Черное солнце (гет)

Агна закрепила на безголовом манекене подол будущего платья, и отошла назад, оценивая сочетание лифа и юбки. «Пожалуй, юбку следует сделать еще у́же и длиннее, — подумала она, — это же не платье дирндль». Сшей она всю коллекцию в подобном, «истинно германском стиле», ее ждал бы успех, но… Девушка вернулась к манекену, на шее которого было отпечатано «DM» — Deutsche Modeamt⁽¹⁾, и сделала несколько узких складок на левом плече. Темно-розовая ткань послушно согнулась в узкие, — не более полутора сантиметров, как учила их мадам Бартон, — полоски, и замерла под ее пальцами. Это была последняя из десяти моделей, которые Агна готовила к показу.

Когда подготовка к показу только началась, она, обеспокоенная тем, что драпировки Аликс, о которых было уже так много сказано, и которые лично ждала супруга «усохшего германца»⁽²⁾, у нее не получаются, решила, что на всех моделях будут только два вида сложения ткани: небольшая по объему драпировка, подчеркивающая какую-то одну деталь платья, и та, для которой нужны более объемные, широкие складки.

Филигранные узкие полоски, которые на протяжении всего пути Бартон, — будущей мадам Гре, — будут отличать ее платья от всех других, у Агны так и не выходили. Она была уверена в этом, и после нескольких неудачных попыток уже больше не возвращалась к этому, самому элегантному на ее взгляд, виду драпировки. К тому же, для изготовления такого украшения требовалось гораздо больше того времени, что оставалось у нее до дня проведения показа.

Нервничая с каждым днем все больше и больше, Агна считала оставшееся до показа время. И именно в эти дни драпировки, как ей казалось, получались еще хуже прежнего. От волнения ее пальцы часто дрожали, и потому даже небольшие по объему сложения ткани она переделывала бесчисленное множество раз. Ко всему прочему, назойливость Биттриха, который, как ей казалось, постоянно присутствовал рядом, — стоя за спиной или просто разглядывая ее, когда она работала, изрядно действовала Агне на нервы.

Другие девушки, с которыми Агна работала над подготовкой платьев, уже давно разошлись по домам, но она, по привычке, сложившейся за последнее время, осталась в модном доме, чтобы успеть доделать модели к вечеру, который должен был состояться уже через несколько дней, и на который, — девушка знала это от Биттриха, приходившего в дом мод почти ежедневно, — приглашены «первые люди рейха». При мысли об этом Агна нервно сглотнула, и начала делать новую драпировку на лифе.

Был конец июня. За окнами кружилось, переливаясь солнечно-изумрудными красками, прекрасное берлинское лето. Поздним вечером тепло дня сменялось прохладой и свежестью, и каждый день, уходя из ателье последней, Агна наслаждалась вечерней прохладой. За эти недели она успела особенно полюбить работу в тишине вечернего здания, — минуты, когда она была наедине с собой, могла думать и выглядеть так, как ей захочется, без оглядки на царившие вокруг красно-черные порядки. Закончив работу, она закрывала двери модного дома на ключ, садилась в черный, блестящий «Хорьх», и неспешно вела его в Груневальд, к трехэтажному дому с синей крышей.

В один из таких вечеров, остановившись у высоких ворот дома Кельнеров, украшенных витыми железными узорами, она долго смотрела в небо. Темное и синее, иногда, на несколько мгновений, оно становилось червонным. Похожее на перевернутое море, вечернее небо светило Эл далекими звездами, подмигивая ей то крупной и желтой, то мелкой, почти белой, звездой. Элисон долго, безмолвно смотрела в небо, завороженная его красотой. Первая мысль, промелькнувшая в эту минуту, была о том, что так любить небо она научилась у Эдварда. Вторая — о том, что именно здесь, в высоком доме с горящими теплым светом окнами, она впервые чувствует себя дома, показалась сумасбродной: как это возможно? Этот Берлин — ее дом? В замешательстве Элис тряхнула головой, отгоняя от себя нелепую мысль, но уже тогда знала, — это правда. Именно Берлин, Груневальд, а за ними и этот красивый особняк, стали для нее тем самым домом, который она так давно хотела найти. Да, здесь было опасно. Да, за ними, как и за любым другим человеком в Германии и за ее пределами, — если вы были эмигрантом, — могли прийти в любой момент, тогда, когда им будет угодно.

Они могли установить новую прослушку под видом проведения в доме ремонтных работ, могли — и уже наверняка собрали — на них самое подробное из всех возможных досье, не брезгующее никакими сведениями. В нем, по привычке нацистов, было все: от даты рождения и до того, когда и с кем вы сначала спали, а потом, может быть, завтракали.

О чем говорили и о чем молчали, — тайная полиция хотела знать все. И часто многое знала, уверенная, что благодаря ей нацистская Германия становится день ото дня сильнее и несокрушимее.

Но против этой, звездной, простой и вечной красоты, даже нынешняя Германия ничего не могла предпринять. А если так, то звезды будут светить всегда, и в самой промозглой тьме. Тогда, улыбнувшись своим наивным мыслям, Элис еще раз взглянула на небо, и пошла к дому.

* * *

Дверь, ведущая в ателье, негромко хлопнула. Различив в наступившей тишине знакомые шаги тяжелых сапог, Агна вплотную приблизилась к манекену, сделала глубокий вдох и на секунду закрыла глаза.

— Фрау Кельнер!

В пустом зале ателье восклицание прозвучало оглушительно, с характерным для этого голоса присвистом, и девушка выпустила ткань, вытягивая руку вдоль тела, — в ожидании обычного для Биттриха приветствия, которое он всегда совершал с величайшей неловкой церемонностью: как если бы внезапно открытый, затхлый сундук решил поразить воображение дамы пылким галантным приветствием, прибитым сверху густыми комьями свалявшейся, серой пыли.

— Оберштурмфюрер, добрый вечер.

Агна быстро улыбнулась, и по привычке перевела взгляд на точку между белыми, едва заметными бровями эсесовца: так он был уверен, что она смотрит ему в глаза, а она могла избежать встречи со слишком пристальным взглядом его светлых, вечно изучающих ее, выпуклых глаз.

— Сколько раз я говорил вам, чтобы вы называли меня по имени!

Его вытянутое, слишком ассиметричное лицо, недовольно уставилось на Агну. Нижняя губа, полная и блестящая, опустилась вниз.

— Прошу прощения… Рудольф.

Чужое имя прозвучало слишком официально. Так огромные камни, падая на землю с большой высоты, режут своими острыми гранями сухую землю, поднимая за собой столбы пыли. Но эсесовцу, судя по его ухмылке, такое обращение понравилось.

К тому же, его никогда не интересовала ответная реакция девушки. Он хотел Агну Кельнер, но пока не достиг поставленной цели. Несмотря на все свои усилия, Биттрих не мог сдерживаться в ее присутствии, и вел себя с Агной неровно и нервно. Постоянно думая о жене Кельнера, в один день он то порывался непременно, — сегодня же! — получить, а если потребуется, то взять ее силой, и тем самым снять мучившее его вот уже на протяжении нескольких месяцев тягостное вожделение, — которое не проходило даже после его частых визитов в берлинские ночные притоны, — то вдруг, сидя за столом в своем кабинете на улице принца Альбрехта, 8, и допивая вторую чашку обжигающего черного кофе, — его Биттрих непременно смешивал с первитином, — он напоминал себе, что торопиться не стоит: пренебречь его, оберштурмфюрера (и это в 27 лет!), знаками внимания, Агна Кельнер все равно не может. А желание утолить жажду порой стоит столь долгого ожидания.

Маленький рот Биттриха довольно расплылся в улыбке. Поцеловав руку фрау Кельнер, он сжал ее сильнее, внимательно изучая длинные пальцы.

— Я вас прощаю, Агна. Но знаете, что меня больше всего интересует?

Он повернул ее руку ладонью вверх, медленно проводя по ней пальцами.

— Как ваш муж мог изменить вам с Ханной Ланг? И почему вы не носите обручальное кольцо?

Бледные глаза Биттриха внимательно посмотрели на Агну. При упоминании имени Ханны она вздрогнула и отвела взгляд в сторону, чувствуя, что краснеет. Именно в этот момент Агна и заметила, что на кителе эсесовца не хватает пуговицы.

— Позвольте, я пришью пуговицу на ваш мундир? — спросила девушка, поднимая глаза на эсэсовца.

Она широко улыбнулась, радуясь найденному предлогу для смены разговора, и не подозревая о том, что именно эта улыбка делает ее особенно красивой, придавая взгляду легкость и теплоту. Биттрих, который и без подобной улыбки с первого дня их встречи здесь, в ателье, вел себя с фрау Кельнер как идиот, — и ругал себя за это на чем свет стоит, бормоча себе под нос что-то про «бурю и натиск», правда, не в отношении поэтических обществ, которых, к тому же, сейчас существовать не могло, — замер на месте совершенным болваном. Когда оцепенение прошло, он разозлился и снял черный мундир, разрешая Агне пришить пуговицу с индивидуальным номером — 1194/39. Круглая медная пуговица легко перекатилась в ее ладони. Совсем как тогда, в гостиной их дома. Правда, у той пуговицы было сломано ушко, а эта была целой, но номер — тот же: Агна помнила его слишком хорошо. Вытащив из подушечки, закрепленной на запястье, иголку, Агна продела в нее нитку, ловко пришивая пуговицу. Едва она успела оборвать оставшуюся нить, как Биттрих резко выхватил мундир из ее рук.

— Так почему вы не носите обручальное кольцо?

— Оно слишком массивное, оберштурмфюрер, я снимаю его, когда работаю.

В подтверждении своих слов, Агна поднялась со стула и повернула голову, взглядом указывая на безмолвный манекен. Биттрих схватил ее за подбородок, разворачивая красивое лицо к себе.

— Называй меня «Рудольф»!

Выплюнув фразу в лицо Агны вместе со слюной, он наклонился и поцеловал девушку, — грубо, неумело, слишком торопливо, — выходя за контур ее губ, и размазывая слюну по лицу. По телу оберштурмфюрера прошла дрожь, и он сильнее схватил Агну, не замечая выражения боли на ее лице и того, что, как и прежде, она деревянно застывает в его руках, стоит ему приблизиться к ней. Подобные излияния чувств со стороны Биттриха происходили все чаще. И по тому, как его трясло, стоило эсесовцу поцеловать ее в очередной раз, Агна знала, что долго это не продлиться, — он потребует большего. И думать об этом ей было страшно.

Поэтому тревога росла, лишала Агну сна, будила среди ночи. В такие минуты девушка молча рассматривала плотную ночную темноту спальни, слабо надеясь на то, что Биттрих откажется от своей цели. Минуты перетекали в часы, и, чтобы успокоиться, девушка заставляла себя сделать несколько глубоких вдохов и выдохов. Повернув голову, привыкшим к темноте взглядом, она смотрела на Эдварда, спящего рядом. А если за окном уже светился рассвет, то Агна тихо наблюдала за тем, как лучи окрашивают стены их комнаты алым, а потом касаются Эда, и кожа его становится золотисто-оранжевой, а волосы — почти багряными… Эдварду она ничего не могла, не хотела говорить про Биттриха. И судя по тем взглядам, что он останавливал на ее лице, Милн прекрасно понимал происходящее. Отвечая на взгляды Эдварда, Элис смотрела на него вопросительно. Он же, заметив это, крепче сжимал губы и отворачивался к окну, или вовсе, бросив газеты, выходил из комнаты, громко хлопнув дверью.

Первые поцелуи Биттриха доводили Агну до слез, вызывая особенно сильное отвращение. И потому она решила ни единым словом или жестом не поощрять его, надеясь, что такое поведение с ее стороны остановит эсэсовца. Но, судя по сегодняшнему поцелую, она снова ошиблась, и теперь совершенно не знала, что ей делать. Как отвлечь внимание Биттриха от себя, не становясь при этом шлюхой, выставленной в витрине, — какой ее, наверное, с самого начала видел Баве? Когда эсэсовец, наконец, отстранился от нее, его глаза горели огнем. Он смотрел на Агну, и не видел ее.

— Скоро, скоро! Через шесть дней Рем сдохнет!

Осмотрев фрау Кельнер все тем же взглядом, он безумно улыбнулся, и резко развернувшись на каблуках сапог, быстро вышел из ателье.

* * *

Хлопнув дверью, Элис вбежала в библиотеку на первом этаже дома Кельнеров, прошла мимо Эдварда, и, толкнув один из книжных стеллажей, скрылась в потайной комнате, которую они обнаружили больше года назад, когда только поселились в Груневальде. В этой маленькой комнате хранился чемодан с радиопередатчиком, который они использовали для отправки сообщений в Центр. Книжный стеллаж плавно открылся, выпуская ее, и снова бесшумно вернулся на прежнее место. Элис подошла к столу и осторожно опустила на него тяжелый чемодан. Щелкнув кодовыми замками, она открыла его, удостоверилась, что все нужное для передачи сообщения оборудование на месте, провела рукой по черным блестящим наушникам, и закрыла крышку.

— Нужно передать сообщение. Срочно.

Эдвард, наблюдавший за ней все это время молча, кивнул и выжидательно посмотрел в глаза Элис. Она резко подняла голову, отвечая ему каким-то странным, разгоряченным взглядом, и добавила шепотом:

— Рёма убьют тридцатого.

— Откуда? — так же тихо спросил Милн, вплотную подходя к ней.

— Биттрих, — произнесла Эл, выплюнув фамилию эсесовца, и снова посмотрела на Милна тем же воспаленным, как ему показалось, вопросительным и осуждающим взглядом, значение которого он понял только после следующих слов Элис.

— Он знает все, знает про тебя и Ханну.

Сказав это, Элис стащила чемодан со стола и пошла к двери.

Летний вечер, наконец, наступил, и это позволило Кельнерам под видом прогулки по лесу Груневальда, передать шифровку в центр. Аккуратно расправив провода, Милн зацепил их за ветки ели, и вернулся к «Мерседесу», открытому с пассажирской стороны, где сидела Элис.

— Уверена, что справишься?

Она все так же резко подняла голову, и на мгновение в ее глазах блеснули слезы.

— А ты?

Эл отвернулась прежде, чем Эдвард успел хоть что-то спросить, и положила пальцы на черный передатчик. Милн посмотрел на наручные часы, фиксируя положение стрелок на циферблате.

— Начали!

Послышался знакомый прерывистый звук блестящей, черной лапки передатчика, которому позже охотники из гестапо придумают отдельное название. Внимательно глядя перед собой, Элис быстро и сосредоточенно отстукивала короткое сообщение для разведки Ми-6 в Лондоне: «Убийство Рёма назначено на 30 июня, информация точная. Подробности позже». Передача шифровки заняла несколько секунд. За это время, отведя взгляд от циферблата часов, Милн успел быстро взглянуть на напряженное лицо Элис.

Ее губы, четко очерченные и бескровные, были плотно сжаты, глаза горели ярче прежнего, и в его мыслях снова мелькнул вопрос о том, что с ней случилось? Никогда прежде он не видел ее такой: движения были очень четкими, но резкими, а вся она походила на плотно сжатую пружину, готовую ударить любого, кто рискнет к ней прикоснуться или же просто поднести руку.

Завершив передачу, Элис сняла наушники и положила их перед собой на колени, ненадолго закрыв глаза. Ее тело дернулось, она выпрямилась на автомобильном сидении, разобрала передатчик, проверила сохранность всех деталей, и плотно закрыв крышку кожаного чемодана, замерла. Внезапно порывы прохладного ветра сменились густыми сумерками и ливнем, косо залетавшим в открытое окно «Мерседеса». Он хлестал Эл по лицу, оставляя на нем и на ее плаще темные следы разбитых капель, но девушка будто ничего не замечала, — только крепче обнимала тонкими руками чемодан, и по-прежнему молчала, глядя прямо перед собой.

Вот рука Эда протянулась рядом, чуть задевая пояс ее плаща, — отчего Элис, погруженная в свои мысли, вздрогнула и вжалась в спинку сидения, — и легла на рычаг для регулировки оконного стекла, расположенного на дверце, с ее стороны. Подняв стекло до упора, Милн посмотрел на Элис близко-близко, — она чувствовала его непонимающий взгляд на своем лице, он был тяжелее обычного, — слишком внимательный, будто мог вызнать у нее все, что она желала бы скрыть. Ничего не сказав, Милн вернулся в свою сторону, и повел автомобиль к дому с синей крышей, под которой жили Агна и Харри Кельнер.

* * *

Обняв спящую Элис, Милн медленно поцеловал ее, наслаждаясь теплом нежной кожи. Повернувшись к нему, Эл улыбнулась, все еще пребывая на невидимой грани между явью и сном, и открыла глаза. Сон окончательно рассеялся, и она почувствовала, как приглушенная тревога, ставшая ее привычной и постоянной спутницей, напомнила о себе. «Он знает про тебя и Ханну…Черт бы побрал эту твою мягкость, Эл! Почему ты называешь вещи не своими именами? Почему просто не сказать — измена? Тебе все еще больно говорить об этом, вот почему. Надеешься, что сможешь сбежать от своих чувств и остаться с Эдвардом, не смешивая, как он сказал, личное и работу? Тогда почему сейчас ты замираешь от его поцелуев, и не торопишься их прервать? Уже забыла, простила? Значит, тебе можно снова изменять, и ты не будешь против? А они все знают, Эл, они все знают…».

— Нет, — Элис выпрямила руки и попыталась встать, — перестань!

Эдвард тяжело вздохнул.

— Черт, Эл! Я так больше не могу! Не могу быть рядом с тобой, и не сметь прикоснуться к тебе. Я скучаю по тебе, я хочу тебя, — он сжал ее руку, измеряя любимое лицо горячим взглядом. — Скажи мне, скажи сама, что ты меня не хочешь!

Элис долго смотрела на него, переводя взгляд от одной черты лица к другой, снова и снова разглядывая растерянное лицо, искаженное отчаянным, разгоряченным взглядом, который, казалось, обладал физически ощутимой силой. В выражении ее глаз что-то изменилось, протест сменился растерянностью, и стена отчуждения, построенная Эл, начала рушиться, — Эдвард видел, чувствовал это! Сгорая от желания услышать ответ, Эд приподнял голову чуть выше, повторяя губами движения губ Элис, с которых, — подожди он еще одно мгновение! — сойдет ответ…

Во входную дверь громко постучали.

— Нет, Эл, нет!

Элис растерянно улыбнулась.

— Надо открыть.

— Пусть уходят, пусть идут к черту! Не уходи!

Она посмотрела на часы, которые показывали половину седьмого. Громкий стук повторился. Элис поднялась с постели, завернулась в шелковый халат и пошла к лестнице.

На пороге дома Кельнеров, вытянувшись так сильно, словно перед этим он проглотил почетный кинжал, которым награждали каждого полноправного члена СС, стоял оберштурмфюрер Рудольф Биттрих.

Когда Агна открыла дверь, он вздрогнул, и для большей уверенности лихо щелкнул каблуками все тех же черных сапог. Лицо его было по-прежнему слишком ассиметрично и чрезвычайно серьезно, и если бы не вена на шее, бьющаяся под воротником мундира слишком быстро, девушка решила бы, что перед ней — тот самый идеальный, непогрешимый сверхчеловек, о выведении которого в массовое производство мечтал мелкий припадочный нацист с усами и челкой.

Установленная самим Биттрихом церемония целования руки фрау Кельнер в этот раз почему-то не задалась, и Руди отчего-то изменил себе, застыв на месте столбом, и не делая попыток склониться к ее руке. Как бы то ни было, но в одном, — а именно в пошлом рассматривании Агны Кельнер, одетой на этот раз в шелковый длинный халат, — он не смог себе отказать. И если бы не Харри Кельнер, вдруг возникший за спиной своей жены, это утро могло, по убеждению самого оберштурмфюрера, сложиться для него гораздо приятнее. Но Кельнер все испортил. Он подходил к Агне и стоявшему за порогом Биттриху слишком медленно, эсесовец даже мог бы сказать «развязно». Уже одно это не понравилось Руди. Он считал такое поведение недопустимым, и потому зло уставился на блондина, надеясь хотя бы уничижительным взглядом, который он выработал в себе, находясь на почетной службе в СС, поставить Харри Кельнера на место. Но дело заключалось как раз в том, — мелькнуло в воспаленном мозгу Биттриха, — что Кельнер и был на своем месте. Да, это он, Харри Кельнер, владел той, кто пока, — это был лишь вопрос времени, — не принадлежала Биттриху, это он… Биттрих помотал головой, возвращаясь в реальность, и уставился на блондина, чья рубашка, расстегнутая на груди, завершала непозволительно разнузданный облик.

От возмущения Биттрих зажмурил глаза, стараясь не думать о том, что он видит сейчас, и о том, почему, почему оба они выглядят так, так… будто за минуту до этого там, наверху, в их спальне… Оберштурмфюрер раздраженно оборвал отвратительную мысль, но желание быть любезным прошло, — хватит, он и так старался слишком долго. Строго посмотрев на расслабленного Кельнера, Биттрих хотел было призвать его к порядку. Но тот, видимо, возомнил, что если он находится в своем доме, то может делать все, что пожелает.

Стоило оберштурмфюреру подумать об этом, как рука Харри легла на плечо жены.

И тогда Биттриху не осталось ничего другого, как сообщить ему, что он хочет поговорить с фрау Кельнер наедине. Конечно, он мог бы приказать, ведь на нем была элитная форма СС, ослушаться самого вида, а тем более приказа которой не мог никто, но даже в ограниченном уме Рудольфа что-то ядовито шептало ему, что этот Кельнер его не послушает.

Харри коротко приобнял Агну за плечи и ушел куда-то в сторону, даже не отсалютовав эсесовцу по установленному порядку. Биттрих пообещал себе, что запомнит это. На то, что сам он пренебрег поднятием руки во славу фюрера, эсесовец не обратил внимания. И даже если так, то ему это можно извинить: слишком важна цель его визита, чтобы… Впрочем, к делу. Высоко подняв голову, закрепленную на тонкой шее, Биттрих сообщил, что в ближайшие дни он настоятельно не рекомендует фрау Кельнер покидать дом, в котором она живет. Гордясь своей проницательностью, и не дожидаясь вполне понятного вопроса от Агны, он односложно пояснил, что в эти дни в Берлине будет нестандартная обстановка.

— Я рекомендую вам оставаться здесь, Агна. По моему распоряжению модный показ перенесен на неопределенный срок. Используйте время с умом, фрау Кельнер, и ни о чем не беспокойтесь, — фрау Магда Гиббельс знает о моем решении, и полностью его разделяет. Я сообщу вам о дне показа, как только определю новую дату.

Агна улыбнулась, крепче сжимая ворот халата и поблагодарила его за сообщение. Оберштурмфюрер вполне мог бы гордиться собой, — ведь он только что спас ее, предупредил. Она обязана ему жизнью! Разве не так поступает истинный ариец, защищая достойных? А она, безусловно, достойна его, просто потому, что он сам так решил.

Единственное, что смущало Биттриха в Агне, — это ее яркие рыжие волосы. Разве такие могут быть у истинной арийки?

Это был риторический вопрос, и все же, после предстоящих ему в ближайшие дни важных дел, Руди решил найти и проверить досье на фрау Агну Кельнер. А заодно и на ее мужа. Да, Кельнер выглядит так, как они хотят, но всегда может обнаружиться что-то ранее неучтенное, правда? Совсем как их развратный внешний вид, который так поразил его несколько минут назад. Сжав губы, Биттрих мысленно вернулся к этому моменту и, сам того не замечая, взялся за рукоять небольшой черной плети, которую с недавних пор постоянно носил с собой. Задумавшись, Руди вытащил хлыст и ударил себя по ноге. Не сильно, но вполне достаточно для того, чтобы район Груневальд огласил разъяренный крик. Оставаться на месте после этого оберштурмфюрер больше не мог, и с шипением ретировался.

Когда Биттрих ушел, Элис заглянула в столовую. Эдвард сидел за обеденным столом, и, глядя прямо перед собой, довольно улыбался.

— Ты ведешь себя как мальчишка, — Эл подошла к противоположному краю стола. — Не зли его, он… — она покрутила пальцем у виска, добавляя: — это он установил прослушку.

На последней фразе улыбка сползла с лица Милна, и он недобро хмыкнул:

— Я разберусь, Эл. Я разберусь.

* * *

В середине июня Грубер посетил Италию. Правда, от этой поездки было мало пользы. И потому, что Муссолини отнесся к нему снисходительно, и потому, что позже, в речи, которую произнес вице-канцлер фон Папен, — а написал, как выяснила за прослушкой гестапо, адвокат доктор Эдгар Юнг, — временные сторонники фюрера, которые помогли ему получить власть, — консерваторы и буржуа, обеспокоенные нападками главы штурмовиков Эрнста Рема на них, требовали… его головы.

Игнорировать подобные желания Грубер не мог, иначе он лишился бы еще нужной ему поддержки. Ему мешал Рём. Тот самый, который, благодаря своим «коричневым рубашкам», — штурмовикам, — привел Грубера к власти. Но предупреждение было вынесено, речь фон Папена газетам публиковать запретили, а те, в которых подобные публикации уже вышли, конфисковали. Началось предисловие к убийству главы штурмовых отрядов, Эрнста Рема.

Но для начала нацисты убили Эдгара Юнга, написавшего речь для фон Папена. С момента ее оглашения прошло четыре дня, Юнг остался дома один всего на пару часов. И гестапо вполне хватило этого времени для того, чтобы похитить его. О том, что с ним произошло его жена, вернувшаяся в пустой дом, узнала случайно, — на стене ванной комнаты он успел выцарапать слово «гестапо». Домой он больше не вернулся.

А тридцатого июня, в тот день, когда убили самого Эрнста Рема, тело Юнга нашли в придорожной канаве возле Ораниенбурга. Только спустя много лет удалось выяснить, что после долгих допросов и страшных пыток он был убит в тюремной камере. С убийства Юнга началась новая кровавая жатва Грубера. Одна из первых, но далеко не последних, она позволила ему под видом наведения «порядка» убить всех своих прежних сторонников, которые были нужны ему в 1933 году, а в этом, 1934-м, стали тягостной обузой, которая к тому же, порой отличалась несдержанностью, и могла рассказать о том, как именно фюрер и его сторонники пришли к власти.

В памяти обывателей на месте имен тех, кто поджег Рейхстаг, до сих пор стоял знак вопроса. И это несмотря на то, что сумасшедший Маринус ван дер Люббе, выданный за главного поджигателя огромного здания, которое поджечь в одиночку так быстро, как это было сделано, физически невозможно, давно уже был порублен на куски и сброшен в какую-нибудь яму, наверняка не сильно отличавшуюся от той, где нашли тело Юнга.

Таким было начало ответа тем, кто усомнился в правлении Грубера, и в установленной им однопартийной системе.

Пока возбужденные слишком вольным поведением Рёма консерваторы, промышленники и буржуа еще вели счет обидам, полученным от него, в «Институте Херманна Гиринга», который занимался повсеместной прослушкой, — но услышанным далеко не всегда делился даже с гестапо, — искали нужные данные для досье на Эрнста Рема. И оно было скоро составлено: из многомесячной слежки, установленной за ним, банальных разговоров, выхваченных фраз, заметок, текстов, визитов, встреч… Все это, по мнению ближайших соратников Грубера, должно было призвать его к расправе над своим бывшим единомышленником, чего он до сих пор избегал, потому что численный перевес подчиненных людей и сил был не на стороне экзальтированного человека, способного за одно публичное выступление потерять несколько килограмм веса, а на стороне грузного Рема.

Эрнст Рем, герой Первой войны, чье лицо было изрезано шрамами, а нос расплющен, почуял опасность. И распустил своих штурмовиков в месячный отпуск, о чем не забыл сообщить в «Фолькишер беобахтер», ежедневные выпуски которой Харри Кельнер и без того читал постоянно, а в эти дни и вовсе не выпускал из рук, пытаясь за напечатанными на газетной бумаге колонками рассмотреть реальную суть происходящего.

Но у вождя германского народа, ведущего этот самый народ к светлой, великой цели, пока не было никакого действительного замысла. Решение о ликвидации Рёма он откладывал до последнего. И Гиллер, Гиббельс и Гиринг, — может быть единственный раз за все время своей совместной работы впавшие в тотальное единодушие, — давили на него все больше и больше. Изобразив Рема предателем, который готовит государственный переворот, и вместе со своими многотысячными штурмовиками вот-вот раздавит фюрера, они донесли об этом плане Груберу, и принялись ждать. По его указанию Гиринг и Гиллер должны были руководить репрессиями в Берлине. Сам же Грубер, сопровождаемый усохшим германцем, отправился в Мюнхен. Недалеко от этого города, в маленьком курортном Бад-Висзее, расположенном на берегу озера, отдыхал Рем, — подтверждая то, что он действительно находится в отпуске, о котором писала нацистская газета.

Убийства штурмовиков начались рано утром тридцатого июня, в отеле «Гензльбауэр», где остановился сам Рем и его товарищи. Караул штурмовиков, охранявший отель, был арестован свитой Грубера, состоящей из агентов гестапо, военных и эсесовцев, без сопротивления. Первым, кого встретил фюрер в отеле, был юный граф фон Шпрети. Чрезвычайно красивый, он был адъютантом Рема и одним из многочисленных красивых мальчиков, которыми тот себя окружал. Позже историки станут повторять, — в этот момент Грубер ударил графа по лицу хлыстом из кожи гиппопотама с такой силой, что у того хлынула кровь. Далее фон Шпрети занялись эсесовцы, а фюрер уже арестовывал едва проснувшегося, полуголого Эрнста Рема. Походя, в соседней комнате, прямо в своих постелях были убиты обергруппенфюрер, друг Рема, Хейнес и его шофер, которого присутствовавший в отеле Гиббельс назвал «мальчиком для радостей». Они пытались защититься, но были застрелены на месте.

Отряд штурмовиков, прибывший для смены охранного караула, был разоружен без единого выстрела. Так, арест «заговорщиков», который позже назовут «заговором засонь», занял всего несколько минут, после чего Рема и его сторонников повезли в Мюнхен.

По пути к городу свитой Грубера были остановлены несколько машин с другими руководителями штурмовиков, которые ехали в Бад-Висзее на банкет, объявленный ранее Рёмом. Их, как и других арестованных, среди которых было много тех, кто не имел никакого отношения к штурмовикам, доставили в тюрьму Штадельхейм, где Рем не внял намеку на самоубийство, и вечером того же дня был застрелен в камере Теодором Эйке, главой концлагеря в Дахау, которого однажды Гиллер лично вытащил из сумасшедшего дома, и назначил на эту почетную должность.

Несмотря на то, что Рем был убит, репрессии и аресты по спискам, составленным Грубером, Гейдрихом, — за которого однажды одурманенный Гиринг принял Харри Кельнера, — Гиллером и Гирингом, продолжались следующие два дня.

Именно так, под шум о заговоре штурмовиков были убиты около 1500 человек, среди которых было много случайных жертв. Людей расстреливали на улицах, на пороге их собственных домов, в подвалах гестапо или в квартале Лихтерфельде, где перед тем, как выстрелить, осужденные к расстрелу яростно выкрикивали клич «Хайль Грубер! Это нужно фюреру!». Людей из расстрельных списков для большей секретности обозначали номерами, а после их смерти эсесовцы, — по уже устоявшейся привычке, — называли убитых «боровами».

Сотрудники СС, разбитые на двойки, расстреливали неугодных целыми семьями, как было с семьей генерала фон Шлейхера, или — в кабинетах, на улицах, в лесах и переулках, часто подводя массовые расстрелы под фразу «убит при попытке к бегству». Точное количество таких «пытавшихся сбежать» осталось неизвестным, но числа выдвигались разные, — от тысячи до полутора тысяч за сорок восемь часов, что велись убийства. Позже некоторые скажут, что такая масса крови была преувеличением даже для Грубера и его сторонников, приходивших в оживление при виде расправ и возможности убрать «врагов», будь то очередной концентрационный лагерь или же сама вечность.

Массовые расстрелы закончились первого июля, после полудня, а уже на следующий день нацисты занялись придумыванием официального обоснования произошедшего за последние два дня.

Газеты, — в том числе иностранные, — успевшие выпустить спецвыпуски «по горячим следам», ждали объяснений и задавали неудобные вопросы, на которые нацистам, при всем их словоблудии, было не так просто ответить. Глашатаем официальной версии выступил Херманн Гиринг. Облаченный в любимый им белый мундир, он долго и крайне неубедительно говорил о предотвращении государственного переворота, о недопустимости сексуальной распущенности Рема и его сторонников. Убийства были узаконены третьего июля, когда министры поблагодарили Грубера за спасение Германии от революционного хаоса и единодушно приняли закон, единственная статья которого гласила: «Меры, принятые 30 июня, 1 и 2 июля 1934 года и направленные на подавление попыток совершить предательство и государственную измену, расцениваются как срочные меры национальной обороны». Все документы, в которых была зафиксирована хотя бы самая малая часть этой «национальной обороны», подлежали немедленному уничтожению.

Президент Гинденбург, который оставался единственным препятствием на пути нацистов к абсолютной власти, — и смерти которого они с нетерпением ждали, — выразил беспокойство произошедшим. Советники уверили его, что данные меры были абсолютно оправданными, и потому Гинденбург подписал Груберу поздравительную телеграмму, составленную самим Грубером. Там говорилось о «решимости и храбрости фюрера», его смелости в ликвидации изменников и прочем, прочем, прочем… Тринадцатого июля фюрер выступил с речью. Слушатели ждали обличения почившего Рема, подробностей ужасного заговора, но получили только невнятные защитительные слова о предотвращении «национал-большевистской революции», которые были встречены очень прохладно. Военные, поддержавшие нацистов в расправах над людьми, были уверены, что Грубер подчиняется им, а гестапо, — несмотря на все проделанное ею, — еще не считали серьезной организацией.

* * *

Эл все еще удивлялась предупреждению Биттриха, а события в Берлине и, как выяснится позже, в Мюнхене, развивались с невероятной для обычного человека, но привычной для нацистов, скоростью. На следующий после неожиданного визита эсесовца день, армия получила приказ о боевой готовности. Увольнения были отменены, офицеры отозваны из отпусков. Отряды мотоциклистов, подчиненные нацистам, вооружили карабинами, пехотные части СС — винтовками со ста двадцатью патронами на каждый ствол, поставленными из арсенала самой армии.

Но об этом Агна и Харри узнали позже, а сейчас, как бы Кельнеру не претило назойливое присутствие Биттриха рядом с его женой, он был согласен с ним в том, что в ближайшие дни, — это было ясно хотя бы из одних газетных публикаций и растущих с каждым часом слухов и домыслов, — необходимо быть особенно осторожными.

Сам Харри продолжал исполнять обязанности сотрудника компании «Байер», но и здесь обстановка, — притихшая, необычно приглушенная, — снова и снова возвращала его к мысли о том, что речь идет не только убийстве Рема, но о чем-то гораздо более масштабном. В конце концов, сама численность штурмовых отрядов была огромной, вызывающей трепет даже у отъявленных нацистов. В своих попытках узнать больше о происходящем, Харри был предельно аккуратен, но, несмотря на все старания разузнать в эти дни что-то еще из того, что выпускалось в официальной печати, у него так и не получилось. Атмосфера была душной и удушающей. Дни он проводил на работе, а вечерами спешил в Груневальд, волнуясь за Элис, которая оставалась дома совсем одна, — Кайла, по их общему решению, в эти дни к ним не приходила, рисковать было ни к чему. И хотя Элис неизменно говорила, что ей ничего не угрожает, и сегодняшний день прошел точно так же, как и вчерашний, по выражению ее лица, по скупым, обрывистым фразам и движениям, он видел, что ей тоже страшно. И потому старался отвлечь ее от тревожных мыслей, вывести из молчаливого ступора, в который она иногда впадала, даже во время их редких разговоров.

Впрочем, ему тоже было не по себе. Предельно собранный и сосредоточенный, в эти летние дни он походил на воина, который держит оборону в открытом поле. И напасть на которого могут с любой стороны. Он знал это состояние, со временем даже научился определять его приближение, и сохранять максимально возможное хладнокровие даже в самых неопределенных и опасных условиях, какие были раньше, — при его прошлых заданиях в Германии, Франции и на войне в Марокко.

Но Эл. Думая о ней, Эдвард все чаще ощущал новую, незнакомую ему, тревогу. Она переливалась и уклонялась, стоило ему приблизиться к ней, чтобы разобрать на части, сделать из нее точку опоры, а не беспокойства, — так он всегда поступал прежде, и так не мог сделать теперь, как бы ни старался. Избегая его внимания, эта тревога, которую Эдвард представлял в виде серебристой и гибкой, обманчиво податливой змеистой ртути, лишала его привычного спокойствия, говорила ему в темноте, ночами, когда Элис тихо спала рядом, что он не всесилен, что он не сможет ее защитить, что вчера, — и она знает, что ему это известно, — когда они все же рискнули недолго прогуляться рядом с домом, недалеко от них, в тех самых лесах Груневальда, где им так нравилось гулять весной, расстреляли какого-то человека. Его тело нашли у старой липы. Человек лежал лицом вниз, и по ранам на спине любому было ясно, что его просто-напросто изрешетили пулями.

На этом прогулки были закончены. По крайней мере, до того момента, пока в городе не станет спокойнее. Эдвард вспомнил, как вздрогнула Эл, узнав об этом человеке. Вздрогнула и сильнее сжала его руку. Их пальцы крепко переплелись, Агна и Харри сделали два, три шага, а потом девушка остановилась, посмотрела под ноги, на свои красивые лаковые туфельки со звонкими каблуками, и вдруг крепко-крепко прильнула к Кельнеру, спрятав лицо за линией его плеча. Он знал, что ей очень страшно. Но эта неожиданная нежность и беззащитность наполнили его сердце страхом и горькой радостью. Вот только бы он смог ее защитить…

За эти безумные летние дни Эл снова стала нежной с ним, но нежность ее была отчаянной, с примесью крайнего страха. Она больше не отталкивала Эда от себя, не устанавливала между ними прежних барьеров, и, засыпая вечером, и ночью, во сне, крепко держала его за руку и тихо спала, положив голову ему на плечо. Они мало говорили о происходящем или о чем-то другом, — в эти дни они словно совсем перестали нуждаться в словах, чтобы понять друг друга. А дни стояли солнечные и молчаливые, кристально-чистые, с ярким небом и густыми облаками, подхваченными теплым солнцем.

Все стало ясным между ними. Так было раньше, в их счастливые дни, и так снова стало теперь, когда поздними вечерами они оставались в библиотеке и тихо читали друг другу книги. Эл полюбила читать рядом с Эдом, положив голову ему на грудь. В эти минуты ее сердце, волнуясь, билось часто-часто, а его — замирало. Он не спрашивал ее о том, что она не сказала ему в то утро, когда Биттрих пришел в их дом, но знал, что скоро узнает об этом. Впервые за все время их отношений он решил не торопить Эл. Если она чему и научила его, то это уважению к свободе другого. К свободе того, кого любишь.

Позже, из болтовни пьяных нацистов, случайно услышанной им, Кельнер узнает, что решение об убийстве Эрнста Рёма Грубер принял 29 июня в городке Бад-Годесберг, в окружении своих ближайших поборников, когда погода была такой же, как в эти напряженные, молчаливые и смутные дни июня-начала июля: стояла жара, небо было покрыто тучами и гроза приближалась. К вечеру она разразилась, и на землю обрушился ливень. Именно тогда Грубер принял решение, отдал короткие поручения Гиллеру и Гирингу о репрессиях в Берлине, а сам улетел в Мюнхен, навстречу Рёму, которому, как и сотням других людей, оставалось жить всего несколько часов.

* * *

Биттрих позвонил по телефону третьего июля, рано утром. Трубку сняла Агна, и потому он смог отбросить в сторону часть ненужных словесных церемоний, приготовленных им на случай, если он услышит голос Кельнера.

Оберштурмфюрер сообщил, что он не может долго говорить, потому что очень занят, и что показ, отложенный на несколько дней по объективным причинам, состоится завтра, в восемь часов вечера, в доме Гиббельсов. После этого голос в трубке замолчал, перебиваемый телефонными помехами, и звонок прервался. Волнение Элис о том, как пройдет показ, ставшее в прошедшие дни немного слабее, проснулось с новой силой. Она вернулась за стол, к оставленному завтраку, но аппетит совершенно пропал, и потому она, быстро сменив домашнее платье на выходное, сказала, что едет в модный дом.

Эдвард кивнул, положив салфетку на стол.

— Я еду с тобой.

— Не…

— И встречу после работы.

Проходя рядом с Элис он сказал с легкой улыбкой, глядя в ее побледневшее лицо:

— Все будет хорошо.

В ателье модного дома все было точно таким же: скрепленное на манекене платье по-прежнему висело в ожидании, когда Агна Кельнер доделает небольшую драпировку на лифе, игольница и серебряный наперсток, которыми она пользовалась во время работы, лежали на столе. Набрав в грудь побольше воздуха, Агна перешагнула порог мастерской. До вечернего показа оставалось всего десять часов, за которые она должна была закончить работу над последним платьем и проверить, все ли девушки-манекенщицы, лично отобранные Гиббельсом, готовы к показу.

Предосторожность была излишней, она прекрасно понимала это. Участие в таком вечере автоматически привлекало внимание к каждой модели. Кроме того, все десять девушек внешне абсолютно соответствовали установленным в Третьем рейхе стандартам красоты — высокие, статные блондинки с голубыми глазами, они были очень похожи между собой. Во время показа у каждой из них будет табличка с именем. Прикрепленная на груди, слева, она познакомит зрителей с моделью, и наверняка поможет высокопоставленным нацистам быстрее и лучше определиться в вопросе выбора той или иной девушки.

То, что показ устраивается, главным образом, для подобных целей, Агну давно уже не удивляло, но один вопрос пока так и оставался без ответа: действительно ли девушки, отобранные для таких вечеров, искренне рады вниманию высокопоставленных нацистов? Да, она «судила» их по себе, — одна мысль о том, что ей, может быть, придется быть с кем-то, кроме Эдварда, вызывала острое отвращение, доходившее до тошноты, — подтверждением тому служил Биттрих. Да, она сама не раз слышала всю ту чушь, которую многократно распространяли нацисты с трибун, в газетах и по радио: долг германской женщины состоит в рождении как можно большего числа воинов для Рейха.

Под воинами, конечно, подразумевались мальчики. Девочки, если и воспитывались, то для все тех же целей — «родить ребенка фюреру», родить как можно больше истинных арийцев от истинных арийцев.

Первое считалось честью, и многие женщины, то ли завороженные магнетизмом Грубера, то ли сами искренно думающие так, стремились к этому, мечтая выйти за него замуж. Второе в реальности Рейха было вполне естественным: женщина, главным достоинством которой, по словам самого фюрера, была внешняя красота, не могла и не должна была рожать только от своего мужа. Вопросы морали, конечно, никого при этом не интересовали, потому что самой морали не стало. Как не стало и семьи в ее традиционном понимании. Более того, верность супругов друг другу, само существование взаимной симпатии между ними или, — что по новым стандартам считалось совсем смехотворным, — любви, выглядело пережитком ненужного прошлого, отправленного нацистами в утиль.

Этот день в ателье модного дома пролетел молниеносно. Но все было готово, и как бы Агна ни волновалась, она сделала все возможное для того, чтобы показ прошел на должном уровне. Времени осталось только на то, чтобы приготовится к вечеру, и она, в ожидании, пока Харри заедет за ней, вышла на улицу.

Скоро из-за угла дома засветили яркие фары «Мерседеса». Подъехав ко входу в ателье, Кельнер остановил машину, обошел ее и открыл дверь перед Агной.

Пока она удобно устраивалась в автомобиле, он улыбнулся, вспомнив, как даже по этому поводу они однажды умудрились поспорить: Эл тогда заявила, что подобная предупредительность совсем не обязательна и старомодна, а он, рассмеявшись, ответил, что оно и понятно, — ведь он сам старый, а значит, подобные нафталиновые манеры ему простительны. Элис фыркнула и засмеялась, а он, довольный, промолчал. Ему просто очень нравилось ухаживать за ней.

* * *

Блестящий «Мерседес» Кельнера мягко выскользнул из вечерней темноты, останавливаясь перед домом Гиббельса на Рейхсканцлер-плац. Недалеко от них светилась белизной мраморная лестница, по которой сегодня пройдут десятки гостей, — модный показ был устроен с особым размахом, — об этом можно было судить хотя бы по количеству машин, уже припаркованных возле особняка министра пропаганды.

Агна шла плавно, легко держась за руку Харри, и думая о чем-то своем. Кельнер, одетый в смокинг с белой бабочкой, сделал несколько шагов и остановился. Он смотрел прямо, в какое-то невидимое пространство.

В памяти всплывали отрывки далекого дня. О том, как они уже были здесь, — поднимались по этой же лестнице, так же, как и сейчас, — медленно шли к большому дому. История повторялась. На том вечере Гиббельс едва не изнасиловал Элис. И наверняка сделал бы это, если бы Милн, повинуясь какому-то смутному предчувствию, не пошел искать ее. Выйдя из большой зеркальной залы, он почему-то уверенно свернул направо. Шел прямо, по длинному и узкому, кишащему темнотой, коридору.

Из-под двери, третьей по правой стороне, выбивался слабый, желтый луч света. Остановившись перед ней, он помедлил секунду, прислушиваясь к неясным шорохам и шепоту, которые еле просачивались изнутри, но все-таки, в окружавшей его темноте, в дали от большой залы, их можно было расслышать.

Эдвард до сих пор помнил, как резко открыл дверь, назвав имя Гиббельса прежде, чем понял, что маленькая скрюченная спина в черном пиджаке, зависшая перед ним, — именно он. Не обращая внимания на желтый полумрак маленького кабинета, Эдвард выхватил взглядом только одно — лицо Эл, искаженное страхом. Он и сейчас помнил его так ясно, как будто это было только вчера.

История повторялась.

Опять это смутная тревога, зацепившая свой железный крюк за край его сердца. Эдвард посмотрел вдаль, оглянулся по сторонам. Летний сумрак давно поглотил все окружающие краски. Вдали, в неразличимой темноте, шелестели листья деревьев. Никогда до этой минуты он не испытывал такого острого желания не приходить туда, куда обязан был прийти. Его взгляд остановился на лице Элис. Сегодня на ней было то самое платье от Аликс Бартон, которое он купил для нее во время их сумасбродной поездки в Лондон. Эл укоротила подол до нужной длины, и теперь он чуть-чуть накрывал лаковые носки ее вечерних туфель. Милн хотел сказать, что она очень красивая, но слова почему-то упрямо оставались при нем, — невысказанные и, как ему казалось, — банальные, потому что в этот вечер Элис была не просто красива, от нее шло какое-то волшебное, необъяснимое сияние.

Невидимое, оно окружало ее, подобно ореолу, — он ощущал его почти физически: протяни вперед руку, и на ладони останется золотое сечение ее красоты.

В памяти Милна назойливо кружилась фраза, которую она сказала тем давним вечером: «Я была влюблена в тебя, Харри. В то Рождество, помнишь? И потом, долго после него». Почему он забыл, не вспомнил ее слова тогда, когда поехал в Мюнхен, продолжая, после их ссоры, убеждать себя в том, что Элис к нему равнодушна?..

— Харри?

Он поднял на Элис далекий от воспоминаний взгляд..

— Пойдем? — Эл кротко улыбнулась, и добавила:

— Все будет хорошо.

* * *

Дом Гиббельса, подобный улею, жужжал десятками голосов. Официанты в белом, поднимая подносы с бокалами шампанского высоко над головой, медленно текли сквозь людскую толпу. Кто-то требовал закуски, кто-то, уже опьяневший и прибитый душным воздухом залы, слишком громко смеялся фразам, сказанным шепотом. Высокопоставленные гости, среди которых чернели мундиры СС, часто посматривали на длинный и узкий подиум, установленный в центре для прохода моделей.

В начале вечера Элис ушла к подиуму, чтобы проверить все еще раз. Поправляя холодными пальцами платье на одной из красавиц-моделей, она услышала за спиной голос Биттриха.

— Вы обворожительны, Агна.

— Благодарю, оберштурмфюрер.

Фраза далась ей тем легче, что, занятая нарядом, она могла позволить себе не смотреть на эсесовца. Но если бы она все-таки взглянула на него, то наверняка заметила бы в нем необычную даже для него нервенность. Как будто спазмы, скрутившие его изнутри, управляли им так, как им хотелось, и в одно мгновение Биттрих мог выглядеть и обеспокоенным, и задумчивым, и неправдоподобно веселым, а в следующую секунду он срывался с места, и громко чему-то смеясь, хватал с подноса очередной бокал шампанского или даму, оказавшуюся рядом. Он принимался лихорадочно что-то шептать, и если бы не предшествующие модному показу события, можно было бы подумать, что он попросту пьян или накачан наркотиками. Но подобная экзальтация, — тяжелая и мрачная, — зависла этим вечером над всей залой в доме хромого министра.

Через несколько секунд свет погас, и по освещенному ярким белым светом подиуму плавно зашагала первая модель. Ее соблазнительная походка в сочетании с открытым платьем, вызвала шепот среди толпы. Где-то были слышны мужские посвистывания и обрывки недвусмысленных фраз. И если до этого момента Агна еще удивлялась тому, что от торжественного открытия вечера и приветственного слова отказались в последний момент, предпочитая просто выпускать девушек на сцену, то теперь в этом тоже не было ничего удивительного. Показ был привлекательным предлогом для выбора сексуальных объектов, а убийства, накрывшие Берлин и Мюнхен, и законченные только вчера, усиливали нужный эффект, действуя на собравшихся как наркотик.

Моделей встречали аплодисментами и выкриками, а когда показ закончился, и Агна Кельнер, подталкиваемая Магдой Гиббельс, — и представленная как автор платьев, — прошла по сцене, остановливаясь у ее края, десятки сальных и пьяных мужских глаз уставились на нее.

Зала снова осветилась электрическим светом, музыка заиграла слишком бодро и быстро, закручивая пары в танце. Более расторопные нацисты успели отобрать для себя моделей, на которых все еще были надеты платья, сшитые Агной.

К ней же, едва успев остановиться, подошел Биттрих. Пошатываясь, он, пьяный и взмокший до волос, глядя на фрау Кельнер лихорадочно-блестящими глазами, постарался выглядеть галантно, и, неловко изогнувшись, схватил ее за руку.

Сорвав с руки Агны кружевную перчатку, он развернул руку девушки запястьем к себе, и приник горячими, мокрыми губами к ее коже. Растерянная, Агна осмотрелась по сторонам в поисках Харри, но его нигде не было видно. Боковым зрением она отметила в толпе белый китель, и в следующий миг встретилась взглядом с умным, дьявольским взглядом пьяного Гиринга.

Заметив Агну Кельнер, он широко улыбнулся, вытянул губы вперед, отправляя ей воздушный поцелуй, и приподнял бокал с прозрачным напитком.

Агне стало жарко, к горлу подкатила тошнота, а Биттрих, еле оторвавшийся от ее руки, и, похоже, стоящий на ногах только благодаря этой сомнительной опоре, закружил девушку в лихорадочном танце, от которого ей стало только хуже. Агна пыталась освободиться от его рук, но он снова и снова хватал ее, даже несмотря на то, что сам едва держался на ногах. Вдруг он резко дернул девушку на себя, рассмеялся ее испугу, и потащил из толпы, в сторону стеклянных дверей, которые вели ко второму выходу из дома.

Путаясь в подоле длинного платья, Агна пыталась освободиться из цепких рук Биттриха.

Удивительно, но она не кричала, только снова и снова пыталась разжать его пальцы, побелевшие от напряжения, сжатые на ее предплечье. Гравий под туфлями громко шуршал, и ей совсем некстати вспомнилось Ирландское море, которое она видела, когда была еще четырехлетней девочкой, и ездила с родителями в город Дандолк. Море тогда показалось ей совершенно бесконечным и волшебным, и она долго представляла его в виде огромного морского великана, повелевающего всеми кораблями на свете.

Агна тряхнула головой, как делала всегда, когда старалась отогнать ненужные мысли, и снова посмотрела на спину и профиль Биттриха. По его правому виску бежали крупные капли пота, он тяжело, со свистом, дышал. Кое-как спустившись с нескольких ступенек и стащив вслед за собой Агну, Биттрих упорно шел в ту сторону, где были припаркованы автомобили. Подойдя к одному из них, он рванул переднюю дверь на себя и довольно оскалился. Мутный взгляд скользнул по Агне, он грубо притянул ее к себе, стараясь поцеловать. Но передумал, оттолкнул ее, и, отойдя назад, открыл заднюю дверь автомобиля, пытаясь затолкать девушку внутрь.

— Нет, послушайте! — она крикнула, и удивилась собственным словам.

Что он должен был «послушать»?

— Я давно ждал, я за… служил за-а-а-служил тебя… ты д-д-олжна, я — элита, элита… Громко выкрикивая слова, Биттрих не услышал звук взведенного курка.

— Отойди от нее.

Оберштурмфюрер удивленно попятился, раскачиваясь на нетвердом гравии, плывущим под его ногами, и увидел Кельнера. Он что-то держал в руке, и это крайне заинтересовало Биттриха. Не отпуская Агну, он сделал пару шагов вперед, и радостно выдохнул:

— Вальтер! К-к-к-к… как давно я тебя не видел! А мне, К-к-ельнер, представляете, для рас-стрелов выдали позавчера только винтовку д-девяносто восьмого к-к-к-алибра… нет, ей совсем неплохо вышибать мозги, я не жа-луюсь, я неплохо повеселился, но старина вальтер, с-с-с-тарина вальтер!

В словах Биттриха о пистолете было столько сентиментальности, что он вполне мог расплакаться от умиления или тоски. Кельнер перевел дуло пистолета на лоб Биттриха.

— О-ой! — оберштурмфюрер картинно вскинул свободную руку вверх, и рассмеялся. — Что, х-х-очешь ее… да? Обратно хочешь? Н-е-е-е-е-ет, сначала я, а потом т-т-ты, давай по очереди, только тебе п-п-п-ридется мне уступить!

Биттрих начал вытягивать руку по направлению к Харри, и резко выхватил из-за пояса табельный пистолет.

— Ч-ч-то, не д-д-у-мал? «М-м-оя честь — м-м-моя верность», Кельнер. Так записано на на-шем о-о-оружии.

Агна, все это время наблюдавшая за происходящим в молчаливом страхе, пришла в себя, и попыталась вывернуть руку из хватки Биттриха. Почувствовав движение, он схватил ее еще крепче, и вывел вперед, закрывая себя ею, как щитом.

Узкое дуло табельного оружия уперлось в ее висок. Зеленые глаза недвижно смотрели на Харри. Биттрих довольно смеялся, то отводя пистолет от Агны, то снова подводя его к ней.

— Боишься, Кельнер? А почему ты молчишь, со-о-всем не г-г-г-оворишь со мной?

Харри посмотрел на Агну и снова перевел взгляд на Биттриха. По его виску скатилась первая капля пота. Звон в ушах — первый признак близкого приступа контузии, — становился все громче.

— Нет, не сейчас! — зло прошипел Кельнер, зажимая левой рукой ухо.

— Что? Что ты сказал?

Похоже, ситуация распаляла в Биттрихе азарт, и он трезвел, говоря с каждым разом все громче и четче.

— Знаешь, Кельнер, мне все это над-д-д-оело! Ты скучный!

Оберштурмфюрер снова отвел Агну в сторону от себя, с силой ударяя ее о машину, в которую он только что пытался посадить девушку. Убрав от нее руки, он с любопытством взглянул на согнувшегося от какой-то невидимой боли Кельнера, и повторил:

— Meine Ehre heißt Treue!⁽³⁾

Курок пистолета отчетливо щелкнул, и он подвел оружие к Кельнеру.

Раздался неясный звук, Агна схватила Биттриха за шею: положив левую руку на его висок, правой она попыталась как можно сильнее сдавить шею у основания. Удивленный, Биттрих хотел дотянуться до нее, обхватить руками, но его пальцы цеплялись только за подол длинного платья. Захват оказался неожиданно крепким, ее пальцы до судороги сцепились вокруг головы Биттриха: Агна сдавливала шею эсесовца с какой-то невероятной, неправдоподобной силой. И пистолет в руке Биттриха дернулся, выпуская пулю.

Агне казалось, что прошло очень много времени, прежде чем раздался второй выстрел, и оберштурмфюрер начал заваливаться на нее. Она хотела зацепиться за машину, бывшую совсем рядом, к тому же, двери ее были распахнуты, но вот рука Харри увела Агну в сторону от падающего Биттриха. Тело эсесовца упало на гравий. С левой стороны, из той точки, где обычно бьется человеческое сердце, растекалось и ширилось кровавое пятно, пока не слишком заметное на черном мундире.

Кельнер застыл, все еще зажимая ухо левой рукой, и со страхом глядя на Агну.

Его дыхание сбилось, дышать стало очень трудно. Крепко прижав Агну к себе, Кельнер замер, смотря перед собой невидящим взглядом. Девушка отстранилась, быстро рассматривая его лицо и фигуру, провела руками по плечам и рукам, и облегченно закрыла глаза, — пуля Биттриха его не задела. Биттрих.

Это был первый мертвый человек, которого она видела. Блестящие глаза Агны, в темноте казавшиеся огромными, неотрывно смотрели на мертвого эсесовца. Она хотела что-то сказать, но язык не слушался, и вместо слов из горла вырывались только невнятные звуки.

Позже, этим же вечером, когда они останутся наедине, в относительной безопасности дома Кельнеров, она скажет, что эти мгновения показались ей часами. Но на самом деле стычка с Биттрихом уложилась в несколько минут. Агна помнила, что после выстрелов она осталась стоять у машины, молча рассматривая то свои руки, то место на земле, где только что стоял еще живой Биттрих, а Харри, оглянувшись по сторонам, убедился, что они совершенно одни, — по крайней мере, в обозримом для глаз радиусе, — схватил ее за руку и быстро повел к «Мерседесу», оставленному с другой стороны дома Гиббельса.

* * *

Никто из них не помнил в точности и до конца, как они добрались до дома. Этот поздний вечер, который уже перешел в ночь, когда они въехали в гараж особняка Кельнеров, позже вспоминался им отрывками. Они молчали, крепко обняв друг друга. Эдвард неотрывно смотрел на Эл, и долго гладил по волосам, — медленно, с какой-то величайшей нежностью, от которой ее сердце то замирало и останавливалось, то билось так быстро, словно могло вырваться из груди и улететь в летнее небо. Он целовал каждую черту ее лица: веки, щеки, скулы, кончик курносого носа, покрытый задорными веснушками, которые весной и летом были особенно заметны, полные нежные губы, ямочку на тонкой шее, — чувствуя, как сильно бьется ее пульс под его губами. Спустившись ниже, долго ласкал небольшую грудь, наслаждаясь ощущением того, как она заполняет его ладони. Закрыв глаза, Элис выгнулась навстречу его движениям, но стоило Эдварду поцеловать ее живот, как она уперлась руками в его плечи, и попыталась сесть. Глаза их встретились, по телу Элис прошла судорога, и она заплакала.

Милн лег рядом, снова крепко ее обнимая. Руки нежно гладили обнаженную спину и острые лопатки. При каждой новой волне судороги они двигались под его рукой подобно сложенным крыльям, — немного резко и порывисто, но с каждым разом все тише и тише.

Боль постепенно умолкала, отходила в море.

Теплая ладонь легла на ее живот, осторожно погладила его. Элис попыталась улыбнуться, но улыбка вышла неловкой, еще ломанной от слез. Ее пальцы коснулись его щеки, поднялись вверх, осторожно касаясь длинного, узкого шрама. Накрыв рукой ладонь Элис, Эдвард мягко сжал ее, отстраняя.

— Прости меня! Пожалуйста, прости!.. Я не заслужил…

Слеза косой строчкой сползла по щеке Эда, упала на руки. Элис нежно коснулась его лица, замыкая губы в поцелуй. Ладонь легла на его грудь, накрывая шрам, который Эдвард получил в Марокко. Очертив его от начала и до конца, — пройдя от шеи, через ключицу и чуть ниже, — тонкие пальцы Эл остановились. Элис поцеловала шрам так осторожно, что Эдвард, никогда не знавший подобной нежности, закрыл глаза и замер, ловя каждое касание ее губ на своей коже.

1) "Бюро моды рейха"

Вернуться к тексту

2) прозвище Геббельса

Вернуться к тексту

3) «Моя честь — моя верность!» — девиз, высеченный на клинках кинжалов СС.

Вернуться к тексту