Путешествие на Восток (джен)

Безрадостное это было зрелище и неуютное — осеннее болото. И огоньки эти, бледные такие, неверные, ... был бы Костиан суеверен, выглядывал бы сейчас среди них своего сына.

Но нет, он знал, что души не остаются здесь, среди живых. Они уходят к Намо, который решает — кому подняться на «Морниэ» под чёрным парусом и плыть за грани мира, а кому вечно страдать в его владениях.

И снова: «Костира, Костаира, Костирена, Данар — добрый Намо, не осуди!».

Костиан сам, конечно, не пошёл тогда на битву. Не потому, что струсил — он был вовсе не трус, хотя и не безрассудный храбрец. Не потому, что стар и слаб — тогда-то здоровье ещё было, до встречи с вражьей допросной. Просто его никто не звал.

Государь Эгнор его поставил вне закона и объявил врагом людей и эльфов — так чего он будет ради такого государя идти на смерть? Нет уж, дудки. Костиан остался дома, с женой и младшими детьми, и почитал себя весьма разумным.

Вот только взрослым детям родительская разумность не в указ — и Костир покинул Дортонион с войсками, да так и не вернулся. Ни живым, ни даже телом — лежало оно тут где-то, в холодных топях, огнём холодным не обогрето, водой холодной навек объято. Навеки сгинул rede nadillo⁽¹⁾, сложил за Нома русую голову...

Совсем стемнело. Костиан пошевелил длинной палкой догорающий костёр, подбросил хворосту. Плотнее завернулся в длинную кофту, подтянул ноги к груди, устраиваясь спать на влажной — всё здесь было отвратительно сырым — подстилке.

— Эй, Шарки! — окликнул его волчонок.

Только проснулся человек — и тут же это «Эй, Шарки». Ничего: не так долго осталось маяться, вот только найти способ его уговорить идти дальше на Восток — и можно будет избавиться от всех бед сразу. И от волков, и от ранних побудок, и от дурацких вопросов, и от отсутствия всякого уважения к старому человеку и практически князю Беорингов.

— Да, молодой господин?

— Шарки, скажи-ка, что ты думаешь: бывает бессмысленная любовь? Да не пялься так на меня! Эльф говорит, бывает. Отец сказал, что не бывает. По-хорошему, отцу лучше знать, он этот мир творил, а эльф недавно родился. Но хочется составить своё мнение — а дети говорят, для этого стоит спросить кого-то третьего. Так что ты считаешь?

Какая длинная, сложная мысль — по меркам Волчонка, конечно.

И вот что тут ответить? С одной стороны, по совести, надо бы поддержать Нома. С другой — в бескорыстную любовь (которую, по дурости, Волчонок звал «бессмысленной») Костиан не сильно верил. Каждый ищет свою выгоду, известное дело, и в любви тоже — кто-то утешения, кто-то поддержки, кто-то детей и внуков...

— Чтобы сказать, что я думаю, молодой господин, мне надо подумать, — вывернулся он.

— Ну, думай. Но не затягивай!

Ном всё шёл на поправку, с каждым днём и чуть ли даже не часом. Хорошо: Ном сильный воин, лучше ему быть здоровым. Да и просто — лучше, чтобы Ном был здоров. И так, по всему судя, шрамы у него останутся: жалко божественной красоты, а уж божьего здоровья — тем более.

— Скоро Дортонион, — сказал он, преувеличенно-бодро. — А там и дальше можно будет, если Вана нам улыбнётся.

— Скоро, — ответил Ном тихо, невесело, и вдруг перешёл на талиску, заговорил нараспев: — Сосны и ели Дортониона, песок и почва, трава и камень берегли бдительно Беорова внука, Барахирова сына, Берена Смелого: рука его клык, и клинок — коготь... удивительный он человек, Берен! Если бы мой дом разорил враг, осквернил мою родную землю, сделал её невыносимой, изуродовал — смог бы я, как он, оставаться до последнего и не сдаваться? Сражаться за память о доме?..

— Ты же Ном, — недоумённо ответил Костиан. — Конечно, смог бы.

— А я вот не уверен, мой добрый Ко Бессмертный. Это какую надо любовь иметь, чтобы — вопреки всему, вопреки самому себе, так держаться! Такой у меня нету.

— А у него, значит, есть?

У сына Барахира, который вот в этих топях положил Костира и чуть не сложил свою голову, чтобы Нома из них вытащить. Который умер, сражаясь за всё тот же родимый дом... за дом, на пороге которого — кровь Костаира и Костирена, кровь Данар, отказавшейся уходить за Эмельдир, чтобы умереть княгиней, а не служанкой.

— У него, значит, есть, — повторил он за самим собой.

«А у меня?» — невольно пришёл вопрос.

Смог бы он — как барахиров сын, сражаться за мёртвый дом, за мёртвую жену и мёртвых сыновей? Возможности судьба не предоставила, его схватили живым ещё до того, как порубили мальчишек и пошли за Данар, Прихвостню была нужна его наука.

Но если бы вдруг не схватили?

Повернул бы он своих послушных мертвецов против войска Прихвостня, стоял бы до последнего? Или сдался бы — на жизнь в плену или на смерть, не важно?

— Ох, Ном, боже наш Ном! Любишь ты душу перетряхнуть добрым людям! — тоскливо сказал он.

— Прости, пожалуйста, — ответил тот. — Честно, я не люблю. Просто так получается.

Не любит он... что за бог у них, не бог, а недоразумение!

* * *

Волчонку нравилась идея о составлении своего собственного мнения из множества чужих, в этом было что-то от той свободы, о которой любил говорить Рауко. Не нравилось ему то, что оказывается, мнения могут противоречить тому, что он считал верным.

Но если верить Карнаухой — а она была умнее многих — если большинство согласно в чём-то, но большинство обычно бывает право. А если собрать все голоса — Рауко, отца, волков, эльфа и Шарки — то отец оставался в меньшинстве.

А если отец ошибался — или соврал, такое тоже могло быть — в одном, то значит, мог и в другом. Волчонку это совсем не нравилось — так могло получиться, что отец ни в чём не прав, и что тогда?

Слушаться эльфа?

Нет уж. Отец бежал, его замок закончился, а значит — Волчонок теперь Хозяин самому себе. Сам всё решает и никого не слушает. Только собирает чужие мнения, чтобы сделать разумный вывод.

Эта мысль ему понравилась и он решил пока на ней остановиться.

1) дорогой наследник (талиска)

Вернуться к тексту