она вскрикнула и обняла его крепче, прижала к себе, желая раствориться в этом новом чувстве без остатка. Он что-то шептал, зарывшись лицом в ее волосы и целуя шею и грудь. Она не понимала, что он говорит, потому что горела и таяла, как тает воск на огне, это было почти мучительно сладко. И почему-то совсем не стыдно... С ее губ сорвался стон, а глаза наполнились слезами — и время замерло, мир исчез, или исчезла она сама, превратившись в чистое пламя, став маленькой живой искрой в бесконечном потоке. Потом, медленно приходя в себя, она слышала, как стучит его сердце — совсем рядом с ее собственным. Кровать была узкой, но это не причиняло неудобства, наоборот, ей хотелось быть к нему как можно ближе — а ведь с мужем Серафима всегда сразу же отодвигалась. Она повернулась на бок, обнимая его одной рукой, и, ощутив под пальцами грубый рубец на животе, шепотом спросила:
— Что это?
— Где? А, это... это от пули, с Чонгарской гати...
— Это от раны? — ахнула Серафима. — А не больно?
— Нет, — его голос был нежен и насмешлив.
— Боже мой! И здесь... — она нашла еще два шрама — на груди и на левом плече. — И здесь...
— Как решето... — он усмехнулся.
На глаза Серафимы вновь навернулись слезы, ей хотелось сказать ему что-то нежное, но в горле встал комок, и она только осторожно коснулась губами шрама на груди и прижалась головой к его плечу. А вскоре поняла, что устала и хочет спать, закрыла глаза, продолжая гладить его. И сама не заметила, как сладко заснула. Почему-то ей приснились слоны, виденные в детстве в Зоологическом саду — туда маленькую Симу водили мама с папой, когда еще были живы — и во сне она улыбалась.
* * *
Серафима очнулась от своих мыслей и словно увидела себя со стороны — сидит дама на кровати в одном чулке, непричесанная, и неизвестно чему улыбается.
— Что же это я... размечталась... Надо одеваться. Ох, и чулки-то расползаются, даже штопать уже бесполезно...
Она торопливо начала собираться и вскоре, полностью одетая, с уложенными в прическу волосами, стояла у зеркала, озабоченно поправляя воротничок блузки — на шее обнаружилось красное пятнышко весьма компрометирующего вида. А губы улыбались помимо воли, и глаза блестели так, что хотелось спрятать этот блеск под вуалью.
"Не к добру это веселье..." — мелькнула в голове непрошенная и странно отчетливая, как будто пришедшая откуда-то извне, мысль, и сразу как будто окатило ледяной водой.
— Что это, мне тоже, что ли, мерещится? — пробормотала она и потерла виски пальцами. Потом подумала — и достала из чемодана маленький флакончик парижских духов, где оставалось совсем немного, несколько капель. Поднесла к носу, вдохнула пряный аромат и чуть тронула пробкой за ушами. Но ее приподнятое настроение уже пропало, сменившись тоской и неясным чувством, словно она в чем-то виновата.
И в эту минуту она вдруг будто воочию увидела перед собой Голубкова таким, какой он был во время их долгого пути из Петербурга до Крыма — застенчивый, немного неловкий, в пальто и шляпе, в очках... Весь его облик был настолько интеллигентно-петербургский, до нелепости неподходящий к окружающей обстановке, к вагону, битком набитому красноармейцами и матросами, деревенскими мужиками и бабами, а то и вовсе личностями разбойного вида... Как трогательно-влюбленно он смотрел на нее, как благоговейно пожимал руку... А сейчас его глаза из-под очков выражали упрек — совсем как тогда, когда он увидел ее в притоне с греком... Взгляд Сергея Павловича был строг, словно изобличал Серафиму в тайной безнравственности.
Воспоминание о греке заставило сердце сжаться от стыда. Когда раздался стук в дверь, и Серафима бросила на себя последний взгляд в зеркало, то увидела бледное лицо с погасшими глазами. Открыла дверь, и ей бросилось в глаза, что Хлудов как будто тоже чем-то обеспокоен. Она с тревогой взглянула на него, но не стала задавать вопросов — по коридору как раз навстречу им шел бывший член Государственной Думы от партии кадетов(1), самарский адвокат Вахлаков со своей толстой, прокуренной табаком супругой. Они недавно поселились в гостинице и сразу привлекли всеобщее внимание своими скандалами.
На первом этаже дожидался Тихий. Приподняв шляпу и любезно улыбаясь, он поцеловал Серафиме руку, а Хлудов, отодвинув стул для нее и усаживаясь рядом, кивнул, приглашая Тихого тоже присесть:
— Прошу.
Им принесли кофе, лепешки и сыр, а также помидоры, огурцы и перец, крупно порезанные, посыпанные зеленью и щедро политые острым оливковым маслом. Все приступили к еде, но Серафима время от времени озадаченно поглядывала то на Хлудова, то на Тихого.
Наконец Роман Валерианович сказал:
— Итак, господин Тихий, благоволите сообщить Серафиме Владимировне то, о чем вы мне докладывали.
Тихий изобразил на лице скорбную мину.
— К моему глубочайшему сожалению, мадам, я имею сведения, что генерал Чарнота и господин Голубков схвачены в Париже агентами ГПУ.
В первую минуту Серафима не поверила своим ушам. "Не к добру веселье-то, не к добру..." — снова мелькнуло в голове утреннее.
— Что?! — она закрыла лицо руками. — Нет, не может быть... Это неправда! Скажите, что это неправда!
— Полагаю, эти сведения нужно еще раз проверить, — голос Хлудова был тверд и сух.
— Постойте! — Серафима выпрямилась, потрясенно глядя на Тихого. — Это ведь вы!.. Вы все-таки втянули Чарноту в свои дела? И Сережу тоже... Господи!
Неизвестно, что произошло бы дальше — возможно, она накинулась бы на Тихого — но Хлудов крепко взял уже вставшую с места Серафиму за локоть и почти силой усадил обратно.
— Тише, Серафима Владимировна. Ведите себя спокойнее, кричать о таких вещах не нужно, — сам он голоса не повышал, однако Серафима снова его послушалась. — Итак, господин Тихий. Подробности?
— Всех подробностей не знаю, ваше превосходительство, — Тихий, по-видимому, перетрусил и зачастил скороговоркой: — Человек, вернувшийся из Парижа, сообщил мне, что они были арестованы месяц назад... Но я тут ни при чем, мадам, ни сном ни духом, — добавил он, с преувеличенным сочувствием глядя на Серафиму и для убедительности даже смахнул слезу, которой не было и в помине.
— Что за человек? — перебил Хлудов, устремив на Тихого тяжелый взгляд.
— Человек этот уже отбыл во Францию. Имени его я назвать не могу, поскольку государственная тайна... — Тихий перешел на шепот. — Осмелюсь напомнить, что вашему превосходительству я более не подчиняюсь, а Лига борьбы... да вы сами изволите понимать.
— Очень хорошо, господин Тихий, я вас не задерживаю. До свидания, — Хлудов поднялся из-за стола и подал руку Серафиме: — Пойдемте.
Тихий ретировался, а Серафима и Хлудов вновь поднялись в ее номер.
— Он врет... — Серафима сжала руки на груди.
— Мне тоже так показалось. Но что вы имели в виду? Куда Тихий втянул Чарноту?
— Я вам не рассказывала... Это было... да, дня за два, наверное, до того, как... вы меня нашли в "Кафе де Пари". Я была дома, стирала... Чарнота только что пришел с базара. И Тихий — он говорил не прямо, а намеками... Говорил, что у меня будет все — и ничего делать не надо, только расписку дать. Возможно, от меня потребуются некие услуги "чисто делового характера", как он сказал. И что если я не соглашусь, то рано или поздно дойду до... "института проституции". Так и выразился.
— Предложение сомнительное.
— Да просто гнусное и грязное!
— Пожалуй, без грязи бы не обошлось. Ну, а Чарноту он чем пытался привлечь?
— Он только сказал, что предложение распространяется и на генерала. После этого Чарнота спустил его с лестницы... А он кричал, что уполномочен какой-то Лигой борьбы...
— Понятно. Видите ли, Чарнота вынужден был уйти из армии, потому что Тихий донес главнокомандующему о том... происшествии в контрразведке. Показал все с наиболее выгодной для себя стороны. Правда, ему тоже предложили уйти.
— Я все это знаю, — Серафима нетерпеливо махнула рукой. — Вы, кажется, забыли, что происшествие в контрразведке напрямую касалось меня.
— Нет, я ничего не забыл, Серафима Владимировна. Итак, если Тихий приходил к вам, как вы говорите, незадолго до их отъезда в Париж... то могу вам сказать с уверенностью, что генерал его предложение не принял. У них почти не было денег, но было какое-то знакомство на пароходе. И у меня они взяли немного денег на дорогу...
— Да, вы говорили, я помню... И медальон.
— Именно.
— Ну, а Сережа тем более не мог на такое пойти! — воскликнула Серафима.
— Согласен. Однако история весьма странная. Поэтому попробую что-либо выяснить сам. Генерал Кутепов и полковник Самохвалов скоро отплывают в Болгарию, но пока они здесь...(2)
— Послушайте, Роман Валерианович, — перебила его Серафима. — Я должна ехать в Россию, я должна найти Сережу... Вы недавно сказали, что я могу спокойно возвращаться... Дайте мне денег взаймы, я вам потом пришлю!
— Нет, денег я вам на это не дам.
— Но почему? Клянусь, я верну...
— Мне денег не жаль. Но вы глупостей наделаете. Куда вы собрались? Где будете искать Голубкова?
— Я... я пойду в ЧК, к начальству! В тюрьму... Я дойду...
— Даже не сомневаюсь, что дойдете. Но ничего не выйдет, только неприятности себе обеспечите.
— Но какие?.. Вы же сами говорили...
— Говорил, что в Россию вы вернуться можете. Но с ГПУ вам связываться не стоит. Все контрразведки одинаковы. А если ваш визит в ГПУ будет в таком же роде, как ваше появление в моей ставке... то я ни за что поручиться не могу.
— Да как вы... — задохнулась Серафима.
— Извините. Но вы действительно часто ведете себя неразумно. Поэтому денег я вам не дам.
Серафима открыла было рот, чтобы возмутиться, но тут ее поразила страшная догадка.
— Послушайте... Вы сказали, что все контрразведки одинаковы... Вы имеете в виду... Сережу расстреляли? Вы думаете, его расстреляли? Да? Да?!
— Этого я не сказал. Все-таки сейчас не война.
— Боже мой...
— А вот у Григория Лукьяновича, если он действительно в руках большевиков, перспективы куда мрачнее. Однако, Серафима Владимировна, прошу вас успокоиться. Пока ничего определенного не известно.
— Вам легко говорить! — вспыхнула она и тут же, взглянув на его застывшее лицо, осеклась. — Простите...
— Да, мне легко, — согласился он. При этом щека его несколько раз дернулась.
— Простите меня... Я... — Серафима уже раскаивалась, что вспылила.
— Понимаю. И все же постарайтесь взять себя в руки. Надо ждать.
— Сколько же можно ждать?! Все бессмысленно, Сережа погиб... или в тюрьме... Зачем я отпустила его?
— Он взрослый человек, Серафима Владимировна, взрослый мужчина. Что значит — отпустили, не отпустили? А? Успокойтесь.
— Только бы не расстреляли... — она взглянула на Хлудова умоляюще, словно все зависело от него.
— Я вам сказал, надо подождать. Да, о деньгах. Вам нужно купить новые чулки. Вот пять лир(3) — не знаю, сколько они стоят, но надеюсь, этого хватит, — он положил купюру на тумбочку.
Серафима вспыхнула.
— Что?! Как вы... — она умолкла, вспомнив, что уже который месяц питается за его счет. Однако этот жест показался обидным и унизительным. — То есть, вы мне не хотите одолжить денег на поездку в Россию, а на чулки...
— Может быть, вам еще какие-нибудь мелочи нужны? Я этого не учел, прошу извинить.
— Но это... неприлично, в конце концов. И... — она покраснела до ушей и отвела глаза, — раньше вы так не делали...
— Потому что раньше не видел. Что? Вы обиделись?
Серафима до боли закусила губу.
— Я понимаю... теперь... — заговорила она с усилием, стараясь не расплакаться, — когда вы видели... И думаете, что можно... Позволяете себе мной руководить — в Россию не пускаете. Силой удерживаете... И указываете, что мне купить...
Он выпрямился, глядя на нее со странным выражением в глазах. Потом наклонился и поцеловал руку.
— Серафима Владимировна, я всегда относился и по-прежнему отношусь к вам с величайшим уважением. И я обещал позаботиться о вас. Однако сейчас ехать в Россию я вам не позволю, у вас истерика.
— Да вы сами...
— Благодарю вас. Я ненормальный. Но и ваше состояние нормальным назвать трудно. Прошу меня извинить.
Он повернулся, чтобы уйти. Она схватила его за рукав.
— Подождите... Я не хотела, то есть... я не то хотела сказать. Простите меня...
— Да, да... Надо набраться терпения, все выяснится. Приложу все усилия. И сообщу вам. Честь имею.
С этими словами он вышел и закрыл за собой дверь. А она всхлипнула, потом взяла оставленную Хлудовым купюру и убрала в тумбочку. "Пусть лежит тут. Не буду я чулки покупать! И как только заметил? Ну да, он же генерал — на плацу солдаты стоят, а он все замечает, у кого пуговица оторвана, у кого сапоги не начищены..." Она усмехнулась сквозь слезы, потом снова зарыдала.
— Господи... Это я виновата, что с ними беда... Если бы я тогда не пошла в это кафе, если бы я их дождалась дома... Отговорила бы ехать. Это я во всем виновата. И вчера... что это такое было? Какая же я глупая! И порочная, к тому же... Как все запуталось...
Немного успокоившись, Серафима умылась и долго терла глаза полотенцем. Никуда она не пойдет, заштопает чулки уже в который раз — а что делать? Переоделась в халат, уселась на кровати, поджав ноги, и принялась за работу.
"Он прав, надо взять себя в руки. И я почему-то не верю Тихому... Но где же тогда Сережа? И Гришу как жалко... Неужели все-таки их в Россию увезли? Боже, хоть бы что-то узнать наверняка..." Она некоторое время шила молча, потом с досадой отложила иголку с ниткой, встала и открыла чемодан.
— Нет, это невозможно!
Чулки эти она покупала уже здесь, в Константинополе, оставалась еще пара более или менее приличных, но вообще-то действительно нужны были новые.
— Все-таки придется купить. Глупо изображать оскорбленную невинность. Он обещал заботиться обо мне... Сереже обещал, — Серафима покосилась на кровать и очень смутилась, потому что по телу, как напоминание, прошла легкая дрожь, и сразу бросило в жар. — Нет, он не виноват, конечно, это я сама... потому что порочная... Вот бежала я, бежала, и прибежала... Как тогда Чарнота сказал?.. К Роману Хлудову под крыло. Его превосходительство зовет ее своей и даже покровительство оказывает ей...(4)
Вспомнив эти куплеты из старинного водевиля, услышанные когда-то в театре, Серафима расхохоталась.
— Господи, да у меня действительно истерика, прав Роман Валерианович... И разговариваю сама с собой, как он. Ах, Роман Валерианович... Что же это со мной делается?
Она чувствовала, что сейчас снова заплачет. Что же это за злая судьба у нее: и Сереже она принесла несчастье, и Чарноте, который спас ее из контрразведки, тоже. И у Хлудова, который и без того нездоров, повисла на шее бесполезным грузом... а он ее капризы терпит. Серафима руками сжала голову до боли. Потом решительно встала, оделась и постучалась в номер Хлудова, намереваясь попросить прощения. Никто ей не открыл, за дверью была тишина.
— Ушел куда-то... — она растерянно пожала плечами, после чего вновь зашла к себе, взяла из тумбочки деньги и отправилась в лавку на Пере(5), которую держала пожилая француженка мадам Бижу. Именно у нее они с Люськой как-то покупали и чулки, и мыло, и разные необходимые дамские мелочи. Серафима после этого еще несколько раз заходила в лавку, узнать у хозяйки, не нужны ли ей помощницы, но та качала головой — нет, мадам, увы.
Она купила три пары самых лучших фильдеперсовых чулок телесного цвета, а на оставшиеся деньги — миндальное мыло. Мадам Бижу была очень любезна и, многозначительно подмигивая, предлагала ей еще взглянуть на недавно поступившие в продажу панталоны, расшитые кружевом. Серафима покраснела и отказалась — и опять спросила насчет работы. "Non, Madame"(6), — с сожалением ответила хозяйка.
Возвращаясь в гостиницу, она заметила за столиком в кофейне на первом этаже пару, которую раньше не видела: черноусый и черноволосый с проседью казачий есаул и женщина, видимо, его жена. Они просто сидели рядом, но было в них что-то, сразу приковывающее взгляд — и даже не потому, что женщина была необычайно хороша собой. Серафима почему-то подумала, что этих двоих связывает крепкая и долгая любовь. Проходя мимо, она услышала обрывок их разговора.
— Зараз в Африку(7), Ксюша, а опосля — что Бог даст...
— Где же эта Африка, Гриша? — испуганно спросила красавица-казачка.
— А черт его знает. Далеко.
У лестницы Серафима еще раз оглянулась. "Господи! Пусть у них все будет хорошо!" — пожелала она мысленно.
1) Кадеты — конституционные демократы, одна из политических партий в Российской Империи начала XX века
2) К концу 1921 года Русская Армия в основном передислоцировалась из Турции в Болгарию. Однако в начале декабря генерал А.П.Кутепов, командующий всеми вооруженными силами, кроме казачьих, со своим штабом еще находился в Турции. Полковник П.Т.Самохвалов — начальник контрразведки Армии Врангеля
3) Имеется в виду османская лира — денежная единица Османской Империи, остававшаяся в обращении в Турецкой республике до 1927 года
4) Куплеты из водевиля Д.Т. Ленского «Лев Гурыч Синичкин, или Провинциальная дебютантка»
5) Пера — прежнее название района Бейоглу в европейской части Стамбула
6) Нет, мадам — (фр.)
7) Французский Иностранный легион, куда записались многие белогвардейцы, в том числе казаки, в указанное время осуществлял военную операцию в Марокко (Северная Африка)
Но это только ты. А фон твой — ад.
Смотри без суеты вперед. Назад
Без ужаса смотри. Будь прям и горд,
Раздроблен изнутри, на ощупь тверд.
(Иосиф Бродский)
— Итак, это все же был сон... мираж... — пробормотал Хлудов, вернувшись в свой номер. — Ну, хотя бы какое-то разнообразие. Merci...(1) — он усмехнулся, надел шинель и собрался было выйти, но тут же передумал и, вынув из кармана пачку папирос, подошел к окну и закурил. — Да иначе и быть не могло.
Какие-то слова, сказанные Серафимой в запальчивости, неожиданно задели его — куда сильнее, чем ее давнее "Я вас боюсь! Я ненавижу вас!" Тогда это скорее вызывало раздражение — глупая женщина, совсем как непослушный ребенок, который с болезненным упрямством стремится туда, где непременно погибнет или покалечится. Но сейчас разговор с ней будто царапнул душу, но почему? Потому ли, что она снова беспокоилась только о Голубкове, готова была мгновенно сорваться и ехать в Россию, искать его — без гроша в кармане, без какой бы то ни было ясности? Или... потому что, кажется, забыла о сегодняшней ночи?
— Влюблен я, что ли? Под его грубой солдатской шинелью билось страстное, благородное сердце(2)... Только этого недоставало — чтобы трагедия окончательно скатилась в пошлый фарс. Грозный генерал Хлудов, "мировой зверь", как говорил Крапилин — несчастный любовник. Смешно. И декадентщиной отдает. Самолюбие ранено — вот и все.
Роман Валерианович не привык лгать. Ни на службе, ни в частной жизни. Он не обманывал начальство, что ему порой выходило боком и в то же время создало репутацию человека, который сделает все, что может, и даже более того — человека, на которого можно положиться. Не обманывал он никогда и своих подчиненных, благодаря чему снискал в армии немалую популярность.
Не привык он лгать и самому себе. Должно быть, именно это и стало причиной его болезни. Уже понимая, что дело Белой армии безнадежно проиграно, что последний оплот — Крым — тоже придется сдать, и каждая новая казнь не приближает к успеху, а усугубляет положение — он все же не мог остановиться. Как заведенный механизм, не мог свернуть с пути, ведущего в тупик. И в конце концов уже и сам не понимал, руководит ли им военная необходимость, интересы обороны Крыма — или просто слепая ненависть. Он даже перестал различать человеческие лица... Он и Серафиму-то тогда едва заметил...
Можно было до бесконечности твердить призраку Крапилина, что он всего лишь попал под колесо, которое раздавило судьбы и жизни миллионов таких, как он... Но факт оставался фактом, и отрицать его было невозможно — в случае Крапилина не кто иной, как он, генерал-лейтенант Хлудов, повернул это колесо.
Другие военачальники с обеих сторон — как его превосходительство генерал Кутепов, так и товарищ Троцкий — делали то же самое, вешали и расстреливали саботажников, шпионов, дезертиров и просто подозрительных лиц, но это ничего не значило. Хлудов не брался судить других, однако знал, что свою меру он превысил. Соломинка сломала спину верблюда. Вынули кирпичик — и дрогнула неприступная стена. Такой соломинкой — или кирпичиком — оказался вестовой, даже имени которого Хлудов не знал.
— Надо было хотя бы спросить у Чарноты... Но какой смысл? Помяни, Господи, помяни всех... Имена же их Ты сам, Господи, веси(3)...
Он так и не смирился с поражением. Отдавая последний приказ, он сам себе не мог поверить, что это конец, невыносимой горечью застряли в горле слова: "Крым сдан". И бесконечно унизительной и ненавистной была нынешняя тараканья жизнь — разбежались, забились по щелям, по константинопольским трущобам... Самыми счастливыми были те, кто погиб в бою — лучше так, лучше даже умереть от чекистской пули, но не жить сломленным, превратившись едва ли не в собственную тень и разговаривая с призраками. Смерть казалась единственным освобождением и искуплением. Только она могла избавить от тяжкого, давящего на плечи бремени, которое с каждым днем все сильнее корежило и пригибало его к земле. Пока он еще сопротивлялся изо всех сил, держался прямо — и терпеливо ждал. Нужно было так или иначе развязаться с Серафимой... И тогда Хлудов будет свободен.
Вчера неотступный кошмар, терзавший его душу, внезапно исчез и с головокружительной быстротой сменился другим видением — соблазнительным и завораживающим. Серафима, расстегивающая платье, ее белая и нежная, перламутрово светящаяся в полумраке кожа, ее кружевное белье, изящные, как у фарфоровой статуэтки, руки и плечи, и маленькие стройные ножки... Нет, не видение, а женщина, живая и теплая, пробуждающая желание, о котором он почти забыл, для которого считал себя уже мертвым...
Он не думал, что такое возможно. Хотя почему, собственно? Ведь он-то еще не стал призраком.
Полураздетая, в одной тонкой батистовой рубашке, ничего не скрывающей, Серафима подошла и обняла его. А потом лежала рядом, целовала его, льнула к нему, сладко стонала в его объятиях... И утром простодушно рассказывала, как, брошенная мужем, жила в Петербурге при большевиках. Отступал безжизненный ужас серой безмолвной пустыни, когда рядом была эта женщина. Но все это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Роман Валерианович и в этом хотел оставаться честным с самим собой. Только на минуту ему показалось, что отворились врада ада, отпуская его на волю — но, разумеется, он ошибся. Он видел, как помертвело лицо Серафимы, когда она услышала новость, принесенную Тихим — что Сергея Павловича схватили агенты ГПУ. Конечно, она любит Голубкова, она выйдет за него замуж, когда тот вернется. Если же не вернется... Все равно, самое разумное для нее — уехать в Россию, там она сможет устроить свою жизнь куда лучше, чем в Константинополе.
— А что же было со мной? Просто пожалела, наивная женщина... Нет никакой любви и быть не может. Я не мальчик и не какой-нибудь болван-идеалист, чтобы верить во всепрощающую любовь, возрождение, очищение и прочий вздор... Да... Я вроде бы и не слушал Голубкова, а запомнил.
В Галлиполийском лагере Голубков день и ночь твердил о своей неземной любви к Серафиме, как о единственном спасении, единственной надежде. И о том, что Серафима должна его простить — за что именно, Роман Валерианович не понял, а может быть, просто не услышал, потому что был занят с Крапилиным... Поначалу Голубков его раздражал, но постепенно Хлудов к нему привык, даже привязался, и относился снисходительно. Молодость, иллюзии, что с него взять?
— Итак, это тоже было зря. Слышишь, Крапилин? Все так и будет, как мы договорились. Ну, что же ты все молчишь? Я помню, что должен сделать. Вот развяжется этот узел — и поеду. Ситцевая рубашка, подвал, снег... Готово! И тает мое бремя. А может быть, и ехать не нужно, револьвер — вот он, — Роман Валерианович достал револьвер из внутреннего кармана шинели, холодная сталь привычно легла в руку. — Какая разница? Устал я, Крапилин... Устал. Что — душа? Нет ни души, ни совести... Помяни, Господи...
Но прежде он должен выяснить, что случилось с Голубковым... А потом — в самом худшем случае, если тот так и не вернется, отправить Серафиму в Россию. Только надо, чтобы она немного успокоилась, чтобы не бросилась очертя голову искать там Сергея Павловича.
— Нельзя же, понимаешь, Крапилин? Нельзя, чтобы она попала к кому-то вроде меня... Последний раз поцелую ее руку. Ножку бы поцеловал, только напрасно это все... Потом и сам поеду. А чулки пусть купит, старые никуда уже не годятся... Голубкову же незачем знать. Хотя она ведь, пожалуй, проговорится... Не сможет промолчать. Глупая... Черт возьми, как она умудрилась, столько прожив с Корзухиным, остаться такой... чистой?
В Серафиме совершенно не чувствовалось ни испорченности, ни развращенности. Хотя Роман Валерианович вообще-то был не слишком высокого мнения о женщинах. Нет, донжуаном его нельзя было назвать, но определенный успех у дам он имел и полагал, что достаточно хорошо их знает. Была в его прошлом и романтическая, совсем в духе Вертера(4), любовь — к сестре товарища по училищу, хрупкому белокурому созданию с большими серыми глазами, игравшей на рояле и обожавшей Бальмонта(5). У Романа Хлудова, молоденького юнкера, сердце замирало от восторга, когда ему случалось перекинуться с девушкой парой слов. О, в то время он не спал по ночам, смотрел на Луну и мечтал о своей возлюбленной, даже пытался сочинять стишки... плохие, конечно... Дошло до того, что однажды спрятал в карман оброненную ею ленту — и хранил как святыню. Бог знает, куда она потом делась... Брат барышни, Николка Щербицкий, посмеиваясь, говорил: "Ромка в нашу Катьку по уши врезался!"
Все это осталось в другой, невозвратно исчезнувшей жизни. Штабс-капитан Николай Щербицкий был убит в феврале пятнадцатого года в Мазурии(6), Катя же давно вышла замуж за присяжного поверенного и вроде бы, как стороной слышал Хлудов, еще до октябрьского переворота уехала с семьей в Финляндию... А ему самому Луна уже давно напоминает только о фонарях.
Да, тогда он любил, и больше уж с ним такого не случалось. И не случится никогда. Выжег сердце яростный огонь войны, задохнулось оно в петле, в черном мешке, застыло под сивашским льдом. Рук не отмыть от крови и грязи — и нельзя прикасаться к чистой женщине...
Ничего не изменила минувшая ночь.
— Это даже к лучшему. Я спокоен и трезв. Самолюбие и половая потребность — это нормально. Голубков простит... искренний человек. Нет, не надо ему знать об этом... Было — и больше не будет. И мы не будем вспоминать.
С этими словами Роман Валерианович смял в пепельнице давно погасшую папиросу, запер дверь и вышел из гостиницы. Он собирался, как и обещал Серафиме, переговорить с генералом Кутеповым, но сначала нужно было узнать, когда тот сможет его принять.
* * *
Вечером от него не укрылось, что Серафима взволнована и не находит себе места. Но он держался с ней так, как будто между ними ничего особенного не произошло — и заслужил ее благодарный взгляд.
— Роман Валерианович... Вчера... я не знаю... Давайте... — начала она и тут же умолкла, залившись румянцем и глядя в сторону.
Он понял, что она хотела сказать — что-то вроде: "Давайте сделаем вид, что ничего не было, и останемся друзьями" или еще какую-нибудь глупость наподобие этой. К собственному удивлению, он даже ощутил что-то похожее на разочарование. И эти ее испуганные, виноватые глаза...
— Меня не нужно жалеть, Серафима Владимировна. И нянчиться со мной тоже. Право, это лишнее. Доброй ночи.
1) Благодарю (франц.)
2) Неточная цитата из романа М.Ю.Лермонтова "Герой нашего времени"
3) Слова из чина поминовения усопших. "Веси" — ведаешь, знаешь (старослав.)
4) Вертер — герой романа Гёте "Страдания юного Вертера", ставший символом романтической и безнадежной любви
5) К.Д.Бальмонт — русский поэт, очень популярный в начале XX века
6) Наступление немецкой армии в Мазурии (северо-восток Польши) против русской армии в январе-феврале 1915 года
Только ночи страшны оттого,
Что глаза твои вижу во сне я.
(Анна Ахматова)
К вечеру Серафима извелась от волнения, измучила себя упреками. Она думала то о Голубкове, который сейчас неизвестно где, возможно, в руках большевиков, в тюрьме, а то и вовсе мертв, то о Хлудове — о том, что он теперь ее любовник, если называть вещи своими именами, и что, наверное, сегодня придет к ней снова. "Любовник... Какое пошлое слово... И я ведь совсем не этого хотела..." Как теперь вести себя с ним, она не знала — то, что вчера она сделала, совершенно не задумываясь, и что казалось таким естественным, как будто так и должно быть, сейчас было абсолютно невозможным. Потому что Сергей Павлович стоял перед глазами как живой и смотрел печально и строго, будто знал все — что она сделала и что при этом чувствовала. И Серафиме некуда было деться от его взгляда.
Она собиралась сказать Роману Валериановичу, что ей нужно побыть одной, чтобы подумать — Боже милостивый, о чем? И как донельзя глупо это звучало... Однако Хлудов все понял без слов. Он ровным голосом пожелал ей доброй ночи и ушел к себе.
В своей комнате Серафима долго молилась, глядя в окно, где на иссиня-черном небе ярко сияли звезды и почти полная Луна — огромная, какую в России никогда не увидишь.
— Господи, спаси и помилуй рабов Твоих путешествующих, Сергия и Григория, сохрани их от всякого зла... Пусть Сережа вернется... только бы жив был! Матерь Божья, спаси его! Я знаю, что я дурная женщина... но за что же Сережу-то?..
Немного успокоившись, она принялась готовиться ко сну, но когда улеглась в кровать, ее тут же охватило щемящее чувство одиночества. А стоило закрыть глаза, как вернулись воспоминания о вчерашней ночи, и томление, и трепет. Она гнала эти воспоминания прочь, убеждая себя, что совершила опрометчивый поступок, не нужный никому... Хотела спасти Романа Валериановича от его страшных видений — но только все запутала... Он сказал: "Это лишнее..." — разумеется, он прав. А она виновата и перед Сережей, и перед ним... потому что не спасла — Серафима понимала, что призрак не исчез, что он по-прежнему где-то рядом. Да разве могло быть иначе? Ему нужен доктор — тогда, может быть, он и вылечится. "Он говорит, что здоров, но, конечно, это не так... Может быть, попробовать его убедить?.. — подумала Серафима. — А про вчерашнее надо просто забыть".
— Забыть... — произнесла она вслух и ощутила, как слово отозвалось в груди тоскливой пустотой. — Да что со мной? Нет, надо взять себя в руки и не думать об этом. Ох, если бы Сережа не уехал, ничего бы этого не было...
В конце концов она задремала, но сон не принес ни умиротворения, ни отдыха — ей снилось, что она дома, в Петербурге, в своей спальне, и что с нею мужчина, лицо которого она почему-то никак не могла вспомнить, ни во сне, ни потом, наяву — было в этом что-то пугающее, хотелось высвободиться и убежать, но она не могла даже пошевелиться.
Хлудов наутро вел себя как ни в чем не бывало, держался подчеркнуто вежливо и спокойно. И ночью Серафима не слышала за стеной ни его голоса, ни шагов, хотя опять долго лежала без сна, в тревоге и тоске.
* * *
Серафима видела себя на Гран-базаре(1), только в качестве товара выступала она сама, стоящая на каком-то помосте у всех на виду. А продавцом был давешний грек, который говорил кому-то: "Посмотрите, это русская графиня, проигралась на тараканьих бегах и теперь идет с аукциона". Серафима хотела возмутиться, что она никогда не играла на тараканьих бегах — почему-то это показалось самым обидным — но не успела и слова вымолвить, как появился Роман Валерианович, молча вручил греку пачку денег и, взяв Серафиму за руку, так же молча куда-то ее повел. Они долго поднимались по какой-то узкой и шаткой лестнице, в конце концов забравшись на немыслимую высоту — посмотрев в пролет, Серафима почувствовала, как закружилась голова. Потом вошли в комнату, где стояла только кровать — двуспальная, красного дерева, и никакой другой мебели не было. Кровать Серафиме показалась знакомой — конечно, это же ее собственная, которая давно сгорела в печи холодной зимой восемнадцатого года. Ни подушки, ни одеяла — один полосатый матрас. Она села на кровать и только сейчас заметила, что совершенно голая. Однако Роман Валерианович, казалось, вовсе не был удивлен. Он положил руку на ее плечо и погладил — так гладят кошку. Серафима склонила голову набок и потерлась о его руку щекой, совсем как истосковавшееся по ласке животное.
"Я должен идти на казнь. Но потом приду. Подождите меня здесь", — сказал он. Серафима вскрикнула: "Не ходите туда, останьтесь!" Он покачал головой: "Не могу. Я должен их всех запомнить". Тогда она взмолилась: "Хотя бы дайте мне что-нибудь, прикрыться!" Хлудов снял шинель и протянул ей, и Серафима тут же укуталась в нее, как в халат. Затем он ушел, и Серафима заметила, что в этой странной комнате не было и окон, только глухие стены. Внезапно дверь распахнулась, и появился Голубков, таща за руку Корзухина, который упирался, пытаясь вырваться: "Я не знаю никакой Серафимы Владимировны! И платить не буду!"
А Сергей Павлович... Сережа вдруг выхватил нож и метнулся к ней, крича: "Если не мне, ты никому не достанешься, ни за деньги, ни без денег!"
Серафима, замерев от страха, смотрела на размахивающего ножом Сережу — он сейчас был сам на себя не похож. "Ты же не убийца, ты не убьешь меня!" — крикнула она. Корзухин оттолкнул Голубкова со словами: "Он — убийца. Посмотри!" и показал вверх.
Серафима подняла глаза к потолку — там, где обычно висит люстра, медленно качался большой черный мешок.
* * *
Она дико закричала и проснулась. Села, хватая воздух ртом и прижав руку к бешено колотящемуся сердцу.
— Боже мой, что это за ужас?.. — пробормотала Серафима, вытирая мокрый от пота лоб. Ее знобило, в висках будто стучали молоточки. — Не хватало еще простудиться здесь, в довершение всего... И опять Хлудов... Опять он мне снится...
Поднявшись с кровати, Серафима прислушалась, не разбудила ли она кого своим криком — но вокруг было все так же тихо, и из комнаты Хлудова не доносилось ни звука. "Должно быть, это только во сне..." — подумала она, зажгла свечу и принялась искать в тумбочке пирамидон(2), который ей дал Роман Валерианович, когда у нее однажды заболела голова. Потом снова улеглась, завернувшись в одеяло. Ей опять припомнилась та ночь. И стало горько от того, что она лежит здесь одна, что ей холодно и страшно... "Сережа, где же ты?.." Серафима попыталась представить себе Сергея Павловича — но его лицо расплывалось будто в пелене тумана. А вот другое лицо виделось отчетливо — и страшные серые глаза, полные нечеловеческого страдания и усталости. Хотелось, как тогда, прикрыть эти измученные глаза ладонями и прижаться к его губам своими жаждущими губами.
"Почему? Я ведь люблю Сережу, правда, люблю. Хлудова мне жаль, и поэтому... Я не думала, что..." — дойти в этой мысли до конца не хватило смелости, щеки и уши вспыхнули, и она зажмурилась. И все же обмануть себя не получалось — не только сострадание влекло ее к Роману Валериановичу, ей хотелось снова почувствовать его.
— Я действительно безнравственная... Странно, муж всегда говорил, что я холодная и такая добропорядочная, что даже скучно. А я и не знала, что это может быть так...
Серафима уже давно старалась не думать о муже, забыть все, связанное с ним, но сейчас ей хотелось сделать себе как можно больнее, и она воскресила в памяти все до мельчайших и унизительных подробностей — начиная с первой супружеской ночи. Всю его нечуткость, пренебрежение ее скромностью, и собственную постыдную покорность. А ведь ей тогда было всего восемнадцать... Конечно, их брак с Корзухиным оказался совсем неудачным. Если бы у нее хотя бы был ребенок — но она так и не забеременела. Доктор, с которым она советовалась по этому поводу, ничего определенного не мог сказать, найдя у Серафимы лишь малокровие и склонность к чахотке, как и у ее матери, умершей вскоре после того, как отец — флотский офицер, служивший на миноносце "Безупречный" — погиб в Цусимском сражении(3)...
А муж все реже проводил с ней ночи... Потом стало и вовсе не до того...
Исхлестав душу воспоминаниями, как плетью, снова доведя себя до слез и проникшись отвращением ко всем мужчинам на свете, она повернулась на другой бок и наконец заснула.
* * *
Утром Хлудов спросил, хорошо ли она себя чувствует, и добавил:
— У вас нездоровый вид.
— Я плохо спала, — ответила Серафима и, встретившись с ним глазами, ощутила, как предательски, неудержимо краснеет. Его взгляд ясно говорил, что он все помнит, что он ее знает, какая она на самом деле. Она его тоже знает — и ничего с этим не поделаешь, забыть не получится. Но какая-то часть ее души — самая глубокая, самая потаенная, самая для Серафимы непонятная — и не хотела ничего забывать.
После обеда Роман Валерианович ушел к генералу Кутепову. Серафима еще не допила кофе, когда за столик присели двое ее знакомых — учитель гимназии из Новороссийска с женой. Варвара Петровна однажды разговорилась с Серафимой в коридоре, причем без церемоний спросила, участливо глядя на нее: "А этот военный, с которым я вас вчера видела — ваш супруг? Он чем-то болен?" Серафима, придя в легкое замешательство, решила, что будет лишним посвящать случайных знакомых во все обстоятельства своей жизни, и с запинкой ответила: "Нет, он мой кузен. Он действительно не совсем здоров после контузии". Но, если не обращать внимания на чрезмерное любопытство, учительша была довольно приятной особой лет сорока пяти, жизнерадостной и добродушной.
— Здравствуйте, Серафима Владимировна! — поздоровалась с ней Варвара Петровна. — Мы не помешаем?
— Конечно, пожалуйста, — кивнула Серафима.
— Мое почтение, — поклонился Ардальон Александрович. — А мы с женой, знаете ли, решили возвращаться в Россию.
Серафима взволнованно повернулась к нему.
— Я много думал... и не понимаю, почему я здесь, когда в России сейчас происходит то, о чем я мечтал всю жизнь. Я ведь, Серафима Владимировна, старый марксист, с Плехановым(4) когда-то был знаком... Не скрою, меня ужаснул лик революции, все эти грабежи, анархия, расстрелы...
— Фонари... — прошептала Серафима.
— Что, простите?
— Нет, ничего...
— Да... Хотя эти эксцессы были неизбежны, но... каюсь, смалодушничал. А теперь, когда там налаживается мирная жизнь... я хочу принять самое деятельное участие. В особенности мне, как учителю, интересно воспитание нового человека. Большевики поставили грандиозную задачу — переделать человеческую природу.
— Как это? — недоверчиво спросила Серафима.
— Это вопрос сложный, сударыня моя... Могу пояснить в общем и целом, так сказать... Старое воспитание основывалось на лжи и насилии. Порядок поддерживался штыками, попы обманывали неграмотный народ, который к тому же нещадно эксплуатировали...
Ардальон Александрович говорил долго и взволнованно, Серафима в конце концов потеряла нить его рассуждений, недоумевая, что же заставило этого человека бежать от красных. То, что он говорил, она много раз слышала, пока жила в Петербурге, и на улицах, и у себя дома, когда рабочий, которого вселили в квартиру, читал вслух газеты и партийные брошюры. В политике она мало что понимала, но ей казалось совершенно очевидным, что прежняя жизнь была лучше для всех — потому что тогда ночью можно было спокойно спать, не слыша выстрелов и криков с улицы, не боясь, что в дом вломятся не то чекисты, не то налетчики... Можно было покупать в лавке хлеб и колбасу, а не получать в столовой по карточкам несъедобное варево, которое все же не давало умереть — у кого карточек не было, тем оставалось только пропадать... "Неизвестно, удастся ли им построить новый прекрасный мир, но старый они действительно разрушили до основания", — так сказал Сергей Павлович, когда они с Серафимой ехали в поезде...
— Мы воспринимали "новых людей" Чернышевского, как какие-то феномены, однако в условиях социалистического общественного устройства такие люди станут нормальным явлением. Жить эгоистическими интересами будет невозможно...
"Что делать?" Чернышевского Серафима когда-то прочла из любопытства — у Парамона Ильича в библиотеке эта книга имелась, он говорил: "Нужно досконально изучить врага, чтобы бороться с ним". Сейчас она смутно припоминала, о чем там говорилось — какие-то странные сны, швейная мастерская... В общем, книга показалась ей скучной, но почему-то запомнилось, что Вера Павловна любила чай с сахаром и сливками — Серафима такой терпеть не могла. А еще Вера Павловна была порочной женщиной — вроде бы она любила своего мужа, но при этом ей нужен был другой, по причине, которая Серафиме была не вполне ясна.
А теперь оказалось, что она тоже порочная — любит Сережу, но не может перестать думать о Романе Валериановиче...
— Коллектив, его интересы — вот что должно быть превыше всего! Искоренить эгоизм в зародыше, — продолжал тем временем Ардальон Александрович. — Место Бога и царя, которые в народном сознании существовали как не имеющие отношения к действительности химеры... Помните, у Некрасова — "высоко Бог, далеко царь"? Так вот, место Бога и царя отныне займет коллектив, перед которым индивид ответственен...
— Почему? — невпопад перебила Серафима.
— Ну, Серафима Владимировна, с царями революция покончила, Бога нет — мы же с вами образованные люди... А человек есть общественное животное, поэтому меры воздействия со стороны коллектива... Понимаете, если с ранних лет воспитывать бескорыстие, готовность к самопожертвованию, если подкреплять словесное внушение мерами общественного одобрения или порицания, то изменится сам человек! А по мере роста массовой сознательности...
Серафима снова перестала слушать, лишь изредка кивая и уйдя в свои мысли. Она сама так хотела вернуться в Петербург! И, думая о счастливой жизни с Сергеем Павловичем — если он избежит всех опасностей путешествия и благополучно вернется — всегда представляла в мечтах свою прежнюю квартиру на Караванной... Или другую, но очень похожую: с зеленой лампой в библиотеке, с вольтеровскими креслами в уютной гостиной... Однако именно сейчас она впервые осознала, что того города, где она прожила почти всю жизнь, больше нет. И в доме на Караванной живут другие люди... А комнату Серафимы наверняка уже кому-то отдали. Да и не в комнате дело — а просто невозможно вернуться в город, которого нет... Так же невозможно, как снова стать маленькой девочкой.
— Как я хочу домой, — донесся до нее голос Варвары Петровны. — Уже видеть не могу все это... И море здесь не такое, и небо... И крыжовника ни за какие деньги не найдешь.
— Да... — отозвалась Серафима, испытывая неловкость оттого, что не слушала собеседников. — Я тоже. Тоже хочу домой... В Петербург. Только некуда мне возвращаться. Простите. Но я должна идти...
Она встала и, с усилием улыбнувшись, поднялась к себе в номер. Разговор всколыхнул в ней воспоминания, от которых она хотела избавиться, сомнения и неясные опасения, которые гнала от себя — хотя бы о том, что она найдет в России, куда так стремится? Что там выросло теперь, на политой кровью земле?
Хлудов воевал за то, чтобы не стреляли и не резали людей по ночам на улицах Петербурга, чтобы не продавали в подворотнях человеческое мясо, чтобы не валялись на тротуарах столицы трупы погибших от голода и мора(5)... Да, он был беспощаден — но и себя он тоже не щадил. Жизни своей не жалел, не прятался, шел под пули — Серафима знает, она сама видела шрамы на его теле... Не жалел и души своей, рвал ее на части... Теперь болит и истекает кровью его смертельно раненная душа.
— Все ведь убивали, — прошептала Серафима. — У кого нынче руки-то чисты? Разве что у Сережи... Так он и в армии не был. А Хлудов с четырнадцатого года на войне... Господи, неужели нет для него милости?..
Корзухин тоже рук не марал, однако вовсе не потому, что добр и благороден, как Сережа... В февральские дни Парамон Ильич сразу прицепил к пальто красный бантик(6), и жене велел сделать то же самое: "От этого сейчас зависит все наше благополучие и сама жизнь. А ты, моя дорогая, крайне легкомысленна и нерасторопна". И как быстро он усвоил новую манеру обращения, звонкие революционные фразы... Что там говорил Ардальон Александрович о новом коллективном воспитании, которое будто бы лучше старого? Никого ведь в детстве не учили плохому, Корзухина тоже не учили лгать и предавать. И все считали его порядочным человеком — а он менял кожу, как змея...
Да если бы Корзухину пришлось жить при большевиках — он бы снова сменил личину, нашел бы способ устроиться. Люди этой породы всегда были, есть и будут, они при всех условиях выживут и вскарабкаются наверх. В конце концов они посмеются и над белыми, и над красными. А когда советская власть окажется в руках таких, как Корзухин — они ее просто выгодно продадут, некому будет ее и защитить. Все можно купить, все можно продать... О да, он невероятно изворотлив и живуч, ее бывший муж. Можно сказать, бессмертен.
А Хлудов смертен — она внезапно осознала это не как неизбежность, с которой всякий взрослый человек давно свыкся, но как сиюминутную угрозу — до ужаса, до пронзающей сердце боли... Смерть стояла за его плечом, нависла над ним — ощутимая, зримая, и все ближе подбиралась, чтобы набросить ему на голову черный мешок и увести туда, где царит свинцовая мгла.
Серафиме стало невыносимо страшно за него, у нее даже руки похолодели. И когда Роман Валерианович вернулся, она обрадовалась так, словно он чудом избежал какой-то большой беды. И с облегчением заметила, что выглядит он немного лучше, чем раньше — пропала из глаз эта жуткая сосредоточенность на чем-то потустороннем, видимом только ему одному.
1) Самый большой рынок в Стамбуле
2) Пирамидон (или амидопирин) — жаропонижающее и обезболивающее средство
3) Цусима — морская битва в мае 1905 года, в ходе русско-японской войны, где русский флот потерпел катастрофическое поражение. Миноносец "Безупречный" погиб со всем экипажем
4) Георгий Валентинович Плеханов — русский революционер и теоретик марксизма, один из основателей РСДРП
5) В Петрограде после революции свирепствовал не только голод, но и эпидемии
6) После февральской революции все ходили с красными бантами, это стало едва ли не признаком благонадежности
Меч вам и крест вам:
На мир не пойдем позорный!
(Марина Цветаева)
Неподалеку от Галатской башни, если свернуть в одну из узких улочек и пройти немного вверх, расположен ничем не примечательный отель, принадлежащий греку Адамиди. Конечно, это не роскошный "Пера Палас", где останавливаются царствующие особы и прочие знаменитости, но вполне приличное заведение. На втором этаже два номера сняты контрразведкой Армии Врангеля. И здесь же два раза в неделю генерал Кутепов принимает посетителей(1). Сюда-то и направился Роман Валерианович, предварительно записавшись.
Довольно тесная комнатка была полна народу, за конторкой в углу стучал на машинке прапорщик, на стульях вдоль стены сидели самые разные люди — пожилой майор инженерных войск, два юнкера, гусарский ротмистр, очень старая дама в трауре и две совсем юные барышни. У самой двери генеральского кабинета расположился адъютант. Увидев Хлудова, он вытянулся во фрунт и почтительно сказал:
— Его превосходительство ждет вас. Господа, — обратился он к юнкерам и майору, которые явно заволновались, — генералу Хлудову назначено.
— Это Хлудов? — слишком громко, как часто говорят старые плохо слышащие люди, спросила дама в трауре. — А говорили, он не то с ума сошел, не то руки на себя наложил...
Роман Валерианович поморщился, но не обернулся. Отворив дверь в кабинет, он увидел генерала, сидящего за столом и сосредоточенно читающего какой-то документ. На стене висел портрет Императора и два ОСВАГовских(2) плаката. На одном был нарисован Троцкий в виде огромного кроваво-красного черта в очках, с рогами и хвостом, перелезающего через Кремлевскую стену и тянущего руку с длинными когтями к золотым куполам собора. Другой изображал статного красавца-добровольца с трехцветным русским флагом на фоне восходящего солнца, а вокруг вилась надпись: "Съ нами Богъ".
Александр Павлович Кутепов сегодня был одет в мундир корниловского полка — черный с белыми кантами и черно-красными погонами с серебряной "Адамовой головой". Хлудов подумал: "Не в марковском, это хорошо"(3).
— Здравия желаю, ваше превосходительство! — поприветствовал он генерала.
— Роман Валерианович! — Кутепов оторвался от бумаги, которую изучал, и пошел навстречу гостю, протягивая руку. — Здравствуйте! Как ваше здоровье?
— Благодарю, я здоров.
— Рад слышать это, — генерал недоверчиво вгляделся в лицо Хлудова, но возражать не стал. — Чем могу быть полезен? И, пожалуйста, давайте по имени-отчеству, не надо меня величать "превосходительством", мы с вами в одном звании, и в Крыму я вам даже подчинялся по службе(4)... Садитесь. Итак, я вас слушаю.
— Что ж, Александр Павлович, с вашего позволения, сразу перейду к делу. Так вышло, что я принимаю некоторое участие в судьбе одной дамы. Ее имя — Серафима Владимировна Корзухина. В конце августа ее жених, приват-доцент петербургского университета Сергей Павлович Голубков, отправился в Париж и пропал без вести. Вместе с ним пропал и Григорий Лукьянович Чарнота.
— Они вместе поехали в Париж и пропали?
— Да. Уже три с половиной месяца.
— Хм... Но чем я могу помочь?
— Господин Тихий, который вам, полагаю, хорошо известен, сообщил, что они похищены ГПУ. Однако, насколько я знаю, ни Чарнота, ни Голубков в Лиге борьбы за спасение Отечества никогда не состояли и интереса для ГПУ не представляют. Возможно, мои сведения неверны. Но в Париж они уехали по сугубо частному делу.
Кутепов снова встал из-за стола и прошелся по кабинету, заложив руки за спину.
— Вы имеете в виду, что если они действительно состоят в Лиге, то о судьбе своих людей мы должны знать. Разумеется, это так. Однако вы хотите, чтобы я для вас нарушил секретность агентурной работы? Будь на вашем месте кто-то другой, он бы вылетел из этого кабинета в два счета! Но в вашей просьбе, Роман Валерианович, я отказать не могу. Из уважения к вашим заслугам.
— Благодарю. Сделайте одолжение, Александр Павлович.
— Так... Я уверен, это какая-то ошибка. Я довольно знаю Чарноту, из него такой же подпольщик, как из меня артистка кордебалета! — невысокий, крепко сбитый и начинающий полнеть генерал хохотнул и пригладил закрученные "столыпинские" усы и бородку. — А насчет петербургского приват-доцента...
— Уверяю вас, приват-доцент Голубков на эту роль годится еще меньше. Очень... искренний человек.
— Хорошо, — кивнул Кутепов и выглянул в приемную. — Позовите ко мне полковника Самохвалова.
Спустя пару минут в кабинете появился начальник армейской контрразведки. Он слегка наклонил голову в знак приветствия, потом подошел к столу и протянул руку Хлудову.
— Роман Валерианович! Душевно рад вас видеть.
Жандармский полковник Самохвалов носил такие же закрученные усы и бородку, как и Кутепов, но был высок и сухощав. Говорил он негромко и обходительно — в отличие от Кутепова, который был немногословен, прям и порой по-солдатски грубоват. На скуластом крестьянском лице Самохвалова привлекали внимание глаза, выдававшие незаурядный ум. И полковник, и генерал принадлежали к лагерю наиболее непримиримых врагов большевизма и, несмотря на поражение в войне, не готовы были сложить оружие. Хлудова оба хорошо помнили и уважали со времен Крыма.
Кутепов тем временем достал из шкафчика три рюмки и бутылку "Мартеля", а также блюдце с тонко нарезанными и посыпанными сахаром дольками лимона.
— Прошу, господа!
Все выпили, и Кутепов, снова наполнив рюмки, коротко изложил Самохвалову суть дела. Полковник на некоторое время задумался, потом произнес:
— Позвольте уточнить. Серафима Владимировна Корзухина — это бывшая жена бывшего товарища министра торговли в правительстве Крыма?
— Да, это она.
— Из-за нее Чарнота разгромил контрразведку?
— Да, — кивнул Хлудов и, нахмурясь, добавил: — С нею действительно вышло недоразумение. Она не была связана с большевиками.
— Очень хорошо, — Самохвалов умолк и некоторое время курил папиросу, маленькими глотками отпивая коньяк и не спуская глаз с Хлудова. Потом спросил: — И Тихий вам не назвал источник своих сведений?
— Нет, отказался, сославшись на государственную тайну.
— Видите ли, Роман Валерианович... Тихий сам недавно вернулся из Парижа — это первое. Он вам об этом не говорил?
— Нет, я этого не знал.
— Второе — ни Чарнота, ни Голубков в Лиге не состоят. И наконец, третье — за последние два месяца в Париже никто из наших соотечественников не был ни убит, ни похищен. Я могу сказать об этом с уверенностью, поскольку Лига охватывает самые разные круги русской эмиграции и имеет связи в самой России.
— С уверенностью можно сказать лишь о тех, — возразил Хлудов, — кто более или менее постоянно проживает в Париже. Ну, а двое приезжих, которых никто не станет искать...
— Такая вероятность, конечно, есть. Но, опять-таки, чем они могли бы быть интересны ГПУ? Там ведь дураков нет. К сожалению.
— То есть, Тихий почему-то солгал?
— Так точно. И его цель мне не ясна, как и вам. Вот что, Роман Валерианович. Очень скоро мы с его превосходительством и со всем штабом отбываем в Болгарию. Однако здесь я оставлю несколько своих сотрудников. И одному из них поручу разобраться в этом деле с Тихим и сообщить вам об интересующих вас персонах. Между нами говоря, ваш Тихий — личность пренеприятная. Подозреваю, что нечист на руку.
— В то время выбирать не приходилось.
— Понимаю и сочувствую. Истинных патриотов, бескорыстно служащих Отечеству, в наши дни мало. Вы знаете, что я вас очень высоко ценю.
— Благодарю. Да, я руки замарать не боялся.
— Так и надо, Роман Валерианович, так и должно было поступать с врагами России, — убежденно сказал Самохвалов. — В наше суровое время не до сантиментов. Кстати, как ваше здоровье?
— Спасибо, хорошо.
— От души надеюсь, что вы вернетесь в строй. Человек ваших дарований и вашего образа мыслей не может оставаться в стороне в тяжелое для Родины время.
— Не имеем права, — подтвердил Кутепов.
— Бросьте, господа... Война проиграна. Попытки взять реванш приведут к новому бессмысленному кровопролитию. К тому же, вы уверены, господин полковник, что в эту вашу Лигу не пролезли большевицкие агенты?
— Да, Роман Валерианович, — скорбно кивнул Самохвалов, — я знаю ваш взгляд... Вы его и не скрывали никогда — что не мешает мне относиться к вам с глубоким уважением. И надеяться, что однажды вы все-таки снова будете с нами. Такие люди, как вы, нужны нашему делу. Кстати, тот мой сотрудник, который займется Тихим — большой ваш почитатель.
— Вот как? Мы с ним знакомы?
— Нет, он не имел счастья служить под вашим началом.
— Возможно, он будет разочарован.
— Не думаю, Роман Валерианович, не думаю, — Самохвалов улыбнулся.
— Что же, — сказал Хлудов, поднимаясь. — Благодарю за внимание к моей просьбе, Александр Павлович, Петр Титович. Не буду больше занимать ваше время. Прощайте.
— Надеюсь, что не "прощайте", а "до свидания", — Самохвалов подал Хлудову руку, то же сделал и Кутепов.
* * *
Когда за Хлудовым затворилась дверь, Самохвалов с легкой улыбкой обратился к Кутепову:
— Вы видели, Александр Павлович, какое у него сделалось лицо, когда он понял, что пьет французский коньяк?
— Видел, — кивнул тот. — До сих пор не может простить французам, что обманули... Хотя мошенники они, конечно — еще и флот потом забрали(5). Но коньяк хорош. А ведь подари французы этот коньяк Хлудову, он бы его вылил в сортир.
— Пожалуй, с него бы сталось, — Самохвалов снова улыбнулся и тут же остро глянул на генерала. — Кстати... эта дама, чьего жениха он разыскивает — Корзухина Серафима...
— Владимировна, — подсказал Кутепов.
— Да. Она ведь бывшая жена Корзухина, а Тихий ездил в Париж к самому Корзухину по финансовым делам. Между прочим, сволочь первостатейная, продажная шкура. Но... у него есть деньги, и пусть они Отечеству послужат, хоть и против его желания. Это будет только справедливо. У нас имеется бумага, согласно которой жена Корзухина прибыла в Крым как большевицкая шпионка. Именно на эту бумагу нам в свое время и удалось его поймать.
— Так вы верите, что она шпионка? Хлудов не верит.
— Нет, не думаю, Александр Павлович. Я самолично эту историю с Чарнотой и контрразведкой разбирал — шпионы так глупо себя не ведут.
— А как вам сегодня показался Хлудов? Ходили ведь слухи, что умом тронулся, да и после Крыма, я помню, он как будто был не в себе... Главнокомандующего ругал, французов ругал — и, между нами говоря, не без оснований — но эти речи перемежались каким-то бредом о повешенном солдате. Правда, потом он болел тифом... Когда он поправился, это я уговорил его уйти из армии, от греха подальше. Пока чего-нибудь не вышло... Тут еще и этот скандал с Тихим... — Кутепов поморщился. — Неприятная история, и Чарноту жаль.
— Да, — согласился Самохвалов. — Но и так оставить было нельзя, Тихий к главнокомандующему бегал жаловаться, везде кричал, что Чарнота препятствовал законной деятельности контрразведки, да и вменить ему в вину, строго говоря, было нечего. Госпожа Корзухина жива и невредима, и арестовал он ее по приказу Хлудова...
— А теперь они все опять в один узел завязаны оказались. Не нравится мне это. Может быть, тут что-то кроется.
— Александр Павлович, у Корзухиной ведь новый жених — этот Голубков. А показания на нее получены Тихим именно от него. Таким образом, дело становится еще интереснее. А Хлудов, значит, состоит при чужой невесте сторожем — вроде собаки на сене?
— Не удивлюсь, если так и есть. Он человек чести.
— Жаль, жаль, что он нездоров...
— Вы все-таки думаете, что он?.. Конечно, нервы расстроены — но у кого они в полном порядке в наше время?
— Не спорю, Александр Павлович. Однако, я заметил, что он как-то неестественно прямо держится и все поглядывает за левое плечо.
— Нервный тик, может быть? — предположил Кутепов.
— За левым плечом, как наш отец-законоучитель(6) говорил, у человека бес стоит. За правым же — ангел-хранитель. Господи, помилуй нас, грешных! — Самохвалов перекрестился.
— Ну, уж вы скажете, Петр Титович!
— Впрочем... поживем — увидим. Но человека, чтобы приглядывал за Тихим, я здесь оставлю. Между нами говоря, я его давно подозреваю. Особенно после покушения на барона(7). И еще — Кемаль получает золото от большевиков(8), а Тихий, как мне донесли, крутится где-то около, причем мне об этом не докладывает. Но я старый волк, меня не проведешь... Так что и просьбу Хлудова уважу, и Тихого на чистую воду выведу.
— Очень умно, — согласился Кутепов.
* * *
— С Тихим что-то нечисто. Кажется, не того я повесил, не того... — пробормотал Хлудов, когда вышел в коридор. Две дамы оглянулись на него, но он не заметил.
На улице он замедлил шаг, потом остановился.
— Уйди, ты мне мешаешь. Ты мне надоел, вестовой. Я не виноват, что на меня еще и это взвалили. Я должен выяснить, куда они пропали. Отойди, не засти мне глаза... Я должен понять...
Он пошел дальней дорогой — через порт. К нему подбежала знакомая собака — черная с рыжими подпалинами. Роман Валерианович потрепал ее по ушам.
— Извини, братец, нет у меня сегодня ничего... У генерала Кутепова был, там только коньяк пили с лимоном.
Янтарные глаза пса смотрели понимающе, он негромко гавкнул, лизнул руку Хлудова, потом вытянул шею, принюхался к чему-то — и побежал дальше по своим собачьим делам. Хлудов бросил взгляд на море — где-то там, за горизонтом — Россия...
Роман Валерианович чувствовал, что почти завидует своим бывшим товарищам. Завидует их непоколебимой убежденности, их готовности продолжать борьбу, несмотря ни на что. Даже их ненависти к большевикам — чистой, ясной и крепкой как спирт, который он пил когда-то, чтобы согреться в небывалые для Крыма морозы, чтобы заглушить боль от плохо заживающей раны... Сам он начинал понимать, что его отношение к красным очень напоминает ревность. Ревность отвергнутого любовника, которому предпочли другого. Граф Толстой писал, что одни люди в сопернике стараются найти прежде всего недостатки, а другие — достоинства(9). Так и Хлудов — ему отчаянно хотелось знать, чем большевики покорили Россию. Они ведь тоже убивали — но, наверное, было что-то еще, должно было быть... Не только разрушение... Пожалуй, он хотел бы посмотреть, как теперь там, в России, без него...
— Поеду я, Крапилин, поеду... Самому любопытно взглянуть. Хоть одним глазком увижу, что там...
В гостинице он, едва вошел, стал свидетелем ссоры депутата Вахлакова с женой — прямо в кофейне на первом этаже.
— Ну, Полина Карповна, матушка... Что поделаешь, ведь не я же революцию устроил! И эта гостиница еще не так плоха, ватерклозет в каждом номере и вода... Другие вообще на улице вынуждены умываться!
— Так вы хотите, чтобы я еще и умывалась на улице?! Мужлан!
— Ну не могу я снять номер в "Пера Палас"! Я ведь казну не грабил, взяток не брал...
— Лучше бы вы взятки брали! Господи, за что мне такое наказание?..
Гостиница, как Роману Валериановичу рассказал Тихий, была выстроена не так давно и с расчетом на европейских гостей. Но очень скоро дела хозяина пришли в упадок, средств на ремонт не хватало, и он стал сдавать номера задешево.
С усмешкой поглядев в сторону супругов Вахлаковых — впрочем, подобные картины семейного счастья были здесь отнюдь не редкостью — Хлудов поднялся на второй этаж и, постучав в дверь Серафимы Владимировны, с недоверчивым удивлением заметил, что при виде него ее лицо как будто просветлело. Роман Валерианович, пожалуй, и не помнил, чтобы кто-нибудь так радовался его появлению. "Все же они с Голубковым — отличная пара, оба блаженные. Тот, помнится, все меня вылечить собирался..."
А глаза Серафимы стали из голубых темно-синими, глубокими и блестящими, как будто от непролитых слез. На несколько мгновений засмотревшись в эти невозможно прекрасные глаза, он заговорил:
— Итак, Серафима Владимировна, вот что удалось узнать... — и рассказал ей о своем визите к Кутепову, о том, что сведения об аресте Голубкова и Чарноты не подтвердились.
— Вы не обманываете меня, Роман Валерианович? — голос Серафимы звучал устало и печально.
— Нет. Клянусь честью офицера, — серьезным тоном ответил он.
— Я вам верю, — Серафима вздохнула и, помолчав, произнесла: — Значит, Тихий зачем-то соврал... Скажите, что вас до сих пор связывает с этим низким, бесчестным человеком?
Хлудов пожал плечами.
— Первое время он за мной откровенно шпионил — думаю, по поручению главнокомандующего, который подозревал меня в симпатиях к большевикам. Потом предлагал вступить в Лигу борьбы... Но он иногда бывает полезен — мне ведь удалось получить номера в этой гостинице именно благодаря Тихому, у него есть знакомые в Земгоре. Вообще, масса знакомств, порой самых неожиданных — он целыми днями снует по городу и всех знает... Человек неистощимой энергии — чем только он не занимался, даже продавал какой-то патентованный бальзам для лечения сифилиса... Простите. Ну, а узнать насчет Голубкова и Чарноты я сам его просил. Однако он зачем-то пытался меня обмануть. Надеюсь, скоро узнаем, что на самом деле с ними произошло.
1) Галатская башня — одна из достопримечательностей Стамбула, "Пера Палас" — старинный и фешенебельный отель. То, что генерал Кутепов вел прием посетителей в отеле — допущение автора, однако это вполне могло быть, поскольку от Галлиполийского лагеря, где находилась Русская армия, до Стамбула расстояние более 200 км
2) ОСВАГ (ОСВедоми́тельное АГе́нтство) — информационно-пропагандистский орган Добровольческой армии, а в дальнейшем — Вооруженных Сил Юга России во время Гражданской войны
3) Генерал Кутепов имел право носить мундиры всех так называемых "цветных" частей. И, как о нем рассказывают, надевал их в зависимости от настроения. "Марковский" означал, что настроение у генерала плохое, "корниловский" — нейтральное. С.Л.Марков и Л.Г.Корнилов — белогвардейские генералы, погибшие в гражданскую войну, полки были названы их именами. "Адамова голова" — изображение черепа и скрещенных костей
4) А.П.Кутепов во время обороны Крыма был командующим корпусом, затем армией, а Хлудов, согласно пьесе — командующим фронтом
5) П.Н.Врангель был вынужден пойти на кабальную сделку с французами ради предоставления помощи в войне, а затем — ради предоставления убежища русским беженцам. В залог был предоставлен Черноморский флот Российской Империи, причем не только военный, но и торговый. А ранее французские союзники не выполнили или не в полной мере выполнили свои обязательства, касающиеся военных действий
6) Так называли преподавателей Закона Божьего
7) После прибытия в Константинополь П.Н.Врангель жил на французской яхте «Лукулл». 15 октября 1921 года около набережной Галаты яхту протаранил итальянский пароход «Адрия», шедший из советского Батума, и она мгновенно затонула. Врангель и члены его семьи на борту в этот момент отсутствовали. Большинству членов экипажа удалось спастись. В таране «Лукулла» участвовала агент Разведупра РККА Ольга Голубовская, известная в русской эмиграции начала 1920-х как поэтесса Елена Феррари
8) Советская власть в то время оказывала финансовую помощь в крупных размерах Мустафе Кемалю (Ататюрку) и его организации
9) Отсылка к роману Л.Н.Толстого "Анна Каренина"
Сожми виски, сожми виски,
Сотри огонь с лица,
Да, что-то в этом от тоски,
Которой нет конца!
(Иосиф Бродский)
Дня через три после своего визита к генералу Кутепову Роман Валерианович сказал:
— Я нашел капитана грузового судна, на котором Голубков и Чарнота отплыли в Париж. Он говорит, что они благополучно добрались до Франции и сошли на берег в Марселе первого ноября.
— Почему так долго? — удивилась Серафима.
— Пароход заходил едва ли не во все порты, а неподалеку от берегов Сицилии получил пробоину — напоролся на подводную скалу. Пришлось задержаться в Сиракузах на ремонт.
— Первого ноября... До Франции они доплыли благополучно, их там не убили... если верить полковнику Самохвалову... — в горестном недоумении Серафима сжала руки в замок. — Но с тех пор прошло еще полтора месяца. И где же они? Объясните мне, пожалуйста, как это возможно, чтобы два человека в мирное время вот так пропали?
Хлудов, подумав, ответил:
— Скорее всего, просто не достали денег. Признаться, проект с самого начала выглядел довольно глупо. Я говорил... Но Голубкова было не удержать. В таком случае им, может быть, и в Константинополь вернуться не на что...
— Но что же делать?
— Ждать, Серафима Владимировна, только ждать. Наконец, они могут заработать деньги на обратный путь физическим трудом. Но это требует времени.
Серафима тяжело вздохнула и опустила голову. Снова ждать — уехали они в конце августа, а через две недели уже новый год. Последний новый год, который она встречала с надеждой на что-то хорошее, был тысяча девятьсот семнадцатый. О, если бы она только знала тогда...
Свои отношения с Хлудовым она твердо решила перевести в разряд дружеских или, как ей больше нравилось думать, сестринских и братских — и вот уже три дня пыталась навести его на мысль обратиться к доктору, но Роман Валерианович как будто не понимал намеков. Она знала, что призрак никуда не делся и по-прежнему преследовал его. Став обостренно наблюдательной, Серафима видела, как порой посреди разговора застывает его лицо, становится отрешенным взгляд, как он оборачивается за левое плечо — словно там кто-то стоит — или напряженно к чему-то прислушивается.
А еще она понимала, что хуже всего ему бывает, когда он остается один, когда некому встать между ним и его призрачными видениями. Правда, ей казалось, что в последнее время ему все-таки стало немного легче — может быть, по той причине, что его ум был занят поисками Сережи и Чарноты, ему нужно было с кем-то встречаться, что-то выяснять. Но, может быть, и после той ночи... Однако снова позвать его к себе она не могла решиться — именно потому, что ей самой хотелось повторения — до головокружения, до дрожи в коленях, до болезненного жара внутри... И в этом страстном влечении она видела что-то неправильное, что-то грешное и порочное.
К Сереже у нее таких чувств не было — ей много раз представлялось, как он наконец-то возвращается из своего путешествия, как она обнимает его, а потом... потом они просто сидят рядом, пьют чай и разговаривают, в кабинете или в библиотеке под уютным светом зеленой лампы... Конечно, Серафима намеревалась выйти за Сергея Павловича замуж, но супружеское ложе в ее мечтаниях занимало довольно скромное место... скорее, как необходимое условие, неизбежность. К тому же, Сергей Павлович наверняка деликатен и сдержан, не в пример Корзухину — жизнь с ним была бы тихой и светлой, может быть, немного грустной идиллией. А сейчас... она словно раздвоилась, и эта двойственность ее мучила. Ей казалось, что она поступает нехорошо, непорядочно по отношению к обоим — и к Сереже, и к Хлудову. Если бы это не было так упоительно сладко... если бы Роман Валерианович был ей физически безразличен или даже неприятен — она бы смогла это принять и стерпеть, точно так же, как с мужем. И тогда в этом не было бы ничего дурного — потому что она его жалела больше прежнего.
Серафима смутно понимала, что в ее умозаключениях где-то кроется ошибка или подвох — пожалуй, даже что-то противоестественное — но запретила себе об этом думать. Довольно было и того, что стоило ей остаться одной и закрыть глаза, как она вспоминала его руки, его губы, ощущение тяжести его тела... А утром, сидя за столом напротив него, боялась, что он все поймет по ее лицу. Когда их руки случайно соприкасались, это было как удар электричеством, и приходилось прятать свои блестящие сухим лихорадочным блеском, несчастные глаза.
Они с Хлудовым все так же встречали в порту пароходы, прибывающие из Марселя, только теперь Серафима по дороге не молчала, а наоборот, говорила без умолку, с какой-то нервной приподнятостью — отчасти, чтобы отвлечь его и побороть собственное смущение, отчасти потому, что ей действительно хотелось знать о нем все, вплоть до мелочей: кем были его родители, где он учился, был ли он женат, любил ли ходить в театр... "Как мы столько прожили рядом и почти не разговаривали? А если говорили, то каждый о своем, не слыша друг друга? — задавалась она вопросом. — Так ведь с ума можно было сойти..." Он отвечал ей по большей части коротко, но Серафима узнала, что отец его был чиновником, служил в интендантском ведомстве, и давно умер. Мать происходила из купеческого сословия и тоже скончалась, когда Хлудов едва окончил Павловское военное училище. Узнала она и то, что в шестнадцатом году он, надышавшись фосгеном, чудом остался жив(1)...
— А где вы жили раньше, Роман Валерианович? То есть, до войны?
— В Петербурге. Наш Финляндский полк квартировал на Васильевском острове, на Косой линии. Летом — в Красном Селе.
— Знаете, мы с тетушкой тоже жили на Васильевском, а сначала — в Старой Деревне... А помните, там буддийский храм? Я как-то побывала там зимой — он был весь в снегу, а сам похож на елочную игрушку или на сказочный дворец... Удивительно красиво... Потом я слышала, что его разграбили(2)...
— Вполне возможно.
— Я видела однажды, как колокол с церкви сбросили...
— Странно все это. Очень странно.
— Что странно, Роман Валерианович?
Он не ответил и снова о чем-то задумался. А ей пришло в голову, что в той, прошлой жизни они, оказывается, были так близко друг от друга, что вполне могли бы встретиться... "Каким он был тогда? — подумала она, искоса взглянув на Хлудова. Тут же заметила, что у него дернулся угол рта, и ее кольнула острая жалость. — А что, если... если бы я вышла замуж не за Корзухина, а за него?" Она смущенно отвернулась, как будто он мог услышать ее мысли. Но не сумела подавить вырвавшийся у нее судорожный не то вздох, не то всхлип.
Ночью Серафима опять видела Романа Валериановича во сне. На этот раз — на перроне, освещенном мертвенно-голубыми электрическими лунами фонарей, он быстро шел куда-то, а перрон все не кончался, и длинный ряд фонарей уходил в бесконечную даль, и Серафима бежала за ним, зная, что должна догнать его, но никак не могла...
Проснувшись, она зажгла свечу и села на кровати — спать больше не хотелось, а за окном было еще темно. Опять припомнила свое путешествие из Петербурга в Крым, как она дремала, прислонившись к стенке вагона — по другую сторону от нее сидел Голубков, а ей снились тревожные сны, и она то и дело просыпалась в испуге... И в Крыму, когда их путь почти подошел к концу, Серафима, уже проваливаясь в тифозный бред, видела во сне Хлудова, о котором столько слышала, который был оплотом последней надежды для исстрадавшихся людей, бежавших от большевиков, из петербургского ада... Она грустно улыбнулась, подумав, что тогда Хлудов представлялся ей настоящим благородным белым рыцарем без страха и упрека, едва ли не ангелом во плоти.
А потом, на станции, она увидела его своими глазами — сидящего на табуретке худого, дерганого человека с серым от недосыпания лицом. Висящие вдоль перрона на фонарях мешки — его рук дело, а у него был такой будничный вид, такой равнодушный, почти лишенный всякого выражения голос... Серафима тогда обозвала его "зверюгой", но он на зверя не походил, ничего особенно грозного и опасного в его облике не было, наоборот — самый обычный генерал в серой шинели. Только смертельно измученный и усталый, как она теперь понимала — никакой не зверь и не ангел, а просто человек, которого надломила выпавшая ему судьба...
* * *
Когда в дверь постучали, Серафима открыла, недоумевая, кто это может быть — Роман Валерианович с утра ушел в порт. На пороге стоял Тихий.
— Вы?! — она была неприятно удивлена. — Наверное, вы к Роману Валериановичу? Он будет ближе к вечеру.
— Доброго утра, Серафима Владимировна! — бывший начальник контрразведки сладко улыбнулся. — Позволите войти? У меня дело к вам, сударыня.
— Ко мне? Что за дело? — она озадаченно нахмурилась.
— Видите ли, Серафима Владимировна, — Тихий просочился в комнату, — я недавно имел удовольствие видеть вашего мужа...
— Какое странное у вас понятие об удовольствиях... — пробормотала она. — А я здесь при чем? И никакой он мне не муж. Он от меня отказался.
— Как же, помню... Только по закону-то вы его жена. Он, надо сказать, считал вас погибшей. И... скажу вам правду — собрался снова жениться. А тут такой сюрприз — вы живы.
— Какая неприятность. И что ему нужно? Чтобы я утопилась?
— Ну что вы, Серафима Владимировна, — Тихий развел руками, — мы же цивилизованные люди. Ему нужно получить от вас бумагу для развода.
— Мое согласие?
— Не совсем так. Видите ли, чтобы расторгнуть церковный брак, нужно установить факт прелюбодеяния.
— Вы говорите, он собирается на ком-то жениться. У него есть любовница? Значит, прелюбодей — он сам и есть.
— Было бы нежелательно, если бы виновной стороной являлся господин Корзухин. Он занимает достаточно высокое положение в обществе...
— Говорите яснее, что вам нужно, — Серафима начала раздражаться.
— Признание, мадам. Ваше письменное признание, что вы изменили господину Корзухину.
— Что?! — она была ошеломлена такой наглостью. — Ступайте вон! Ах, подлец...
— Постойте! Вы за эту бумагу получите деньги. Целую тысячу долларов. Ну подумайте сами, Серафима Владимировна, что вам дает этот брак? Который фактически перестал существовать? Признание же ваше позволит господину Корзухину беспрепятственно жениться без ущерба для его репутации порядочного человека... А вы будете свободны. И деньги получите — они ведь вам не помешают?
"Деньги... Ох, если бы Сережа не уехал... — ее охватило горькое сожаление, и тут же неожиданно мелькнула мысль: — Но теперь можно будет вернуться в Россию, и не надо просить у Хлудова..."
— Что я должна написать? — хрипло спросила Серафима, облизнув пересохшие губы.
— Я вам все объясню.
Тихий достал из своего видавшего виды портфеля лист бумаги и перо, и принялся диктовать:
— Я, Серафима Владимировна Корзухина, урожденная Белорецкая, жена Парамона Ильича Корзухина, признаю, что нарушила супружескую верность, вступив в преступную связь с...
Тихий замолчал, будто что-то обдумывая.
— Что? — спросила Серафима с досадой, желая покончить с этим неприятным делом как можно скорее.
— Нужно указать... э-э-э... виновного. Но тут вы можете назвать кого угодно. Того же Голубкова или Хлудова — это все равно.
— Позвольте... — у Серафимы вспыхнули щеки от стыда, — вы, кажется, забываетесь...
— Мадам, к чему эта комедия? — Тихий скривился. — Вам нужны деньги, а господину Корзухину нужен развод. Вы не в том положении, чтобы ставить условия и капризничать. Он все равно с вами разведется, только денег уже не даст. Так что отказываться вам не с руки.
— Да... деньги мне нужны. Будь они прокляты! Будь проклят Корзухин...
— Успокойтесь, мадам. Взгляните на вещи трезво, вам предлагают выгодную сделку, которая вас ни к чему не обязывает, только написать несколько строк.
Серафиме было противно, и назвать в этой пакостной бумаге, которую потом будут читать Корзухин и консисторские чиновники — или кто там сейчас занимается церковными делами о разводах? — имена Сергея Павловича или Романа Валериановича она не могла.
— Кого угодно, говорите? А, кстати, как вас зовут, все время забываю?
— Алексей Павлович, мадам.
Серафима мстительно улыбнулась и, сильно надавливая на перо, написала имя Тихого, затем поставила свою подпись и дату, и протянула ему бумагу. Тихий прочел, и его гладкое, упитанное лицо приняло свекольный оттенок.
— Ну что же вы... Ай-ай-ай...
— Вы сами сказали — это все равно, с кем. Какая разница? — Серафима поморщилась.
— Лгать нехорошо, тем более, перед духовными лицами...
— Это в любом случае ложь. В любом! И Корзухин — первый лжец, это он прелюбодей, он от меня отрекся, а не я!
— Ну, ну, Серафима Владимировна... Хотите сказать, с Голубковым у вас ничего не было? И с Хлудовым тоже? Кого вы хотите обмануть? Я ведь знаю, сам видел, как его превосходительство из вашей комнаты утром выходить изволил...
— Что?! Как вы смеете?..
— О, конечно, мадам, — Тихий похабно ухмыльнулся. — Вам срочно понадобилось передвинуть шкаф в восемь часов утра... Honni soit qui mal y pense!(3)
Серафима закусила губу, из последних сил сдерживая слезы стыда и негодования.
— Ну что же вы так нервны, мадам? — Тихий галантным жестом взял ее за руку, которую она тут же отдернула. — В конце концов, это всего лишь формальность, надо относиться по-деловому. Зато вы станете свободной женщиной. И вот деньги... — он вынул из портфеля большой конверт. — Пересчитайте.
— Послушайте, — она взяла конверт, но открывать не стала, — скажите мне правду, только не обманывайте... Прошу вас... Сергея Павловича действительно схватили большевики?
— Увы, да, — кивнул Тихий. — Но... признаться, я думал, вы уже утешились...
— Прекратите! Не смейте в таком тоне говорить...
— За что вы со мной так, Серафима Владимировна? Я ведь вам ничего плохого не сделал. Да, я вас арестовал, но исключительно по приказу его превосходительства... Однако к нему вы куда более благосклонны... А также к господину Голубкову, который дал изобличающие вас показания. А я перед вами ни в чем не виноват, но вы меня почему-то ненавидите...
— Хлудов приказал нас допросить... Сергей Павлович хотел вам все объяснить, а вы его пытали, вы его вынудили написать, что я коммунистка и шпионка. Вы думаете, я ничего не помню, потому что была больна?
— Да я вашего Голубкова пальцем не тронул! — с неподдельной обидой воскликнул Тихий. — Честью клянусь!
— Не верю, — Серафима покачала головой.
— Как хотите, — Тихий с оскорбленным видом поджал губы. — Но господину Голубкову ни малейшего вреда в контрразведке не причинили. Все, мадам. Дело мы закончили к обоюдному удовлетворению. Документ о разводе вам передаст мой человек, поручик Скунский. Я же скоро отбываю в Париж. Прощайте.
— Прощайте, — пробормотала Серафима, закрывая дверь, потом, спохватившись, что Тихий мог ее и обмануть, открыла конверт — внутри действительно оказалась тысяча долларов купюрами по десять и двадцать. Однако радости она не чувствовала, только стыд при виде денег — будто получила их за какой-то грязный, некрасивый поступок. Но и отказаться было невозможно.
Из глаз покатились слезы — от обиды и унижения. Она плакала и никак не могла успокоиться. Никакой привязанности к мужу у нее не осталось, она думала, он уже ничем не сможет причинить ей боль... но почему-то известие о том, что он собирается жениться, сильно задело ее — отрекся и, судя по всему, счастлив с какой-то другой женщиной, а ее судьба ему совершенно безразлична... Как будто предал ее во второй раз.
— Он меня и не любил никогда. Совсем не любил. Потому и отказался так легко. А ведь я старалась быть хорошей женой... Детей не было — но разве я виновата? И Сережа... Конечно, Тихий врет, наверняка его пытали... Или угрожали, — Серафима была в этом уверена, но все же слова Тихого оставили в душе какое-то неприятное, саднящее, как царапина, чувство.
Да и нет Сережи, уже четвертый месяц как в воду канул — а вдруг он просто решил не возвращаться к ней? Вдруг в ней самой был какой-то изъян, или она была кем-то проклята — и поэтому так никчемно и нелепо складывалась ее жизнь, поэтому она никому не нужна...
"Откуда Корзухин узнал, что я жива? Видимо, стал на всякий случай наводить справки, а может быть, сам Тихий и сказал ему. Испугался, вдруг кто-нибудь еще об этом узнает... И что мне с этими деньгами делать? В Россию возвращаться? Да, теперь можно. Но... как же Роман Валерианович?.. Ах, нет, надо отдать ему часть — он ведь на меня тратил свои".
Внезапно Серафима подумала, что полностью доверять она может только одному человеку на свете — Хлудову. Как это ни странно.
Вечером она рассказала ему о визите Тихого, о написанном ею признании и о деньгах. Он рассмеялся сухо и невесело.
— Так у Тихого и с Корзухиным какие-то дела... Вот хитрая сволочь. Но почему вы назвали его?
— А кого, Роман Валерианович? Вас? Вы бы хотели, чтобы ваше имя упоминалось в таком постыдном деле? А я не хочу, чтобы Корзухин что-то знал обо мне... что-то настоящее... правду. Не знаю, как вам объяснить, но мне просто противно, все равно как если это у него на глазах...
Она покраснела и отвернулась.
— Кстати, вы не рассказали Тихому, что я встречался с Кутеповым и Самохваловым? — спросил Хлудов.
— Нет, — она покачала головой.
— Это хорошо, — кивнул он.
— Роман Валерианович, возьмите половину этих денег. Я ведь жила за ваш счет.
— Оставьте, Серафима Владимировна, они ваши. Только спрячьте их получше, — он задумался и сразу как будто поник и на глазах постарел. — И, если вы еще хотите в Россию возвращаться, теперь я вам помешать не могу.
— Но если Сережа не в России... Хотя... все равно он пропал, надо смотреть правде в глаза, он не вернется. Так что, может быть, и поеду. Только я одна немного боюсь... Боюсь, что возвращаться некуда. И еще одно меня держит — как же вы? Что будет с вами?
— Мне няньки не нужны, Серафима Владимировна. Впрочем... я, возможно, тоже поеду в Россию.
— Как? Вы тайком хотите?.. Под чужим именем?
— Нет, под своим именем. Скажу: я приехал. Хлудов.
— Вы с ума сошли! Опомнитесь! Вас сейчас же расстреляют!
— Моментально. Мгновенно! — его лицо озарилось странной, почти мечтательной улыбкой, от которой Серафиме стало жутко.
— Зачем вы мне это говорите? Перестаньте! Пожалуйста... Не надо. Может быть, вы вылечитесь...
— Я здоров.
— Нет, Роман Валерианович, вы тяжко больны. Почему вы не идете к доктору?
— Я вылечился. Мне все ясно. — Он говорил с каким-то болезненным вдохновением, и Серафиме казалось, он сейчас видит перед собой не ее, а кого-то другого — того, кто не давал ему покоя все это время. — Не таракан, в ведрах плавать не стану. Я помню снег, столбы, армии, бои... А на столбах — фонарики!.. Хлудов пройдет под фонариками!
Ее охватил ужас, она схватила его за руку.
— Нет, пожалуйста! Не надо, Роман Валерианович... Господи, да что с вами? Вы опять...
Видимо, ее отчаяние подействовало на него отрезвляюще, потому что он тут же вздрогнул.
— А? Что?.. — он провел рукой по лицу, после чего произнес совершенно спокойным голосом: — Довольно об этом. Я вам сказал, что за Тихим здесь приглядывает человек из контрразведки. Возможно, он выяснит что-нибудь. Пока мы ничего определенного не знаем. А деньги уберите, они вам самой пригодятся.
— Хорошо, — махнула рукой Серафима. — Я уберу их в чемодан, а ключ от него всегда ношу с собой.
Она отвернулась к окну. И вдруг подумала — знает ли Хлудов о показаниях Сережи? Он ни разу об этом не говорил. А Тихий мог и от него утаить... ведь в те дни в Севастополе царила полная неразбериха, все бежали... "Но я не буду спрашивать об этом у Хлудова. Я вообще никогда ни словом об этом не обмолвлюсь, никому — и Сереже не напомню".
— Пойдемте ужинать, Серафима Владимировна, — Хлудов поднялся со стула.
Серафима кивнула и подошла к маленькому зеркалу около двери, чтобы надеть шляпу, и собственное отражение ей ужасно не понравилось: глаза были до сих пор красные и опухшие от слез, и, кажется, появилась новая морщинка... "Господи, на что я похожа! Вот так состарюсь и не замечу... И вся жизнь так пройдет. Да и пусть... скорее бы уже!" Вспомнился Корзухин — представительный, элегантный, дорого одетый. Наверное, сидит сейчас в лучшем ресторане, и с ним эта его новая женщина... какая она? Француженка? Молодая, красивая, блестящая? "Высший класс", как он выражался. И еще он часто говорил: "Каждый занимает в жизни то место, которого заслуживает". Серафиму опять захлестнула горькая обида.
— Роман Валерианович, простите... Я не хочу есть. Не пойду. Пожалуйста, идите...
— Что такое? — он подошел к ней и встал рядом, при этом нечаянно задев ее плечо. А ее бросило в дрожь, и, поймав его взгляд в зеркале, она не выдержала и закрыла лицо руками.
— Пожалуйста, мне надо побыть одной...
Он притянул ее к себе и поцеловал в губы, в тут же запылавшие щеки — и это было именно то, в чем она так отчаянно нуждалась. Как глоток свежей, чистой воды. Все границы, которые она пыталась установить, все ее намерения удержаться в рамках дружбы — все было отброшено и смято. Серафима прильнула к нему, задыхаясь в поцелуях, забыв обо всем, чувствуя только его руки, ласкающие ее, и когда он просто оторвал ее от пола и отнес в комнату, к столу, безвольной куклой повисла у него на шее. У нее дрожали губы, и даже зубы стучали — так сильно и мучительно было желание. "Пожалей меня, — прошептала она, — пожалей..." И всхлипнула, склонив голову на его плечо...
Потом, уже открыв глаза, Серафима, все еще вздрагивая и прерывисто дыша, прижалась полуоткрытым ртом к его губам, желая продлить эту минуту до бесконечности — как бывает, когда снится сладкий сон и не хочется просыпаться. Но наваждение уже схлынуло так же внезапно, как накатило, она увидела себя сидящей на столе, в расстегнутой блузке — да еще среди бела дня — и, представив, как это все выглядит со стороны, смутилась. И принялась торопливо приводить в порядок одежду, избегая взгляда Романа Валериановича.
— Почему ты плакала? — спросил он вдруг. — Ты ведь плакала сегодня.
Не желая говорить, что плакала от обиды на Корзухина, Серафима ответила первое, что пришло в голову:
— Мне кажется... кажется, что Сергей Павлович меня просто бросил. Уехал и не хочет возвращаться, — и тут же поняла, что говорить сейчас о Сергее Павловиче совсем не следовало. Ей захотелось провалиться сквозь землю от стыда.
Его лицо вмиг стало отчужденным и преувеличенно-спокойным.
— Бог знает что вы выдумываете, Серафима Владимировна. Ладно, пойдемте ужинать.
"А ведь он, наверное, тоже чувствует себя виноватым перед Сережей... Но я и правда ничего не понимаю, даже сама себя понять не могу... Почему, когда я с ним... кажется, что все так и должно быть? А когда начинаю думать об этом, то понимаю, что это неправильно? И напоминание о Сереже — как меч между Тристаном и Изольдой(4)", — неожиданно пришедшее на ум сравнение ее ошеломило и испугало. А вслух она сказала, растерянно глядя на него:
— Я не знаю, что это... Не понимаю. Не знаю, что и думать.
— А вы не думайте. И не вспоминайте. Тогда станет легко.
"Он тоже хотел бы ни о чем не вспоминать, но не может. И я не могу".
* * *
Она шла по коридору поезда, где двери всех купе были забиты досками — как двери квартир в Петербурге, жильцы которых умерли или уехали из города навсегда... Серафима боялась проходить мимо этих забитых дверей, ей казалось, что внутри что-то страшное и неживое — это оно высосало из людей жизнь или изгнало их из домов. И сейчас ей опять было так же страшно — потому что оно притаилось в пустом поезде, за дверями купе, скрипело челюстями, ждало момента, чтобы наброситься. Серафима все шла и шла, боясь поднять глаза, но присутствие этого существа — или не-существа — ощущалось все сильнее, а вокруг становилось все жарче, и черная угольная пыль забивалась в нос, царапала горло, мешала дышать. Когда она поняла, что поезд весь охвачен огнем и рядом нет ни одного живого человека, она в бессилии остановилась и сползла по стене, закрыв глаза, но понимая, что оно совсем близко, и уже наклонилось к ней... От ужаса не было сил ни бежать, ни даже кричать, казалось, что сердце сейчас просто разорвется — и тут она открыла глаза.
Некоторое время Серафима не могла понять, где находится — а когда наконец вспомнила, что она в Константинополе, в гостинице, и увидела, что уже утро, то сначала обрадовалась, что это был только сон, но потом почувствовала сильную боль в горле. Похоже, она действительно простудилась.
Услышав стук в дверь, Серафима накинула халат, подошла к двери и открыла.
— Роман Валерианович... — проговорила она шепотом, — кажется, я заболела. Горло болит — видите, голос пропал... И голова болит...
1) Фосген — боевой отравляющий газ, применялся германскими войсками в ходе Первой мировой войны
2) Старая Деревня — район Санкт-Петербурга, там находится буддийский храм, который в 1919 году действительно подвергся разграблению
3) Да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает (франц.)
4) Герои средневекового рыцарского романа о запретной любви рыцаря Тристана к супруге короля Изольде, меч между ними на ложе означает, что они остались верны своему долгу
|
Daylis Derventавтор
|
|
Клэр Кошмаржик
Откуда взяться чуткости в женщине, к которой никто и никогда не был чутким? В пьесе ничего не сказано о родителях Серафимы, но видимо, они на тот момент уже умерли (иначе она бы о них как-то упомянула, например, о том, что можно вернуться в Россию к ним). У меня хэдканон, что она рано осиротела, а воспитывала ее тетушка, которая ее любила, но была не слишком умной (потому и Корзухина сочла очень хорошей партией, не разобралась, что он нехороший человек).1 |
|
 |
|
|
Daylis Dervent
Ну, справедливости ради, тётушка вряд ли могла предугадать революцию и предвидеть, что Корзухин резко откажется признавать ставшую невыгодной жену) 1 |
|
|
Daylis Derventавтор
|
|
Клэр Кошмаржик
Daylis Dervent Да конечно) И Серафима, кстати, ее ни в чем и не винит, наоборот, понимает, что та желала ей только добра)Ну, справедливости ради, тётушка вряд ли могла предугадать революцию и предвидеть, что Корзухин резко откажется признавать ставшую невыгодной жену) |
|
|
Daylis Derventавтор
|
|
Я не знаю, может быть, в тексте не хватает описаний чувств Серафимы к Голубкову? Поэтому кажется, что она фигней страдает? Я Шамсену понимаю - мне тоже Хлудов очень нравится, и для меня вопрос о выборе не стоял бы (просто я бы, мне кажется, изначально в Голубкова не влюбилась).
|
|
 |
|
|
Daylis Dervent
да нет, по-моему про чувства к Голубкову у вас хорошо написано. Просто мне кажется упорно, что все размышления Серафимы по поводу чувств - это по поводу ее чувств, и о ней, а не о другом человеке, и что может быть ему кажется с его точки зрения, это не попытка понять и как-то принять, хотя бы разглядеть другого, это всего лишь о себе. Мне иногда кажется, что для таких как Серафима весь мир сводится прежде всего к ним самим, такая вот узость взгляда что ли, она и себя то толком почувствовать не может, не то что других. А окружающие неверно истолковывают это как хрупкость, сложность натуры, нежность, женскую красоту и природу. Тогда как мне лишь кажется, что во всех этих проявлениях больше эгоизма. Опять таки, я Серафиму в этом не обвиняю: она просто психологически и мысленно еще ребенок, а дети немножко эгоисты, когда маленькие. |
|
|
|
|
Daylis Dervent
ну, наживаются и свои родные еще как. думаю, в Питере она тоже за бесценок продавала вещи. Такие люди везде бывают, это не от национальности же завсит! А вот что она не может услышать чужую боль, настолько услышать, что как бы поставить ее вместо своей, что бы она заглушила ее собственные переживания. В самом то деле, ну, бросил ее муж, ну предал, ну осталась она в чужой стране, но ведь в те годы со многими людьми происходили гораздо более ужасные и отчаянные вещи! У Серафимы никто из дорогих ей людей не погибал у нее на глазах, она вообще в каком-то смысле легко отделалась. Ещё и помощников обзавелась. Ведь то время, тот же Стамбул - сколько там горя было, да и среди соотечественников ее, там же оказавшихся, а Серафима как будто мимо всего этого живет, этого для нее нет, она только переживает, как же она теперь сточки зрения общественной морали будет выглядеть. То есть она судит себя с позиции какого-то химерического общества, не учитывая своих чувств, не видя других вокруг. В каком-то смысле, ей лечение и поход к доктору гораздо больше чем Хлудову нужен, как мне кажется. |
|
|
|
|
Клэр Кошмаржик
Серафима других не слышит, она себя не слышит. Но для кого-то это повод обвинить её в непригодности, а для кого-то — повод задуматься о причинах и о способах преодолеть это состояние. А нельзя и то и другое сразу? Для меня это прежде всего очень важное свидетельство того, что совершенно нечего Серафимой восхищаться, или говорить, что вот она - идеал женщины. Она - несчастное искалеченное создание, и ей Хлудов может быть намного больше нужен в смысле вылечивающего фактора, чем даже она ему. |
|
|
Daylis Derventавтор
|
|
Просто мне кажется упорно, что все размышления Серафимы по поводу чувств - это по поводу ее чувств, Ну да, она ведь не может определиться, что и к кому она чувствует, она не знает, кого из этих двоих любит. И это раздвоение для нее мучительно, она хочет это преодолеть. Опять таки, я Серафиму в этом не обвиняю: она просто психологически и мысленно еще ребенок, Тут надо заметить, что Роман Валерианович относится к ней именно как к неразумному ребенку. Голубков ему сказал охранять Серафиму и заботиться о ней, он и охраняет, и заботится. "Пойдемте обедать, купите чулки, в Россию я вас не пущу и денег вам не дам, потому что вы себя неразумно ведете" - ну правда же? А еще наверное, с ней похожим образом обращался муж (в смысле, все решал он), и ей это привычно, ее это всегда устраивало, она ведь так и воспитана была, что муж - глава. Сейчас она с Хлудовым порой пытается протестовать, но не слишком активно. Что характерно, Голубков ее тоже хотел бы опекать, но у него это получалось плохо. Серафима сама хочет его опекать (она говорит ему: "Больше я вас никуда одного не отпущу"). Но по отношению к взрослому мужчине это неправильно, согласитесь? Хотя, возможно, Голубкову именно такая женщина нужна, но Серафима ведь не такая. 1 |
|
|
Daylis Derventавтор
|
|
В самом то деле, ну, бросил ее муж, ну предал, ну осталась она в чужой стране, но ведь в те годы со многими людьми происходили гораздо более ужасные и отчаянные Это слабое утешение, любой человек свою боль острее чувствует, так уж он устроен. шамсена А нельзя и то и другое сразу? Для меня это прежде всего очень важное свидетельство того, что совершенно нечего Серафимой восхищаться, или говорить, что вот она - идеал женщины. Она - несчастное искалеченное создание, и ей Хлудов может быть намного больше нужен в смысле вылечивающего фактора, чем даже она ему. Я не считаю, что она какой-то идеал, мне хочется, чтобы она у меня была живая, пусть она и не всем нравится. Как идеал ее писал Булгаков, мне кажется - я встречала такую трактовку, что Серафима - это символ России, поруганной, преданной, и первоначальное название пьесы "Рыцари Серафимы" имело именно такой подтекст.Но Булгаков вообще был не чужд символизму. Правда, мне не кажется, что она несчастная и искалеченная, до такой степени, что ей даже доктор нужен. Ей нужна любовь, однако с любовью она определиться пока не может. |
|
|
|
|
шамсена
Показать полностью
Клэр Кошмаржик Можно, кто ж запрещает.А нельзя и то и другое сразу? Для меня это прежде всего очень важное свидетельство того, что совершенно нечего Серафимой восхищаться, или говорить, что вот она - идеал женщины. Она - несчастное искалеченное создание, и ей Хлудов может быть намного больше нужен в смысле вылечивающего фактора, чем даже она ему. Но идеал женщины в Серафиме вижу не я, а Булгаков. Это ведь он поставил её на пьедестал, вместе с её чувствами, нелепостями, детской наивностью и неуместно-прямолинейными обличениями Хлудова и его зверств. И место, которое отведено ей в пьесе, указывает не на то, что она и есть объективный идеал женщины, а на несколько иное: Серафима хороша и желанна, по мнению автора первоисточника, и именно ей выпало олицетворять Прекрасную Даму. А что есть Прекрасная Дама? Символ, не более. И уж точно не полноправное действующее лицо. Поэтому, когда она, вынужденная обстоятельствами, начинает своевольничать, Голубков с ножом в руках загоняет её обратно на пьедестал. Но она-то всё равно живая, не мраморная. И чувства у неё хоть и окаменели в постылом браке и агоническом существовании среди обломков столицы, но она способна и чувствовать, и сопереживать. Ей для этого сначала нужно выйти из ступора — а страшно. 2 |
|
|
Daylis Derventавтор
|
|
шамсена
А Вам в пьесе Серафима нравится? И в фильме? Я просто не знаю - или я булгаковскую героиню испохабила, проецируя на нее какие-то, может быть, свои комплексы, и получилось что-то невнятное - или она Вам в принципе не симпатична? |
|
|
Daylis Derventавтор
|
|
Вообще, не знаю уже, о чем мы спорим. Бывают люди, которые как луч света в темном царстве, что называется. Мудрые, сильные, светлые, добрые. Без тараканов в голове. Верю, бывают. Но большинство-то людей с тараканами - и это даже не очень зависит от того, насколько реально тяжелой была у них жизнь (Серафима вот действительно большого горя и не знала, наверное - если сравнить с другими людьми в то время, но она не ущербная, хоть и не идеальная).
Тут в ленте на днях увидела стих, мне он очень понравился. внутри меня темно и страшно там бред сомнения и смерть ты захвати с собой фонарик когда придешь меня любить Я думаю, что это почти у всех так) |
|
|
|
|
Daylis Dervent
шамсена Нет, нет, что вы, у вас очень Булгаковская Сермфима, вканонная, в характере. Она мне и пьесе, и в фильме очень сильно не нравилась. Всегда!! А у вас замечательно получмется. По настоящемуА Вам в пьесе Серафима нравится? И в фильме? Я просто не знаю - или я булгаковскую героиню испохабила, проецируя на нее какие-то, может быть, свои комплексы, и получилось что-то невнятное - или она Вам в принципе не симпатична? |
|
|
|
|
Клэр Кошмаржик
Да, вы правы в этом. И про пъедестал и про чувства. Надеюсь, встреча с Хлудовым, которого она таки услышала сквозь все свои стоны и стенания о своей несчастной жизни - все же поможет ей выйти из ступора. |
|
|
|
|
Daylis Dervent
Клэр Кошмаржик Спасибо, что не обижаетесь на меня! Наверное, я по отношению к Серафиме излишне категорична. Но она бесконечно меня раздражает. В самом первоисточнике жутко раздражала. Недоразумение какое-то, а не женщина! И как персонаж, и как символ, и как образ. Ничего с собой поделать не могу. |
|
 |
|
|
У меня Серафима вызывает лишь сочувствие и понимание. Как человек, потерявший почву под ногами, запутавшийся, больной - не меньше, чем сам Хлудов. Дорогая Дайлис, тебе очень здорово удается передавать ее душевное состояние. И вот это гадко-сладкое ощущение греха. Верю каждому слову.
Очень круто было про глаза, которые стали синими от невыплаканных слез. И интимная сцена, конечно, снова шикарная. У меня теперь это "Пожалей меня..." в висках бьет. Прямо слезы из глаз хлынули. Спасибо! Вообще стиль и атмосфера этого фанфика напоминает мне книгу, о которой я тебе говорила - "Лебединая песнь" Ирины Головкиной. 2 |
|
|
Daylis Derventавтор
|
|
Stasya R
Показать полностью
Спасибо тебе! )) Очень круто было про глаза, которые стали синими от невыплаканных слез. И интимная сцена, конечно, снова шикарная. У меня теперь это "Пожалей меня..." в висках бьет. Прямо слезы из глаз хлынули. Спасибо! Меня вдохновляют кадры с Савельевой - у нее действительно глаза то голубые, то синие. А уж сцена в конце фильма в порту, когда Голубков с Чарнотой вернулись - она там на Голубкова и не смотрит, а с Хлудова глаз не сводит. И глаза как будто полны слез. А "Пожалейте меня" - она говорит ему в пьесе (в театрах играют более позднюю редакцию, где этого диалога нет, а мне он очень нравится). Вообще стиль и атмосфера этого фанфика напоминает мне книгу, о которой я тебе говорила - "Лебединая песнь" Ирины Головкиной. А я ее читала, и она у меня где-то есть, когда у нас ее издали, я мимо пройти не смогла. Давно, кстати, не перечитывала - тяжело было читать, очень жалко их всех. шамсена В самом первоисточнике жутко раздражала. Недоразумение какое-то, а не женщина! И как персонаж, и как символ, и как образ Понятно) А то я уже думала, вдруг это я ее так испортила. Вообще, надо сказать, что в начале 20 века была популярна книга Вейнингера "Пол и характер", где он развивал теорию о мужском и женском начале. О Вечно-Женственном писал еще Гёте, и вообще в немецкой философии тема эта затрагивалась. Вейнингер же ее исследовал достаточно глубоко и защитил диссертацию. Так вот, женственное как архетип - это именно пассивность и бесформенность. В то же время в природе не существует носителей женского или мужского начала в чистом виде, любой человек совмещает в себе в той или иной мере и то, и другое. Собственно, теория не нова - в восточных философиях примерно такой же подход (то же Инь-Янь и т.д.) Просто немцы ее переосмыслили и поставили на научную основу. Русским образованным людям начала 20 века она была известна, и Булгакову наверняка тоже - возможно, он с этим и соглашался, хотя бы отчасти. Возможно, поэтому в пьесе, которая вообще насыщена символизмом, героиня именно такая. Надо сказать, что Хлудов - тоже мужчина архетипический. И по отношению к Серафиме он выполняет опять-таки архетипическую роль защитника и покровителя. Наверное, поэтому так хочется видеть их вместе, и кажется, что их обязательно должно было друг к другу потянуть. 3 |
|
|
Daylis Derventавтор
|
|
шамсена
Показать полностью
И все-таки, хотелось бы конкретнее. Из чего следует, что Серафима глуха к другим? Надеюсь, встреча с Хлудовым, которого она таки услышала сквозь все свои стоны и стенания о своей несчастной жизни Да, она его таки услышала и увидела то, о чем он ей не говорил и не хотел говорить. В каноне (в пьесе, то есть) он ей все время отвечает в таком духе: "Я здоров, мне няньки не нужны, идите погуляйте в саду", когда она пытается заговорить с ним о его состоянии, она его и в пьесе жалеет и хочет помочь, но не знает как. А что значит - Серафима глуха к себе? В чем это выражается? Она как раз свои чувства и желания осознает, но не считает, что это повод отбросить все, чем жила до этого (у нее был муж, она была ему верна, сейчас у нее есть жених, которому она тоже хочет быть верной). В принципе, это в культурном коде закреплено - не идти на поводу у своих желаний, не поддаваться любому импульсу. Мало ли кого и к кому потянет - но есть мораль, долг и собственные обязательства. Собственно, культура и держится на запретах, на том, что человек свои бессознательные влечения стремится контролировать и не давать им особой воли, ввести их в приемлемые рамки. Это по Фрейду. Другое дело, что человек может здесь и ошибиться, может, например, принять за большую и настоящую любовь мимолетное влечение и разрушить свою семью. А может и наоборот, подавить в себе глубокое искреннее чувство, принести себя в жертву - но от этого пользы никому не будет. Чем больше я углубляюсь в канон, тем более вероятным мне кажется, что они таки не остались друг к другу равнодушны. Что, может быть, Серафима осталась с Голубковым только потому, что уверена - он без нее пропадет (ага, в пьесе он именно такой, что только обнять и плакать). Правда жизни, однако, заключается в том, что Голубков найдет себе женщину, которая будет его любить и опекать. Хлудов же после расставания с Серафимой жить не сможет (независимо от того, поедет ли он в Россию или нет - у него просто не останется ничего, что его удерживало бы от самоубийственного шага). 2 |
|
|
|
|
Пожалуй, сейчас мне понемногу становится за Серафиму даже ещё обиднее, чем за Наташу Ростову и кн.Лизу одновременно)))
А, казалось бы, сколько поколений уже успели обхейтить этих двух милых и беззащитных женщин — одну взрослую, но неразумную и самую обычную, другую — вообще ребёнка (!), обманутого и жестоко осмеянного, отвергнутого и покинутого, и в итоге нашедшего какое-никакое счастьице (насколько расщедрился отнюдь не самый добрый к женщинам автор). Серафима, судя по всему, бесит самим фактом своего существования. А также внешностью актрисы. А ещё — тем, что, вплоть до революционных событий, этот персонаж горя не знал, поэтому и не научился с ним справляться. 2 |
|
|
|
|
Мы ждем проду)
1 |
|
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу
