Последний год малютки Энн (джен)

Славной леди Этайн верх Тристан ап Эмрис а Немайн верх Дэффид я оставляю в дар свою дудочку, поющую птичьими голосами. Надеюсь, что эта вещица окажется для нее не только занятной, но и полезной. Храброй Орли Ни-Кашин и ее подруге Санниве я дарю на счастье и на память о себе по серебряному милиарисию. Дудочка и монеты отыщутся в повозке на моем ложе под подушкой. Да хранят вас всех Господь и святой Давид!

Хродберт, сын Радалинды верх Храмн, известный также как Робин Добрый Малый.

П. Пашкевич, «Этайн, дочь Хранительницы»

(памяти всех до безрассудства влюбленных в приключения Робинов посвящается)

На вторник выпал совсем не апрельский снег. Копать землю было тяжело, и лопата ходила по рукам: то один отойдет ладони согреть, то второй горло чем горячим промочит. Энн куталась в пальтишко и смотрела на храм. Сегодня он казался еще строже и холоднее. В гроб Энн на отпевании и не заглянула: отец говорил, у умерших лица меняются, а Энн не хотела прощаться с незнакомцем.

— Ты как, Энни? — Джейн зябко куталась в платок. Она в гроб заглянула, и потом ее еще долго трясло. Вывернуло пару раз. Энн придерживала ей волосы и легонько хлопала по спине, не зная, что сказать или сделать.

— Живая, — улыбнулась Энн. — Снежно сегодня. Робину понравится.

— Понравилось бы, — поправила Джейн.

— Понравилось бы, — согласилась Энн.

Все похороны они стояли молча. После коротко распрощались, быстро обнялись и разошлись в разные стороны. Джейн пошла к родителям Робина. Энн должна была зайти в богадельню и, как всегда, отнести нищим настойку от мигрени, но после случившегося она побаивалась там появляться. Не знала, что скажет и что сделает. Отпросившись у отца и пообещав, что со следующей недели она снова станет его верным посыльным, Энн пошла в пролесок. За воротами Лансфорда гулял холодный ветер. Он приминал поникшую траву, разбрасывал горсти свежевыпавшего снега. Черно-зеленое поле разбавилось белым. В пролеске было тише. Ветер летел низко и потому с трудом пробивался сквозь стволы, почти не теребя кроны. Чуть пройдя в глубь леса, Энн остановилась. Она не знала, зачем идти дальше и о чем думать.

Энн пыталась вспомнить, каково это: тяжелая, мокрая голова на коленях, бьющаяся под пальцами жилка на виске. У Робина волосы были мягкие, как... Энн протянула руку и зажмурилась. Воздух под пальцами дрожал от смутного ощущения, но стоило на нем сосредоточиться, и оно ускользало. Энн тогда не вслушивалась и не вглядывалась, а теперь не могла поймать и отголоска того дня.

Лицо Робина перед глазами тоже искажалось, ломалось, неуловимо меняясь, и Энн сама не заметила, когда с веснушчатого лица на нее уставились совершенно чужие глаза.

— Ты выглядел не так, — помотала головой Энн. — Совсем не так.

Она плотно-плотно зажмурилась, стараясь вспомнить каждую черточку. Но из знакомых черт собирались одни незнакомые лица.

— Вот как, — выдохнула Энн. — Ну и ладно!

Но она еще долго стояла в том пролеске, пытаясь выцепить из воспоминаний хоть что-то точное.

А ночью Энн все не могла уснуть. Теребила подушку и размышляла обо всем, что видела в богадельне, старательно отгоняя все воспоминания о том, что случилось раньше. Та полка обязательно должна была на нее свалиться. А у старой Мэг именно тогда нитка порвалась, Сэм два конца связал, и полка упала рядом. А до этого нитку не поймал, и Робин умер. Энн прикрыла глаза. Мысли блуждали и путались, раскалывались и собирались во что-то новое и странное. Кажется, любимые Робином древние греки верили в каких-то Мойр, трех сестер, прядущих человеческую судьбу. А их мать, богиня правосудия, решавшая участь всех живущих, обязательно завязывала себе глаза. Вот и старуха Мэг тоже — слепая пряха. Но кто тогда ее нищие?

— Боги, конечно же! Кто же еще? — подушка не отвечала. — Потому и вертятся все время возле храма, слушают чужие молитвы и помогают старухе Мэг плести свой бесконечный ковер так, чтобы хоть чьи-то желания исполнялись. А вот когда бородач Джонни гроб Лэдди расколотил и руки и глаза лишился... За чудо свое платил, что ли? Настойка от мигрени! Точно! Все молитвы принимать, это же постоянный шум в ушах! А нитки подбирать... — додумать Энн не успела. В ту ночь ей снились спутанные нити, Энн все пыталась их посчитать, но каждый раз сбивалась и начинала сначала. Одна зеленая, пять желтых, три красных... Наутро Энн проснулась с больной головой. Мысли одна безумнее другой перебивали друг друга, и только обида была чистой и ясной.

Захватив с собой настойку от мигрени, тряпки и воду, Энн зашагала к богадельне. Впрочем, так далеко идти не пришлось: Сэм, по своему обыкновению, сидел рядом с храмом, собирая милостыню.

— Сэм, Сэм!

Глухой на одно ухо скрипач оторвался от созерцания храма и повернулся к Энн. Склонил голову набок. Слушал.

— Я знаю, почему ты мне тогда яблоко отдал.

Сэм нахмурился.

— На Рождество. Я тогда помолилась о яблоке миссис Бернс, а ты мне его сразу и отдал.

Сэм, помедлив, кивнул.

— Ну зачем вы так? Почему яблоко? Почему не Робин?!

— Пить хочу, — Сэм говорил хрипло, неуверенно, а Энн так и застыла на месте. Забыла вдруг, слышала ли она вообще хоть раз, чтобы нищие из богадельни разговаривали...

— Да-да, сейчас, — растерянно пробормотала Энн. Достала из сумки банку с водой и протянула Сэму. — Держи.

Сэм глотнул немного, вернул банку и посмотрел насмешливо:

— Энн, — Энн все смотрела на него во все глаза, — теперь я тоже знаю, почему тебе тогда яблоко отдал. — Сэм поежился, запахнул покрепче старое пальто, посмотрел под ноги и пробормотал: — Хочу, чтобы слух вернулся.

— Что?

Сэм пожал плечами и улыбнулся. Покачал головой, засунул руки в карманы и снова поднял взгляд к храму. Больше он не проронил ни слова, будто и впрямь немой.

— Вот. Настойка от мигрени и... пряники.

Сэм забрал и настойку, и пряники, кивнул, поднялся на ноги и неспешно зашагал к богадельне. Энн закусила губу. Может, правда придумала себе невесть что? Подумаешь, нитка лопнула...

— Пряники — это подношение, Сэм. Спасите хоть кого-нибудь, — прошептала Энн и тяжело вздохнула. Сейчас она чувствовала себя потерянной дурочкой.

Энн запрокинула голову и проскользила взглядом от витражей храма до самого неба. Вчера небо снова было зимним, тяжелым и низким. А сегодня вернулась весна. Еще одна в бесконечной череде весен.

Энн поежилась и пошла домой. Заперлась в комнате и до самого вечера просидела там одна, не отвечая ни на возмущенные крики Мэтью, ломящегося в их общий угол, ни на просьбы матери открыть, ни на укоры отца. Снова пыталась вспомнить, как выглядел Робин, и злилась: стоило ей бросить попытки и уставиться в пустую стену, собираясь с мыслями, как она его видела, размытым силуэтом. Точно знала, что это он. Иногда ловила его смех, знакомый прищур глаз, замечала забавно вздернутый нос. Но никогда — одновременно. Как тогда в пролеске, стоило ей попробовать собрать все воедино, как получалось чужое лицо. Тогда Энн попыталась вспомнить дни, проведенные вместе с Робином и Джейн. Купание в речке в прошлом июле — а если бы Робин в нее не полез на прошлой неделе, может, и не замерз бы. Пляски вокруг костра в сентябре — а костер бы помог ему тогда достаточно обсохнуть? А вот совсем недавно, и трех месяцев не прошло, они ходили на зимнюю рыбалку. Робин осторожно полз по льду с отцовским охотничьим ножом, выбирая подходящее место для лунки, а Джейн с Энн топтались на берегу, с замиранием сердца следя за ним. Январь в этом году был холодным, но январский ледок не всегда толстый. А Робин всегда был сумасшедшим и очень упрямым. А полез бы он купаться, если бы они попробовали отговорить? Каждое воспоминание перебивалось тем последним походом. Яркие и счастливые дни тускнели в памяти, горчили и вязли. Чернели.

— Энн, ну открой же наконец! — Мэтью снова колотил в дверь. — Ну не съел же тебя душепряд!

— Не съел, — отозвалась Энн, все-таки отпирая. И оглянулась на свою кровать.

— Он съел Робина, — мрачно кивнул Мэтью, проскальзывая к своей постели и запрыгивая на нее с ногами. — Он ведь был младшим в семье. А это твой ужин, мама просила передать, — Мэтью протянул Энн горшок с тушеным с овощами мясом.

— Не болтай глупостей, — покачала головой Энн, забрала у него горшок и сама залезла в кровать.

Легкий ветерок, ворвавшийся в комнату через распахнутую дверь, играл простынями, они терлись друг о друга, и казалось, что под кроватью кто-то шуршит. Тушенное с овощами мясо Робин тоже любил, правда, говорил, что его мама делает его лучше. Молоко добавляет. А теперь матери Робина некому будет тушить мясо. Энн отставила наполовину опустевший горшок в сторону, подошла к двери и закрыла ее, потушила свет и вернулась в кровать. В голове золотые нити путались с черными.

— Ненавижу тебя, тварь проклятая, — прошипела Энн, перегнувшись через край кровати и пошарив под ней рукой. — Плети души кому-нибудь другому, а мою оставь в покое, понятно?!

Из-под кровати не донеслось ни звука. Только простыни шуршали.

А на следующий день потеплело. Зубастые вчерашними сосульками крыши заплакали. Водяные капли висели на голых ветках яблонь. А под яблонями в кучку сбились белые колокольчики подснежников. Мокрые и взъерошенные, они словно бы светились и тоненько звенели. И плакали, плакали...

Кап-кап, кап-кап. Вес-на приш-ла.