Южное солнце (джен)

Проснувшись ранним утром на следующий день, Колин почувствовал себя гораздо лучше. Быть может, на самочувствие повлиял хороший, пусть и несколько необычный, сон (во сне Колину удалось сыграть с архиепископом в какие-то странные шахматы с не существующими на деле правилами и даже победить), но голова Колина уже почти не болела и не кружилась, и о вчерашних обмороке и недомогании напоминали лишь лёгкая слабость да пробуждение не в стенах ставшего уже привычным майноульского дома архиепископа, а в огромной комнате ещё более огромного дворца принца-дракона Марка.

Надо сказать, проснулся Колин в одиночестве и в такой тишине, что звук биения собственного сердца способен был его едва ли не оглушить... Так что, Колину стало тоскливо и грустно почти сразу же, как только он открыл глаза — просто потому что рядом не оказалось архиепископа. Или хотя бы кого-нибудь из слуг — желательно такого, у кого можно было бы спросить об архиепископе или попросить о какой-нибудь маленькой помощи...

Впрочем, напомнил себе Колин — он и сам был всего лишь слуга, и все попытки господина архиепископа показать окружающим, будто бы дело обстоит совсем иначе, предназначались для того, чтобы зачем-то убедить в этом обстоятельстве Марка, а вовсе не для того, чтобы Колин, и вправду, в это уверовал.

Глупо было думать, будто бы у постели больного слуги — к тому же, страдавшего от пустякового недомогания, что едва ли могло принести большой вред — должна нести караул ватага других слуг, готовых помогать в каждой мелочи. Глупо. А ещё подобная надежда отдавала гордыней. И если у постели Колина никого сейчас не оказалось, то это был вовсе не повод дуться и обижаться на всех на свете.

Смирившись с этой важной и вполне справедливой во всех значениях этого слова мыслью о положении дел, Колин осторожно, чтобы убедиться, что голова его не закружится вновь, сел и неспеша огляделся вокруг. Солнечные лучи пробивались через неплотно задёрнутые зелёными бархатными занавесками окна, блестели разноцветной радугой в гранях причудливого стеклянного кувшина, стоявшего на столе, озаряли светом резные деревянные панели на стенах и камин, выполненный в виде раскрытой пасти какого-то неведомого страшного зверя гривой куда более пышной, нежели лошадиная.

Комната и без того была поистине роскошна, но озарённая утренним солнцем она становилось похожей на представления Колина о чудесных небесных дворцах, в которые отправлялись после смерти души праведников.

Да, наверное, как-то так и выглядели покои в небесных дворцах, подумал Колин, впервые радуясь лучам майноульского солнца, подарившего ему такую красоту. Потому что представить что-нибудь более роскошное у Колина просто не хватало воображения, и он только и мог любоваться каменным узором на полу, резьбой на стенах и удивительной мебелью — всем тем, чем у него не достало сил полюбоваться вчера.

А потом с некоторой грустью рассудил, что ему-то, шестнадцатилетнему Колину Озгону, покои в небесном дворце (или даже крохотный чуланчик в этом дворце) в посмертии, вероятно, не полагались. Хотя бы за то, как он позволял себе разговаривать с господином архиепископом в Майноуле. Или за то, каким обиженным он себя чувствовал сейчас где-то в глубине души (или — даже не особенно-то и в глубине) из-за того, что, проснувшись, не увидел рядом того, кого на деле очень хотел бы увидеть.

Взгляд Колина, порядком пристыженного этой мыслью, на некоторое время задержался на стеклянном кувшине и на чаше, что теперь вновь стояла рядом с ним (а не на столике возле тахты, как, кажется, было вчера). На дне кувшина всё ещё имелась вода, и Колину, что от восхищения не мог оторвать глаз от того, как красиво играли солнечные лучи, проходя сквозь этот сосуд, тут же почти нестерпимо захотелось пить. И ждать, пока в комнату придёт хоть кто-нибудь, не было никакой мочи.

Так что Колин осторожно свесил босые — должно быть, кто-то снял с него ночью чулки — ноги с тахты, позволил себе посидеть ещё немного так и потом встал, и подошёл к столу... Пил Колин, поддавшись вдруг навалившейся лени — ещё одному греху, из-за которого не видать ему после смерти небесных дворцов и садов — прямо из кувшина, не утрудившись тем, чтобы перелить воду в чашу.

Немного утолив жажду, Колин задумался, что же ему стоит делать дальше. По всему выходило, что, пожалуй, следовало остаться там же, где его оставил господин архиепископ и дождаться момента, когда тот придёт за ним или пришлёт кого-нибудь из слуг.

И всё же... Как же сильно хотелось покинуть эту замечательную комнату и хоть немного пройтись!.. Увидеть во дворце Марка хоть что-нибудь ещё, помимо здания снаружи и одной-единственной комнаты, в которой даже не было книг, что могли бы занять Колина хотя бы на некоторое время. Быть может — с кем-нибудь поговорить, ибо за всё пребывание в Майноуле толком поговорить удавалось разве что с архиепископом, да и то, если он бывал не слишком занят.

Подумав ещё немного, Колин решил, что не будет особой беды, если он приоткроет дверь и на пару минут покинет это гостеприимное место, чтобы хотя бы чуть-чуть осмотреться вокруг. Если же ему встретится кто-то из слуг — тем лучше. Колин попросит их сообщить архиепископу — сеньору Джуллиано, — что с ним, Колином, всё хорошо, он проснулся, чувствует себя превосходно и, если сеньор Джуллиано того желает, Колин готов хоть сей же час отправляться в дорогу (или — на завтрак, или — куда угодно, куда ему только скажут идти).

Да, именно так он и скажет, решил Колин, вновь оглядывая комнату — теперь для того, чтобы найти, во что переодеться, ибо у его собственной рубашки был разорван ворот (словно кто-то не нашёл в себе довольно терпения, чтобы справиться с завязками и попросту рванул нежную ткань), чулков (или чулок, как велел говорить архиепископ) нигде не было видно, а короткие узкие штаны просто хотелось сменить на что-нибудь более приличное.

Сначала ничего не обнаружилось, а потом взгляд Колина упал на какой-то бумажный свёрток, на котором что-то было написано. Надпись состояла из двух строчек, и, надо сказать, почерк того, кто писал, оказался просто ужасным (хуже, чем у самого Колина), и всё же, помучившись несколько минут, Колин всё же сумел прочитать два слова — «одежда» и «Джуллиано».

Возможно, не стоило вскрывать этот свёрток без разрешения (в конце концов, содержимое, вероятно, предназначалось архиепископу), но во-первых, Колину нужно было во что-то переодеться (и оставалось только надеяться, что вещь окажется достаточно свободной, чтобы он сумел в неё влезть), а, во-вторых, любопытство изо всех сил толкало Колина на сей неблаговидный поступок.

Аккуратно развернуть бумагу оказалось не так-то просто, и всё же Колин, которому, вероятно, остатки совести не позволяли просто разорвать её, кое-как сумел это сделать. И увидел рубашку (простую и белую — похожую на ту, что красовалась вчера на Марке) и голубые широкие штаны, присборенные и в поясе, и у лодыжек. В таких, вспомнил Колин, ходили некоторые мужчины в Майноуле.

Приглядевшись к штанам и рубашке повнимательнее, Колин сообразил, что обе вещи были слишком велики для чересчур худого архиепископа, но зато самому Колину могли прийтись вполне впору. Так что, немного поразмыслив, Колин решил надеть на себя и штаны, и рубашку, и из комнаты выйти в них. В конце концов, подумал он, без спроса бродить по чужому дворцу в чужих вещах было, вероятно, всё же чуточку лучше, чем без спроса бродить по тому же дворцу почти голым.

А перед архиепископом он сможет извиниться немного позже. Когда сумеет его отыскать.

Резная тяжёлая дверь поддалась натиску Колина сразу, и в следующее же мгновенье он очутился в другой комнате. Не менее роскошной, чем предыдущая, но, надо сказать, куда более просторной.

Здесь было два окна, и оба они были зашторены гораздо плотнее, чем там, где спал Колин. Тут же, на низком столике около двери обнаружились потерянные чулки и дублет, снятый, кажется, ничуть не аккуратнее, нежели был расслаблен ворот на вчерашней рубашке. Колин вздохнул и осторожно провёл пальцами по бархатной ткани. И пусть предмет одежды, теперь, кажется, безнадёжно испорченный, вчера казался ему ненавистным и слишком тесным, подобное обращение с такой роскошью не могло не возмущать. Колин вновь вздохнул и предпочёл осмотреться.

В следующее мгновенье его сердце забилось чаще уже не от возмущения — на тахте, подобной той, на которой пришёл в себя он сам, спал архиепископ, привычно распластавшись на животе, уткнувшись носом в подушку и сбросив одеяло почти до поясницы. Тёмные волосы с проседью рассыпались в полнейшем беспорядке по худым плечам, и Колин, который больше не чувствовал и тени обиды, с улыбкой подумал, что, когда архиепископ проснётся и потянется за расчёской, он обязательно будет забавно ругаться на каком-нибудь из незнакомых Колину языков.

Архиепископ заворочался и что-то пробормотал, и Колин подумал, что, наверное, раз уж тот всё равно, кажется, просыпался, стоило спросить у него, что им обоим делать дальше — хотя бы потому, что было непонятно, как им (и, главное — как Колину) следовало вести себя впредь, чтобы не вызвать на себя гнев драконьего всадника Марка и не оказаться ненароком в пасти у дракона.

Колин подошёл к тахте, присел на корточки и осторожно коснулся плеча архиепископа.

— Господин архи... — начал было Колин, но тут же осёкся, вспомнив, как ему было велено называть архиепископа, и торопливо исправился. — Сеньор Джуллиано!.. Сеньор Джуллиано, проснитесь, пожалуйста!

Архиепископ повернул к Колину ставшее вдруг недовольным лицо и приоткрыл глаза.

— Чего вам надо? — архиепископ зевнул и поморщился. — Который вообще час?

Который час Колин не знал. Предполагал только, что едва-едва рассвело. И подозревал, что говорить об этом только что разбуженному архиепископу определённо не стоило, чтобы не вызвать гнева. Потому Колин промямлил, что не знает, которое сейчас время суток. И что не понимает, что ему теперь делать. И что извиняется, что надел одежду из свёртка...

— Юноша, займите себя чем-нибудь, — прерывая Колина, сонно буркнул архиепископ, вновь утыкаясь в подушку, отчего его слова стали едва различимы. — Прогуляйтесь там... по саду... Только дайте мне поспать...

Колин подумал, что, пожалуй, слова архиепископа можно считать разрешением поглядеть повнимательнее на сад Марка, и послушно отошёл от тахты. Архиепископ заворочался и, извернувшись, накрылся одеялом по самые плечи. Как делал всегда, если после внезапного пробуждения желал вновь заснуть.

Колин бросил взгляд на зашторенные окна. Где-то там, за стенами Марка, уже взошло южное майноульское солнце, но воздух, должно быть, ещё не успел нагреться столь сильно, чтобы это стало приносить неудобства, так что Колин, немного подумав, решил, что не будет большого вреда, если он последует совету архиепископа (и — вчерашнему совету Марка, так что, дублет можно было и не надевать), и, стараясь не шуметь, чтобы не досаждать архиепископу ещё больше, выскользнул из отведённых им покоев.

Добраться до сада без приключений не получилось — Колин попросту заплутал в многочисленных комнатах и коридорах маркова дворца, и вынужден был спросить дорогу у худенькой юной служанки, кожа которой была такой тёмной, что Колин сначала даже не сразу сообразил, что перед ним не вырезанная из дерева статуэтка, а живой человек.

Неймаррского языка служанка не поняла, и Колину пришлось вспомнить те майнодийские словечки, которые его заставлял учить архиепископ. К сожалению, слова сад Колин не знал, но зато вспомнил, как по-майнодийски звучали слова «небо» и «деревья». Служанка тут же понятливо закивала, схватила Колина за руку и, защебетав что-то на, вероятно, майнодийском, куда-то повела его, остановившись лишь у каменной винтовой лестницы. Из её речи Колин сумел уловить слово «вниз», и потому послушно стал спускаться, пока не оказался в широком коридоре с множеством арок, каждая из которых вела в сад.

И всё же это оказался совсем другой сад — довольно-таки небольшой, квадратный... И деревья в этом саду не были подстрижены так причудливо и неестественно, как было там, где Колин вчера потерял сознание. Подобный сад в монастыре отца Винсенто называли, кажется, клуатром — его Колин мог видеть лишь из окон келий отца Игнасиаса или отца Елесиаса, ибо входить в такой сад дозволялось лишь тем из монахов, кто имел священнический сан да семинаристам, что должны были получить сан в будущем. Тогда Колин немного завидовал монахам и семинаристам. Клуатр дворца Марка же был куда пышнее того, который доводилось видеть Колину прежде.

Колин, недолго думая, шагнул на усыпанную мелкими камешками дорожку и вдруг понял, что совсем позабыл про обувь. И возможно, окажись он действительно воспитанником архиепископа, а не обычным деревенским мальчишкой, высокое происхождение сослужило бы ему дурную службу.

Пройдя немного вглубь сада, Колин заметил чью-то хрупкую фигурку, что сидела на траве под деревом и, кажется, что-то читала. Незнакомец был одет в ярко-красные широкие штаны, подобные тем, которые Колин обнаружил в своей комнате, но гораздо более короткие, белую рубашку с широкими короткими светло-зелёными рукавами, подпоясанную золотистым кушаком, а на голове у него красовалась белая косынка. Пока незнакомец стоял спиной Колин успел подумать, что это, должно быть, мальчишка его лет, взявший пример с Марка в том, как следовало одеваться в Майноуле. Но в следующее мгновенье незнакомец услышал шаги Колина, вздрогнул, встрепенулся, дёрнулся, и косынка соскользнула со светлых, заплетённых в косу и закреплённых на затылке волос. И, когда незнакомец повернулся, Колин понял, что это вовсе не мальчишка, а девчонка возраста Колина.

Девчонка посмотрела на Колина внимательно. Цепко. Почти так, как смотрел Марк, пусть взгляду её недоставало той тяжести. Колин скользнул взглядом по её выцветшим от майноульского солнца и сияющим теперь наподобие нимба волосам, по симпатичному, в целом, лицу, щёки, нос и лоб на котором были несколько розовее всего остального, по одежде, и теперь заметил ласточек, вышитых на её рубашке, по золотому, сверкавшему на солнце кушаку, по свободным красным штанам, открывавшем голые лодыжки и икры...

Щёки Колина запылали.

Девушки и женщины в родной деревне Колина никогда не носили ничего подобного вне дома (да и дома матушка, Мари или Рози никогда не задирали юбку столь высоко, чтобы можно было увидеть ноги почти до самых колен). И в Вешейне, насколько Колин помнил, тоже. Колин не сумел бы припомнить ни одну барышню, которую можно было бы увидеть в штанах — но эта девчонка стояла перед ним и... Тут Колин вспомнил, что архиепископ как-то рассказывал ему, что в Майноуле некоторые богачи делили свои дома на мужскую и женскую половины, и на женскую порой не смел заходить даже хозяин дома...

Быть может, Колин сам того не зная, забрёл на женскую половину, и теперь видел девушку в нижнем белье?.. Даже предполагать подобное было неловко.

— Простите! — смутился Колин и тут отвёл взгляд. — Я не хотел вас... Я не хотел вас напугать!.. Я сейчас уйду, и...

Ему и без того было стыдно стоять перед почти раздетой барышней, будучи и самому не вполне одетым — не то что говорить с ней. Должно быть, судя по вышивке на рубашке, то была Ласточка, о которой говорил вчера Марк... И, пожалуй, более неловкого знакомства нельзя было и придумать — даже вчерашний обморок Колина в первую встречу с Марком казался менее смущающим!

Колин хотел было убежать — обратно, к архиепископу, если удастся отыскать нужную дверь, — но девчонка шагнула навстречу и схватила Колина за предплечье. Колин вздрогнул и вновь поднял на неё взгляд.

— Стойте же! — улыбнулась она, и Колин подумал, что эта Ласточка совершенно точно не выглядела ни смущённой, ни напуганной. — Вы, наверное, воспитанник сеньора Джуллиано, о котором ворчал Диего!..

Колин молча кивнул, не слишком понимая, что можно сказать. Но Ласточке это, кажется, не было нужно. Голос у неё был чистый и звонкий, почти детский. Приятный в целом, пожалуй. И не слишком похожим на певучие голоса дам, что порой приходили к архиепископу.

— Вы меня ничуть не напугали! — рассмеялась она, наконец, отпуская руку Колина. — Просто сюда не заходит никто, кроме Диего или Марка, ну или садовника! А их шаги звучат совсем иначе, хотя Марк тоже часто босиком!.. Как вас зовут?..

Колин вздрогнул и случайно заглянул в насмешливые серые глаза. И почему-то, не имея на то больше причин, смутился ещё сильнее.