Цена чести (джен)

Шёл уже четвёртый год Сигрид, и границы её мира, прежде ограниченные стенами дома и краем кузнечного двора, начали неудержимо расширяться. Её шаги становились увереннее, а взгляд — любопытнее. И в тот день, наигравшись под звук знакомого молота, её внимание привлекла калитка, которую она видела каждый день, но за которую никогда не заглядывала. Что там, за этим высоким частоколом?

Послеполуденное солнце Скайрима золотило крыши Рифтена, но не заглядывало за этот забор, окружавший Благородный сиротский приют. Воздух здесь был неподвижным и густым, пропахшим влажной древесиной и пылью, с едва уловимой кислинкой старых досок, а не дымом и горячим металлом, как в её дворе.

Из-за забора доносились приглушённые голоса и скрип гравия под босыми ногами. Она встала на цыпочки и ухватилась за шершавые, неструганые прутья, ощущая их колючую шероховатость под пальцами. Во дворе, лишённом зелени, несколько детей её возраста молча перебирали камушки или просто сидели на земле, прислонившись к серой стене. Их одежда была поношенной, а на лицах не было и тени той беззаботной радости, что светилась на лице Сигрид.

— Привет! — радостно крикнула она, просунув между прутьев свою любимую деревянную лошадку. — Меня зовут Сигрид! Давайте играть!

Дети подняли на неё глаза. В их взглядах не было интереса — лишь привычная, усталая настороженность. Мальчик, выглядевший старше других, коротко бросил, не глядя на неё:

— Нельзя.

— Почему? — не унималась она; её голос звенел искренним недоумением, лёгкой дрожью, отражавшей удивление и обиду.

— Потому что мы отсюда, — он мотнул головой в сторону мрачного здания. — А ты — оттуда.

В этот момент дверь приюта со скрипом открылась, и на пороге появилась худая женщина в тёмном строгом платье. Её лицо, резкое и неласковое, исказилось гримасой раздражения.

— Проваливай, девочка, — её голос прозвучал резко, как удар хлыста, и Сигрид почувствовала, как холодная дрожь пробежала по спине. — Нечего тут глазеть. Им с тобой не по пути.

Грубость и неожиданность ударили Сигрид сильнее, чем любое физическое воздействие. Она всхлипнула от неожиданности и обиды и пулей помчалась прочь, к единственному месту, где всегда было безопасно, — в распахнутые двери родной кузницы, навстречу знакомому гулу, теплу и терпкому запаху раскалённого железа.

— Па-па! — её голос сорвался на рыдании, прежде чем она, вся в слезах, вцепилась в его грубый, пропахший дымом, потом и горящей сталью кожаный фартук.

Он замер, и его молот, занесённый для удара, завис в воздухе. Мгновение спустя он с глухим стуком опустил его на наковальню и, не разжимая рукоятки, присел перед ней.

— Тихо-тихо, радость моя, — его низкий голос был похож на отдалённый гром, заглушавший шипение углей. — Что случилось? Кто тебя обидел?

— За... за тем забором... дети... — она всхлипывала, пытаясь выговорить слова; пальцы впивались в кожу его фартука. — Я хотела поиграть... а тётя злая... и они сказали: «нельзя»... Почему? Я же ничего плохого не сделала!

И тут всё стало ему ясно. Его взгляд сам собой устремился в открытую дверь кузницы, прямо на тот самый высокий частокол приюта, который он видел из своего окна каждый день, но на который никогда по-настоящему не смотрел. Он был не просто забором. Он был границей между двумя мирами, и его дочь только что врезалась в эту границу лбом.

Он взял её на руки, и она прижалась мокрой от слёз щекой к его запылённой шее. Он подошёл к самому порогу и смотрел на частокол — не со злостью, а с тяжёлым, гнетущим пониманием. Эта преграда была всего лишь деревом и гвоздями. Любой его подмастерье мог разобрать её за день. Но он знал, что настоящий забор, тот, что ранил его дочь, был сделан из другого материала — из предрассудков, страха и горькой судьбы. И против этой стены его молот был бессилен.

— Так уж свет устроен, дочка, — прошептал он, качая её на руках, ощущая, как её дыхание постепенно выравнивается; тепло её маленького тела передавалось ему, успокаивая собственное. — Не всякую сталь можно сковать в один клинок. — Это была единственная правда, которую он, кузнец, мог ей предложить.

— Но это несправедливо... — выдохнула она, уже затихая, и сжала в ладошке деревянную лошадку.

— Да, — просто и твёрдо согласился он, чувствуя, как тяжесть в душе смягчается. — Несправедливо.

Он продолжал молча качать её, стоя в дверях, а сзади на них падал тёплый свет горна. Шум кузнечного двора за окнами казался далёким и приглушённым. И это молчание между отцом и дочерью, смотрящими на невидимую, но непреодолимую стену, было красноречивее любых слов.

Их прервал лёгкий, но отчётливый стук костяшек по деревянному косяку открытой двери. В проёме, очерченный золотым сиянием уличного света, стоял мужчина. Он был одет в дорогую, но практичную дорожную одежду из тёмной кожи, сшитую без лишних деталей. Его лицо, обрамлённое аккуратной тёмной бородкой с проседью, дышало спокойной уверенностью, а в уголках глаз лучились смешинки. От него пахло дорогим мылом с ароматом кедра и свежего снега, и этот запах смешивался с дымом и гарью кузницы, создавая странный, но приятный коктейль.

— Прошу прощения, что вторгаюсь без спроса, — его голос был бархатным и тёплым, словно мёд. — Дверь была открыта, а такие сильные рыдания, на мой взгляд, требуют если не помощи, то хотя бы отвлекающего манёвра.

Сигрид, удивлённая новым голосом, притихла и украдкой взглянула на незнакомца из-за отцовского плеча.

Незнакомец мягко улыбнулся ей, и в его глазах вспыхнул добрый, понимающий огонёк.

— О, какая прекрасная и явно очень храбрая девочка, — сказал он, и слова его прозвучали не как лесть, а как констатация факта. — Я слышал, как смело здесь работает молот, но не ожидал встретить такое же сильное и громкое сердце.

Затем его взгляд скользнул по кузнице, оценивая развешанные на стенах инструменты, аккуратные стопки заготовок и сам горн, в котором тихо потрескивали угли.

— И, должен сказать, я поражён, — продолжил он, и в его голосе зазвучало неподдельное уважение. — Я видел много кузниц от Солитьюда до Виндхельма, но редко встречал место, где в каждом инструменте, в каждой подкове чувствовалась бы не просто работа, а настоящая душа мастера. У вас золотые руки, кузнец.

Он сделал шаг вперёд, и солнечный луч, падающий из окна, выхватил из кармана его плаща маленькую, искусно вырезанную из тёмного дерева фигурку птицы. Он протянул её Сигрид.

— Держи, маленькая воительница. Иногда даже самым смелым нужен маленький друг, чтобы отогнать грусть. Он приносит удачу.

Сигрид, вся в слезах, но уже заинтригованная, робко потянулась за подарком. Её пальцы сжали гладкое, тёплое от солнца дерево. Слёзы постепенно сменялись любопытством, а лёгкий запах смолы от фигурки щекотал ноздри.

Незнакомец перевёл взгляд на кузнеца.

— А теперь, простите за внезапность, у меня к вам есть и деловое предложение. Но о нём мы можем поговорить, когда ваше главное сокровище немного успокоится.

Он слегка склонил голову в сторону девочки, и в его глазах мелькнула искорка понимания. Он видел самую суть этой семьи. Затем он отошёл к верстаку, давая отцу и дочери пространство, и стал с почтительным интересом разглядывать развешенные на стене инструменты.

Кузнец, всё ещё державший Сигрид на руках, почувствовал, как гнетущее ощущение в груди смягчилось, уступая место настороженному, но живому интересу. Воздух, ещё недавно наполненный лишь горечью и обидой, теперь трепетал от нового, незнакомого присутствия, пахнущего кедром, снегом и обещанием перемен.

Через несколько минут, когда Сигрид, убаюканная мерным покачиванием и новой деревянной птичкой в руке, наконец утихла, кузнец бережно усадил её в уголке на мягкой овечьей шкуре. Он выпрямился во весь свой богатырский рост и кивком пригласил гостя к массивному столу, заваленному чертежами и образцами металлов.

— Благодарю за терпение, — сказал кузнец; его голос вновь приобрёл привычную деловую твёрдость. — Вы говорили о предложении.

Незнакомец улыбнулся, и его глаза, казалось, подсчитывали все мешки с углём и слитки стали в мастерской, оценивая потенциал.

— Говорил. И оно таково: мне требуется полное вооружение для десяти человек. Не наёмников, а... скажем так, людей, чья жизнь будет зависеть от качества вашей работы.

Он обвёл рукой пространство кузницы.

— Десять пластинчатых доспехов полного размера, с поддоспешниками. Десять добрых мечей — не для парада, а для суровых дорог. Топоры, кинжалы — полный комплект для долгого и опасного пути. — Он сделал паузу, давая кузнецу осознать масштаб. — Я видел достаточно, чтобы понять: ваша работа выдержит любое испытание. Меня интересует не скорость, а именно качество. И я готов оплатить его соответственно. Половина суммы — сейчас, на материалы. Вторая — по завершении.

В кузнице воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием углей в горне. Кузнец мысленно прикидывал. Такой заказ... это месяцы стабильной, хорошо оплачиваемой работы. Это новые инструменты, лучшая сталь, запас угля на всю зиму. Это возможность отложить септимы на будущее Сигрид, купить Ингрид ту самую шерсть на платье, о которой она иногда вздыхала, глядя на витрины торговцев. Это не просто заказ — это дыхание иного уровня жизни, постучавшее в их дверь.

— Обсудим детали, — наконец сказал кузнец, и в его глазах загорелся знакомый, цепкий огонь мастера, перед которым стоит интересная задача. Он развернул на столе чистый лист бумаги и обмакнул перо в чернильницу. — Начнём с доспехов. Какой вес вы считаете оптимальным? Подвижность или максимальную защиту?

Их диалог, полный непонятных ей слов вроде «набедренники» и «горжет», стал ровным, убаюкивающим гулом, таким же привычным, как шум ветра за окном или треск поленьев в очаге. В углу, на мягкой овечьей шкуре, Сигрид наконец разжала кулачок, в котором до сих пор сжимала деревянную птичку. Она провела пальцем по гладкому крылу, и на её лице, ещё влажном от слёз, дрогнул первый лучик возвращающегося любопытства. Важные взрослые слова уже не пугали её. Грубый голос отца и бархатный голос незнакомца сплетались в одну прочную, надёжную мелодию. Они были частью знакомого и вновь ставшего безопасным мира, где пахло металлом, а папины руки могли сделать что угодно — хоть меч, хоть птицу, хоть новое счастье.