Путешествие на Восток (джен)

Инголдо потянулся и откинул голову на край бассейна. Настоящая ванна — с горячей водой, в которой можно посидеть и расслабиться, над которой поднимается белый пар, от которой пахнет чистотой и уютом... счастье особого рода: то, которое заставляет очень ярко прочувствовать всю усталость, накопившуюся в теле. Как ноют плечи, как закаменело основание шеи, как тяжело спине оставаться прямой.

Коварное такое счастье. Аракано вон когда-то пришлось запретить ходить мыться в одиночку — он как садился в воду, так и засыпал. Слишком уж загонял себя в играх доброго Тулкаса, у Артанис была та же беда. Хорошо, всякий раз кто-нибудь успевал вовремя зайти и не дать потонуть...

«Потому, — где-то в памяти хмыкнул Балан, — что кому суждено погибнуть от меча, тому вода не страшна».

Мысли, мысли, стоит отпустить их на свободу, как они находят что-нибудь печальное и кружат над ним, как вороны над трупом! А на воде, как три лодочки, качались три декоративных фонарика.

И ведь казалось бы — что печального в гибели Аракано?

Боль? Но боль мимолётна, если сильна, и не сильна, если продолжительна. Разлука? Но разве разлука с ним чем-то больше разлуки с оставшимися на Том Берегу? Нет, по логике вещей, смерть эльфа не должна причинять другим эльфам боли.

Но причиняет.

Вопреки знанию о дальнейшей судьбе умершего, вопреки знанию о неизбежной новой встрече. Вопреки тому, что Аракано повезло куда больше, чем многим выжившим. Так ли плохо отправиться в тишину вечного чертога на пике юности, славы и победы, и не узнать огня Браголлах и позора отступления?

Инголдо зачерпнул воды из бассейна и с силой вытер ладонями лицо, стирая эти неправильные мысли. Этак можно было докатиться до логики героев человеческих легенд, которые принимали яд, чтобы не увидеть поражения и скончаться прежде, чем корона скатится с их головы.

Но вопрос, проклятый вопрос, оставался без ответа.

Почему смерть эльфа ранит других эльфов?..

Дело было, конечно, не только в Аракано. Здесь, в Гондолине, жила дочь одного из десяти его покойников — Лаурайвэ. Её мать гостила у родни в Барад-Эйтель, когда случилась Браголлах. Теперь она лишилась отца.

И вот казалось бы, в чём для неё разница? Когда Лаурайвэ отправил её сюда, подальше от опасности, они оба знали, что расстаются очень надолго. Что она едва ли получит дозволение покинуть тайный город, а он совершенно не собирается его посещать.

Но Вильварин не плакала, расставаясь с отцом в тот раз — и плакала, узнав о его смерти.

Некрасиво плакала, по-людски, утирая слёзы и нос толстыми светлыми косами.

Дети этой земли не видели Квартала Покойников в Тирионе, где селились погибшие в Долгом Походе. Они не встречали телери с золотой серьгой в ухе в знак первого попадания к Мандосу, не слышали их хвастливых речей о героической смерти в неравном бою с капризным Оссэ. Для них смерть была смертью — как для людей: близкие уходили навсегда, неведомо куда и против своей воли.

И людское слово wered быстро нашло дорогу в синдарин, превратившись в страшное по своей противоестественности слово «сирота»: эльф без родителей.

Балан говорил — Инголдо тоже, по его мнению, сирота. «На Том Берегу у тебя родители, или на Том Свете — это ведь не так важно, когда ты без них на всю жизнь».

Вильварин плакала — нет, ревела — а вокруг звенели фонтаны памяти Эленвэ, и горел вдали вечный огонь на кургане дяди Ноло, и на могиле Арэдель разворачивали первые листочки её любимые яблони. Город, который шёпотом называли «белым трауром Турукано», словно создан был для обдумывания этого странного парадокса — скорби эльфов по умершим эльфам...

— Миннэ. Прекрати думать немедленно!

Инголдо обернулся, улыбнулся дорогому другу. Тот на улыбку не купился — наоборот, сделал суровое лицо и укоризненно наставил на него палец:

— Я же вижу, что ты опять думаешь! Сколько раз тебе говорили, что это вредное занятие?

— Много, — кротко согласился Инголдо.

Турукано широким шагом подошёл к бассейну, плюхнулся в воду, расселся поудобнее. Места немедленно стало очень мало, пришлось поджать ноги и подвинуться.

— Ты что, под себя одного эту ванную строил?

— А ты как думаешь, Миннэ? Это королевская ванная в моём дворце. С кем я её буду делить?

— С друзьями?

— Друзья и потесниться могут, на то и друзья.

Разговор, который повторялся всякий раз в каждый приезд Инголдо в Гондолин. Почти традиция.

Вода поднялась под самый нос, и один из фонариков подплыл совсем близко. Красивый, с мягким золотистым светом внутри вместо холодного голубого пламени. Уютный.

— Знаешь, Нэлле... я так устал, — тихо сказал он.

— Жить? — просто спросил друг.

Он всегда понимал без лишних слов, даже вообще без слов. Хороший друг, Нэлле. Самый лучший.

Теперь — единственный.

— Ничего, — Нэлле потянулся, хлопнул его по плечу.

По воде пошла волна и злосчастный фонарик всё-таки опрокинулся. Но не перестал светить, даже перевернувшись.

— Ничего, — согласился Инголдо.

Если Нэлле — здесь, в городе своего траура, среди могил и смертей, может улыбаться и жить, то ничего не должно мешать Инголдо держаться и дальше. Ещё бы понять, что именно мешает именно сейчас!

— Когда не стало Ириссэ⁽¹⁾, — задумчиво сказал Нэлле, — я словно... нет, не проснулся, я и до того не спал... просто ушло то, что отделяло меня от мира. Помнишь, ты говорил — прозрачная стена из резинового сока? Её не стало.

Инголдо кивнул, понимая, что друг хочет донести что-то важное.

— Я понял, что терять — придётся. Что потери неизбежны, как от них ни прячься. Надо не закрываться от всего, боясь привязаться ненароком — наоборот, надо любить то, что ещё живо. Пока оно живо. Защищать то, что можно защитить. Потому что мы бессильны перед судьбой, она отнимет всё, что хочет отнять, понимаешь?..

— В этом есть что-то от мужества отчаяния, Нэлле, — осторожно заметил Инголдо.

Совсем, совсем не то, что ему было нужно. Ему и своего хватало.

— Может быть. Но это помогает жить дальше. А я вижу, ты пытаешься строить собственную стену, вот и спешу сказать, что от неё не будет никакого толку. Лучше расскажи, брат — кого ты потерял?

1) Аредэль

Вернуться к тексту