Две стороны Луны (гет)

Вспышки. Вспышки. Ещё вспышки. Словно глаза мелких хищных животных, блестящие из Запретного леса в ответ на огонёк палочки. «Пожалуйста, фото на фоне этой картины». «Пожалуйста, поверните голову слегка набок». «Что Вы думаете об успехе Вашей выставки?» «Почему в Вашем творчестве так много мотивов пустоты и прозрачности?» «Будут ли ещё перфомансы в стиле «Сердцебиения», или это был разовый проект?»

Я счастливо улыбалась камерам, а на вопросы отвечал Ковальски, позволяя мне чувствовать себя успешной и безответственной. Я казалась себе алхимиком, автором философского камня, нашедшего способ превращать любые негативные эмоции: страх, боль, тоску, скуку — в чистую радость искусства. А потом, как всегда неожиданно, всё закончилось: журналисты исчезли, посетители разошлись. Морская раковина звучит морем, потому что хочет вернуться в море. Галереи после выставок звучат тишиной. Звук моих каблуков падал, словно мелкие камешки на дно колодца. «Жаль, что всё так быстро закончилось», — привычно думала я, быстро идя к камину, но всё-таки медля, словно в глубине души ожидая чего-то, что смягчит этот резкий переход от шума к тишине, отдающийся в душе ощущением пустоты. Как будто потеря чего-то важного или внезапное пробуждение от приятного сна.

— Мисс Лавгуд! — окликнул меня Ковальски. Я продолжила идти. Меньше всего я ожидала, что это «что-то» связано с ним. Может, я ждала, что вернётся кто-то из тех, с кем я познакомилась на выставке. Или что найдётся дело, которое ещё надо доделать. Я привыкла, что с Ковальски мы общаемся, только пока длится рабочее время. Это чем-то напоминало его лекции, или перфомансы, или вот такие вернисажи: резкий переход от совместного к отдельному, от шумно-праздничного к замкнуто-недружелюбному. — Луна! — крикнул он ещё громче. Ничего не оставалось, как обернуться.

— Да, сэр?

— А пойдёмте отпразднуем! — всегда хмурый, сегодня Ковальски был на удивление обаятелен и мил. Он улыбнулся и подмигнул мне, причём так заразительно, что я тоже улыбнулась. «Возможно, именно этого я и ждала?» — мелькнула неуверенная мысль.

Он трансгрессировал меня в сияющий огнями ресторан, помог снять мантию, подвинул стул, был так предупредителен и аккуратен, что я (действительно редкость) прямо посреди гудящего публикой помещения чувствовала себя удобно, «в своей тарелке», не думая, куда себя деть или что сделать. Словно продолжение сегодняшнего вернисажа. Он рассуждал о средиземноморской кухне, подливал мне вина и спрашивал что-то о концепции следующих выставок, а я говорила, говорила... увлечённо и без перерыва, сама удивляясь, что так умею. Слова пышными шапками метафор ложились друг на друга, словно слои взбитых сливок... Я рассказывала, он поддакивал, ресторан перемигивался огнями, будто звёздное небо, усиливая чувство радостной невесомости. Но если слова были сливками, я была тем самым баллончиком, из которого их выдавливают в магловских кондитерских. Постепенно, слой за слоем, я почувствовала, что выдохлась. Я была буквально опустошена, как флакон из-под зелья, прозрачная и тонкая, без следа эмоции или мысли. Разговор забуксовал и сошёл на нет. А на его месте воцарилась тишина.

* * *

Как только повисло молчание, я опять ощутила себя неуютно. Я научилась говорить с Ковальски, но так и не научилась с ним молчать. Меня не волновала тишина, я жаждала её как возможности остаться наедине со своими мыслями. Беспокоила необходимость чем-то нарушить повисшую паузу. Тема работы была исчерпана, а о чём ещё говорить? Мы были коллегами, но никогда — друзьями или знакомыми, поэтому я не могла себе представить, как делюсь с Ковальски своими мыслями или мечтами. Это было бы глупо. В то же время, мне не хотелось, чтобы вечер заканчивался. Я взглянула на него, пытаясь выглядеть безмятежной и слегка вопросительной (словно это он должен был придумать, чем меня развлечь), выигрывая себе возможность просто смотреть и ничего не говорить. Всё же иногда его лицо казалось таким... интересным. Почти как в те моменты, когда он работал или преподавал. Вдохновлённым и полным внутренней жизни, какой-то тайны, опасности. Сердце замирало, но я больше не была уверена, что это страх. Скорее, желание найти разгадку секрету.

Он тоже взглянул на меня. Тяжёлым, переливчатым взглядом. По поверхности чёрных, как нефть, глаз плыли еле уловимые жемчужно-радужные разводы. Определённо, что-то в этом взгляде всегда меня всё-таки пугало. Наверное, незнание, что с этим делать. Неспособность «поставить на место», если...

Эпизод № 1:

... — Луна, ну почему ты меня избегаешь? — Юлиус выглядит преувеличенно обиженным. Хороший, правильный мальчик. Когда мы с ним болтаем, он обязательно перечисляет все премии, которые получил, все конкурсы в которых участвовал. Ему есть чем гордиться: ведь он скульптор, в двадцать лет получивший заказ от Министерства Магии — новый проект фонтана Дружбы. Он верит в вещи, которые можно пощупать. В признание людей и в хороший коллектив. В крепкую патриархальную семью и воскресные ужины у маститых членов Союза Скульпторов. Он очень милый, даже красивый, у него длинные ресницы и тёмные печальные глаза, заставляющие наших преподавательниц ставить ему оценки почти «автоматом». Ранимый, стеснительный, упорный и слегка обидчивый. По-своему очень тонкий и чуткий, но совершенно не верящий в чудеса.

— Юлиус, пойми — мы с тобой слишком разные... — я пытаюсь говорить мягко и ласково, потому что он мне нравится, потому что он чудесный человек, и я меньше всего хочу его обидеть. Но как мне иначе объяснить, что я не хочу, чтобы он был мне больше, чем знакомым? Выходит опять неправильно. Он грустно кивает и говорит «понятно». И мучительно неясно, как объяснить ему, что это не высокомерие «пафосной звезды», не предубеждение. Он всегда принимает всё на свой счёт, а я готова плакать от досады. Но не могу же я начать встречаться с ним просто чтобы его порадовать?..

Эпизод № 2:

Я просыпаюсь от нестройного пения под окнами. Выхожу на балкон кампуса и вижу Джона Олсена в компании двух музыкантов и ручного павлина. В берет незадачливого служителя муз экспрессивно воткнуто павлинье перо, причём, судя по недовольному виду нахохлившейся рядом птицы, отобрано оно было без предварительного согласия. Музыканты профессионально терзают волынку, а Олсен, пытаясь приглушить свой тенор до хриплого баритона, старательно выводит:

...If a moon has a sister, it’s got to be you*

Они замечают меня, и пение, сопровождаемое периодическими громкими криками недовольного павлина, обрывается. Джон запрокидывает голову и кричит:

— Луна, я тебя люблю!

С Олсеном проще. Во-первых, на трезвую голову его мнение изменится. Стыдно ему, конечно, не станет — он начисто лишён органа совести, но, по крайней мере, он постарается об этом не вспоминать. А во-вторых, я совершенно не боюсь его обидеть. Я даже иногда жалею, что он такой «обидонепробиваемый». Поэтому перегибаюсь через перила и, к радости зрителей, которых на соседних балконах становится всё больше, кричу:

— А я тебя нет!

— Почему? — надрывает голос Олсен, в глубине души поэт, а в реальности — будущий мастер пейзажа.

— Потому что ты бабник, блондин, не любишь Бетховена и вообще не в моём вкусе! — было бы хорошо, если бы я могла сразу сказать правду каждому человеку. Но только Олсен не обидится, поэтому с другими приходится подыскивать оправдания.

— Жаль, но что поделаешь! — он пытается придать своему крику философский оттенок и благородно удалиться, эффектно взмахнув мантией. Но задевает павлина, который и без того был измучен криками, волынкой и надругательством над своим внешним видом. Поэтому красиво уйти не получается — раздаётся мат и громкие призывы дрессировщика. «Трибуны» в виде балконов пятиэтажного кампуса девочек рукоплещут и смеются. А я иду спать.

Эпизод №3:

— Выходи за меня и ты ни в чём не будешь нуждаться. Древний магический брак — гарантия на всю жизнь, — мои глаза встречаются с синими, блестящими опасно, словно обсидиановые ножи, глазами Аримана Лэфея, тридцатилетнего выпускника Шармбаттона, поставленного родителями в непростые условия: либо он за два месяца находит себе чистокровную невесту, либо они отдают наследство двум его младшим братьям и назначают ему «смехотворное содержание» (в четыре раза больше моей именной стипендии). Синие глаза светятся мрачным отчаянием и желанием жениться хоть на дикобразе, если тот будет удовлетворять требованиям чистокровности.

— Нет, Ариман.

— Почему? — я удивилась, как он вообще задал этот вопрос. Задранный вверх подбородок и острый, орлиный профиль, казалось бы, отрицали всякую потребность в оправданиях: нет — ну и не надо! «Выдумай что-нибудь убедительное!» — попросила Лу, которой чем-то симпатичен этот чванливый, но такой растеряный аристократ. Убедительное? Ладно...

— У меня есть поклонник, с которым меня уже связывают некоторые обязательства. Если хочешь, я составлю тебе список чистокровных невест, которые могут заинтересоваться. Но сама не могу.

... если он позволит себе какой-то более ясный намёк. Я была не уверена, что хочу ставить его на место, но... что же тогда делать? Наверное, всё-таки следовало потренироваться в менее стрессовой ситуации. Я надеялась, что когда время придёт, меня просто спасёт «магия сцены», и я буду делать всё легко и непринуждённо, без ошибок. Но вот он, этот момент, и пауза тянется, тянется, так что вот-вот лопнет. Может, просто продолжать на него смотреть?

Его рука змеиным движением лавируя между приборами, подползла к моей и накрыла её. Пальцы проникли между моими и крепко сжали. Я застряла, зажатая желанием, чтобы он продолжал, и внутренним ужасом необходимости ответить. Кисть моей руки лежала в его ладони безжизненно, будто пойманная мышь, свисающая из пасти гадюки.

— Луна... тебе очень идёт этот образ. Он такой... загадочный, — проговорил он, продолжая держать мою руку. Я смущённо улыбнулась, подавляя в себе жгучее желание уменьшить тревогу, дав подробный и занудный комментарий по поводу создания этого имиджа, его целей и прочего. Я понимала, что комплимент делался совсем не ради этого. Если я сейчас скажу больше трёх слов, он сделает вид, что просто поддерживал светскую беседу — и тогда я буду спасена. Не считая того, что он будет считать меня непоправимой дурой. Ведь для многих людей флирт — не прелюдия к отношениям, а просто времяпрепровождение, так что не стоит выставлять себя в глупом свете, показывая, что совсем не чувствуешь разницы. Надо поступить, как другие девушки — делать вид, что ничего не произошло, разговаривать меньше, а смотреть и двигаться больше, показывая, что понимаешь, но так, чтобы это всегда можно было интерпретировать безопасно для себя. Я неловко поправила причёску второй рукой — и положила руку сверху на его ладонь. Слегка сжала пальцы, совсем как он.

— Спасибо... Кшиштоф.

Я назвала его по имени, он меня тоже. Он держит меня за руку, я его тоже. Это как шахматная партия. Можно свести игру в ничью, если повторять ходы. Только в этой партии начинают чёрные, вот и всё отличие.

— У тебя локон... выбился, — он выпустил мою руку и потянулся к волосам. Я наклонилась, чтобы ему было удобнее и позволила взять прядь своих волос и заправить её за ухо. Его пальцы намеренно (я уверена, что намеренно!) задержались возле мочки и слегка по ней провели. Он вернулся к моим рукам и сжал их в своих. «Что теперь делать? Что делать?» — кричало моё внутреннее «Я». Может, для него время течёт по-другому, но я ощущала себя так, словно мы смотрим друг на друга мучительно долго. К нам подошёл официант.

— Вы уже выбрали десерт? — я с излишней поспешностью и заинтересованностью повернулась на источник звука, разрывая затянувшийся зрительный контакт. Он тоже обернулся к официанту, говоря, что мы (мы!), пожалуй, откажемся от десерта. Ковальски попросил счёт, одновременно слегка ослабив хватку пальцев. Я не смогла отказать себе в том, чтобы моментально убрать руки, выскользнув из раскрывшихся, как сытая венерина мухоловка, ладоней и спрятавшись за непреступной стеной бокалов. Казалось, мой манёвр остался незамеченным.

— Завтра вечером мой вернисаж, — обратился он ко мне, как ни в чём не бывало, когда мы снова остались одни. — Не поможешь мне привести мастерскую в порядок после сегодняшнего и подготовить всё, что понадобится завтра в галерее?

— Конечно, о чём речь... мистер Ковальски, — я поспешно накинула на себя мантию, радуясь, что разговор пошёл на более «безопасные» темы, и не дожидаясь, пока он, как при входе, поможет мне.

— Давай всё-таки «Кшиштоф», не первый год вместе работаем, — улыбнулся он. Улыбка казалась вполне безобидной, и я улыбнулась в ответ.

— Хорошо, Кшиштоф.

____

* «ты в красоте своей сравняться сможешь с бессмертной белизной луны» (дословно: «если у луны есть сестра, то это, должно быть, ты») — строчка из кучи псалмов, песен, восточных комплиментов и европейских пьес. Первоисточник — «Песнь песней». Ну а данная конкретная строчка взята из песни Leonard Cohen «The Law».

* * *

Я бодро сортировала картины, успевая параллельно наводить порядок среди его книг и свитков. Это успокаивало и создавало ощущение удивительной чистоты и ясности. Я могу быть очень рассеянной (Марьяна до сих пор не может мне простить, что я как-то раз случайно поместила её хрустальный шар в аквариум), но это место вызывало у меня желание «расставить всё по полкам». В его затягивающей, пугающей захламлённости словно был какой-то потаённый зов. Тени свитков, выбитые зубы прорех между книгами на стеллажах. Острые углы фотографий и вымпелов. Всё это цеплялось за меня, как дьявольские силки, засасывая в зыбучий песок хаоса, непонятный, спутанный. Словно эта комната питалась людьми, не давая им шансов на выход... Мои мысли невольно возвращались к хозяину мастерской, обретавшемуся где-то в соседней комнате. Странные мысли... они лоснящимся питоном охватывали мой разум, медленно скользя, переливаясь чешуей, сжимая кольца...

— О Мерлин, ничего себе... — Кшиштоф, неожиданно появившись на пороге, удовлетворённо хмыкнул и потёр ладони. — Так прибрано эта комната не выглядела никогда!

— Разве у Вас нет домового эльфа? — в отсутствие Ковальски думать о нём было приятно, волнительно, «ро-ман-тич-но» даже. Но, когда он появился, осталась только скованность и лёгкий, уже ставший привычной частью меня, испуг. Впрочем, мой голос звучал вполне беззаботно.

— Они вечно всё путают! — проворчал он. — А здесь... Здесь есть своя система, Луна, — его голос изменился на мурлыкающе-довольный, а дистанция между мной и Ковальски резко сократилась: он всегда двигался как-то особенно плавно и неслышно. Теперь он стоял прямо у меня за спиной. Одно неуловимое движение — и я уже стою с ним лицом к лицу. Мелькнула мысль, приходившая мне и раньше — Ковальски выбирал себе учениц невысокого роста, одинакового с ним, чтобы не наносить урон своей гордости, глядя на них снизу вверх. Его глаза были в точности на уровне моих... Когда он внезапно поцеловал меня, с тем же успехом можно было взять меня за горло и задушить: от шока я забыла, что носом тоже дышат, замерев и застыв в его руках, как в каталептическом припадке. Если бы он не прикрыл своих глаз, то, наверное, заметил бы, что мои расширились от ужаса. Мне неизъяснимо хотелось скрыться, убежать, вырваться, но... я ведь хотела с ним сблизиться. Действительно хотела. Он волновал и восхищал меня, и я знала, что без этого не обойдётся ещё тогда, когда кидала на него взгляды на лекциях. Просто «магия сцены» не сработала, а значит — надо было справляться своими силами.

Поэтому я усилием воли расслабила сведённые мышцы, нормально вдохнула и постаралась переключиться на ощущения. Ничего. Даже если ответить, скользнуть языком по его, захватить край его нижней губы зубами... Даже если впиться в его губы как можно сильнее, думая обо всём самом приятном, что у меня с ним связано. Ничего. Тёплое влажное прикосновение, похожее на улитку или желе. Лёгкое раздражение кожи, вызванное трением о его отросшую к вечеру щетину. Шуршащее, всхлипывающее дыхание, обдающее щёку волной невидимого пара... И когда его рука, нащупав край моей блузки, скользнула под него, вверх по коже спины, я не выдержала и отстранилась.

Ковальски выглядел удивлённым моей реакцией. Он послушно убрал руку и отошёл на шаг. Я бессильно опустилась на пуфик, а он иронично поглядывал на меня сверху вниз, прохаживаясь мимо и иногда почти заходя мне за спину. Казалось, его забавляла эта ситуация.

— Итак, что же тебе не понравилось? — голос был насмешливым и деловитым, словно я забраковала цвет платья для торжественного приёма. Я ощущала себя одновременно нелепо-неуклюжей, провинившейся и запертой, понимая, что сейчас мне надо озвучить свой главный страх, но не в силах вытолкнуть слова из перехваченного горла.

— Я... — в этот момент я опустила голову ещё ниже и впилась взглядом в цветок, вышитый на ковре. А потом продолжила, силой заставляя голос звучать, словно вращая ржавые неподатливые шестерёнки, механически переводя мысли в слова, но не слыша себя, не желая слушать: — Я. Ещё. Девственница, — и застыла, скорчившись на стуле и не в силах поднять глаза.

— Хорошо, — оценивающе произнёс над моим ухом голос Ковальски. «Всё, он знает, обратной дороги нет...» Я на время успокоилась. Подняла на него взгляд и пожалела, что сделала это. В его глазах стоял вопрос, из тех, на которые не ответишь. А я не люблю такие вопросы. — Тебе двадцать два года?

— С половиной, — неслышно прошелестела я и снова уткнулась взглядом в подол своей юбки. Почему-то мне всегда важно уточнить, даже когда человек прав: «Вам полный стакан огневиски?» «Нет, без двадцати миллилитров», «Мы простояли там полчаса!» «Двадцать семь минут».

— Ты вообще этого хочешь? — на сей раз он как будто тормошил меня своим голосом, словно разговаривал с ребёнком, хотя это и противоречило самому смыслу вопроса.

Я задумалась. Так не может продолжаться вечно. Мне придётся сделать этот шаг. Рано или поздно... А с Ковальски мне хотя бы интересно, и я чувствую волнение в его присутствии, и... ну, я доверяю ему в каком-то смысле. Я уверена, что он в этом разбирается. И всё равно я ему уже призналась. Кто знает, сколько мужества потребуется, чтобы сделать это ещё раз... когда я стану ещё старше.

— Да! — уверенно произнесла я и посмотрела... да что там — уставилась на него, с мрачной решимостью и вызовом. Он расхохотался — видимо, с подобным выражением лица соглашаются вправить кость после вывиха, а вовсе не...

— Чудесно! Значит, продолжаем с того места, где начали... — он оценивающе скользнул по мне взглядом, словно спрашивая себя, стою ли я предстоящих усилий. И добавил, улыбаясь той самой недоброй улыбкой, с которой в своё время говорил о моих картинах: — Если ты, конечно, готова...

Я нашла в себе силы только кивнуть. «В комнате это будет удобнее», — сухо прокомментировал он, приподнял меня Мобиликорпусом и, слегка придерживая пальцами за плечи, транспортировал перед собой на второй этаж. С этого момента и до конца, он разговаривал только короткими отрывистыми фразами, напоминавшими приказы или вопросы экзаменатора на зачёте. В комнате он отпустил заклинание, и я стукнулась каблуками о доски пола.

— Сними обувь, — приказал он. Я повиновалась, стягивая с ног туфли и зачем-то подчёркнуто аккуратно, параллельно, ставя их перед входом. Он медленно, методично, расстёгивая каждую пуговицу, снял с меня блузку и зашвырнул куда-то в сторону. Провёл рукой по ключице. Это было... приятно. Но моё сердце продолжало колотиться, как бешеное, требуя, чтобы я немедленно ушла, сбежала, трансгрессировала — всё, что угодно. Ковальски, не разрывая пристального зрительного контакта, не отводя от меня глаз, еле уловимыми, уверенными жестами, вызывающими ассоциации с опытным гипнотизёром или фокусником, избавил меня от юбки и пояса для чулок. После чего слегка толкнул и я упала на кровать. Сам он раздевался так же изощрённо медленно. Наконец, он жестом убрал всё освещение и заставил исчезнуть моё нижнее бельё. Как и своё. Мне снова стало безумно холодно. Зубы, сцепившись, начали легонько постукивать друг о друга. Кожу обдувал неизвестно откуда взявшийся сквозняк, заставляя её взяться мурашками. Никогда я ещё не казалась себе столь бесповоротно беззащитной, как в этой темноте. «Сейчас это произойдёт». Он дотронулся до моей груди, слегка очертил сосок, а потом словно смял её в ладонях. У меня вырвался судорожный вздох. Не удовольствия: неожиданности. Я словно перестала чувствовать. Совсем. Даже когда кончики его пальцев добрались до внутренней стороны бедра. И потом...

Странно... Это было похоже скорее на ритуал: «Ты хочешь этого?» «Да», «Ты хочешь, чтобы я остановился?» «Нет», «Тебе было хорошо?» «Да». Формальные вопросы, на которые я давала формальные, «правильные» ответы, которые должны были быть правдой. Мужчина, который тебе нравится и который кричит твоё имя во время оргазма — это, наверное, прекрасно. Я больше не была девственницей. Я занималась сексом со своим бывшим учителем и нынешним соавтором, лучшим художником из ныне живущих, которого я знала. «Это сделает нас ближе», — других мыслей у меня не было. Тело отзывалось, заставляя его думать, что моя ложь была правдой. Душа молчала. Не чувствовала в себе никакой перемены. Никакого счастья.

Я мучилась бессонницей. Смотрела на его бледное, беззащитно-расслабленное лицо, помолодевшее во сне, и рассеяно думала, что в моей жизни стало на одно «нормальное» событие больше. В детстве я не лазила по деревьям, но другие дети делали это. Им было так весело... И тогда я решила тоже залезть на дерево. Это оказалось не так уж сложно. Я так и не поняла, почему они веселились. Но теперь я тоже умела лазать по деревьям. Иногда это было... полезно? Да, полезно. Но чуда не произошло. Мою жизнь часто делали лучше мечты, ожидание чего-то светлого и сказочного — но редко события. Хотя нет — мне нравилось интересоваться необычным, говорить об этом, мне нравились цветы, природа, квиддич, друзья, музыка и, конечно, мне нравилось рисовать. Просто рецепты счастья для других мне никогда не подходили.

Проворочавшись пару часов, я аккуратно встала, призвала, не зажигая света, свою одежду и трансгрессировала обратно в свою квартиру. Чтобы потом регулярно возвращаться к нему, воспринимая наше физическое сближение как неизбежную плату за сближение рассудков. Я научилась одевать на эти встречи то, что было легко снять. Я научилась получать определённое удовольствие от происходящего. Но моя душа молчала, что бы ни говорило тело. Они всегда были в противофазе: мой восторг, волнение, уважение к Кшиштофу, как к человеку — и абсолютное равнодушие, душившее меня, когда мы поднимались в его спальню. Это уважение, нежелание его разочаровать или обидеть, да ещё, пожалуй, надежда, что всё каким-то чудом изменится со временем, заставляло меня подыгрывать Кшиштофу, заботиться, чтобы ему было хорошо. Впрочем, игра не бывает столь же хороша, как искренность: «Иногда мне кажется, что ты спишь со мной только ради того, чтобы потом разговаривать», — как-то сказал он мне, не подозревая, что эта шутка была абсолютной правдой... Как любая шутка.

На моей свадьбе было полно журналистов и не было отца. Я сама настояла на этом: присутствие папы сделало бы эту свадьбу настоящей. А так — словно очередной перфоманс. «Мистер Ковальски, почему Ваша супруга оставила свою девичью фамилию?» «Я не нашёл в себе сил испортить такое фантастически прекрасное родовое имя. Даже двойная фамилия звучала бы фальшивой нотой»*. А если честно? Честно, я хотела остаться «папиной дочкой», приезжать в наше поместье «домой», и никогда не слышать рокового и безвозвратного «передаю в руки мужа». Поэтому оставила свою фамилию («Кшиштоф, это уже торговая марка, зачем её менять?») и попросила не заключать магического союза, ограничившись простой гражданской регистрацией («Мы художники и должны показывать пример независимости от предрассудков»). Каким-то чудом я даже смогла объяснить это отцу. Кажется, он обрадовался, что я не стала ничего решать слишком поспешно. Папа всегда понимает больше, чем говорит, а я — говорю больше, чем понимаю.

Единственная уступка себе — жёлтая фата, на счастье. Ведь даже если моя свадьба — всего лишь шоу, я вправе хотеть, чтобы оно было успешным. Не правда ли?

____

* Love (любовь, любимый) + Good (хорошо, правильно). Действительно, красивая фамилия. Я случайно процитировала здесь реальное интервью с одним актёром, но оно абсолютно не имеет отношения к данной истории.