Черное солнце (гет)

Милн уезжал рано утром и возвращался поздно вечером, а в последнее время — все чаще ночью. Эл пыталась поговорить с ним, но он лишь бросал на нее мимолетные взгляды, и возвращался к своим делам, уходя от нее все дальше, — на свою немую, необозримую глубину. А стоило ей начать разговор о том, что произошло между ними, как она оказывалась перед такой глухой стеной остранения, что глядя на замкнутое и темное лицо Милна, можно было решить, будто Элис в одночасье сошла с ума, и теперь разговаривает сама с собой.

Со временем, когда первая острота стихла, Милн перестал размышлять над тем, как отправить Элис обратно, в Лондон: в целях ее безопасности, но больше для того, чтобы не видеть ее, и не мучить себя этой близостью.

Со временем он снова приучил себя находиться рядом с ней, смиряя себя и сдерживая, и вынужден был признать, что ее присутствие в Берлине необходимо, — оно по умолчанию отвечало на массу негласно заданных вопросов, и продолжало работать на пользу их общепринятой легенде о том, как девушка, следуя за возлюбленным, приехала в Берлин. И столица мира настолько понравилась им, что именно здесь они решили пожениться.

Первые месяцы после ссоры Милн избегал Эл всеми возможными способами, хотя «избегал», пожалуй, слишком сильное слово для того, кто исчезал из собственного дома гораздо чаще, чем оставался в нем. Исчезновение давалось гораздо легче с тех пор, как Харри Кельнер обзавелся мотоциклом Harley Davidson.

Элис не раз видела, как он гоняет без шлема, на бешеной скорости. И каждый раз, когда в ночной темноте раздавался оглушительный шум мотоциклетного мотора, она подходила к окну и облегченно вздыхала, — с Милном все было в порядке. По крайней мере, внешне. Об ином, — о том, что происходило с ним, — он, конечно, с ней не говорил, пресекая любые попытки вторжения Эл на свою территорию так яростно и так четко, что она испытывала искренний страх перед тем, как решиться на новую попытку разговора с Эдвардом. Если бы у них все было хорошо, она бы обязательно попросила его ездить медленнее и тише, — хотя в глубине души чувствовала, как это, может быть, глупо, — но «хорошо» у них, Эдварда и Элис, не было. Оно было только у Харри и Агны Кельнер: четко выверенное, смеренное мерной ложкой хорошее, показанное ровно настолько, чтобы о них не расползлись в разные стороны, — подобно щупальцам глубоководного осьминога, — неверные, ненужные слухи.

Но стоило вниманию окружающих отвлечься от них, переключиться на новые объекты светской игры, как между Харри и Агной вырастал незримый вал молчания и немоты. И если Элис со своей стороны снова и снова пыталась обрушить хотя бы каким-нибудь способом глухую оборону Милна, то он продолжал убеждать себя в том, что ему больше не нужна любовь Эл, что он оставил ее в прошлом и совсем забыл, и что он, Эдвард Милн, вполне сможет жить дальше так, как он жил эти шесть месяцев, и, может быть, — кто знает? — довольно неплохо, и даже радостно.

Эл тяжело вздохнула, вспомнив, как вчера утром они столкнулись в столовой. Агна села за стол, пожелав Харри доброго утра, а когда Кайла подошла к ней с кофейником в руках, чтобы налить горячий кофе, Кельнер оторвал взгляд от очередного номера нацистской газеты, и попросил Кайлу принести его завтрак в библиотеку. Просьба была сказана таким ровным тоном, словно он сказал о том, как неплохо было бы сегодня вечером разжечь камин по причине того, что вечером становится холодно и сыро. Агна долго смотрела на него в попытке вызвать ответный взгляд, но, почувствовав это, Харри резко поднялся со стула, и вышел из столовой.

Сколько еще это будет длиться? Что еще она может сделать, чтобы все исправить? Если это можно «исправить»… Все время их ссоры Эл намеренно не давала себе покоя мыслями обо всем, что произошло. Растравленная душевная рана сильно болела, но именно сейчас ей, как никогда раньше, нужно было все разобрать и понять. Мысленно она все чаще обращалась к детству, Стиву, первому знакомству с Эдом в Ливерпуле, затем — в Лондоне… Ко всему, что между ними было, и что произошло с тех пор и до сегодняшнего дня.

Эл тяжело задышала, скручивая в узел белую простынь. Сердце становилось тяжелее с каждым днем, и все чаще на нее накатывала внезапная паника: ничего не вернуть, она ничего не сможет исправить. Паника душила ее ночью, во сне.

И тогда Агна Кельнер просыпалась с криком на губах, упираясь рукой в холодную подушку на пустой половине кровати, в попытке поскорее очнуться или найти в новом, страшном сне, — где смешивался хохот выжившего Стива и звук медленно падающего на землю мертвого Харри Кельнера, — хотя бы крохотную точку опоры.

Но в иных снах земля буквально уходила у нее из-под ног: светлые, звонкие туфельки на тонком каблуке становились красными. Элис расстреливала брата в упор, снова и снова, разряжая основную, — а за ней и запасную — обойму вальтера в его грудь, в голову, в самое сердце…. А он истерично хохотал и не умирал. Он поднимался, вставал, взлетал с булыжной мостовой, кружил над ней в попытке увести ее с собой, и убивал, и ранил Эдварда, который пытался схватить Эл за руку…

Кошмары чаще всего стихали при первых лучах солнца, и Элис сама не заметила, как оно стало для нее залогом спасения и света. Она все чаще не спала, или спала урывками, не подпуская к себе настоящий, глубокий сон, и все больше думала о том, что осталась абсолютно, бесконечно одна.

Мучительнее всего было осознание того, что она сама во всем виновата. В этом признании не было самолюбования или попытки пожалеть себя, — только бесконечная, постоянная, полынная горечь, которую она не знала, как унять. Ей казалось, что за прошедшие месяцы она передумала обо всем, обо всей своей жизни, и теперь была уверена в том, что Стив ее не любил: только терпел, дожидаясь, пока она повзрослеет, в надежде на то, что она сама отдаст ему деньги, оставшиеся от родителей.

Элис вздрогнула и повела плечами, крепче обнимая руками колени. Сбежать от этих мыслей было невозможно, — она пыталась. Чем дальше шли дни, тем яснее становилось то, что ее слепота в отношении собственного брата грозит стать тем, что разрушит ее, и остатки их отношений с Эдом… но что она знала о Стиве? Элис нетерпеливо отбросила волосы со лба, и крепко обняла голову руками. В ее детских воспоминаниях Стива было совсем немного, — гораздо больше родителей, образы которых теперь, кажется, окончательно поблекли и выцвели, — даже несмотря на то, что она старалась запомнить каждую черту в их лицах.

Папа. Мама. Стив.

Когда, после смерти родителей, они приехали в Ливерпуль вместе с тетей, брат начал готовиться к отъезду в Итон. Ему было четырнадцать, ей всего пять… Можно ли надеяться на объективность детских воспоминаний?

Эл перевела задумчивый взгляд на оконную раму, за которой раскинулась еще одна черная ночь. Перед ее внутренним взором возник Стив, — такой, каким она запомнила его в день отъезда в колледж. Он показался ей тогда слишком высоким, с огромными руками, похожими на раскинутые в разные стороны сухие ветки. Вот он наклоняется к Элис, быстро целует ее в щеку, еще быстрее прощается с тетей, и входная дверь с грохотом закрывается, долго после ухода Стива позвякивая в наступившей тишине дома хрустальным, звенящим звоном витражного стекла.

От воспоминаний стало душно и неуютно. Частое, неглубокое дыхание мешало ей вздохнуть, и сердце билось быстрее и быстрее. Блестящие, большие глаза Эл с волнением разглядывали темноту. Она откинула одеяло в сторону, и снова крепко обняла голову руками. Что-то не давало покоя, словно она наконец-то, за все это медленное, долгое, мучительное время, нашла нужный, но смутный, пока едва уловимый, след.

Или — тень следа, ускользающее предчувствие. Громко сглотнув, Элис уставилась в одну точку. Она всегда воспринимала Стива как любимого старшего брата. Слышала, как мама — далеким, звонким эхо в отрывках ее памяти, — говорила Стиву, что он должен заботиться о ней, об Элис. Потом родители умерли. Эл, Стив и их тетя спешно вернулись в Ливерпуль из Ирландии. И волшебное время эльфов с их сказочными песнями и танцами в бирюзово-звонких зарослях леса, закончилось.

Стив уехал в Итон. Ей говорили, что он обязательно станет приезжать домой на каникулы. Но его не было. Элис долго списывала это на учебу, думая, что брат слишком занят. Ведь там, за окнами их уютного дома, — большая жизнь. «Это тебе не Ливерпуль!» — так Стив однажды написал ей. А она все равно продолжала его ждать, не замечая очевидного.

Он не приедет.

Он ее не любит.

Она ему не нужна.

Элис беззвучно, невесело засмеялась. В его любви к ней она никогда не сомневалась. Даже тогда, когда в Рождество, встретившись впервые за несколько лет, Стив оттолкнул от себя Эл, которой тогда уже было тринадцать, и теперь уже она готовилась к скорому отъезду в школу. Вечер сочельника отчетливой, яркой картинкой вспыхнул перед Элис. Она и не думала, что помнит те события так ясно. Воспоминания яркими кадрами сменяли друг друга. Вот она, слишком взволнованная приездом Стива, порывисто обнимает его, не замечая никого и ничего вокруг. Его руки больно упираются в ее плечи, — он не желает, чтобы она обнимала его, тем более так крепко, и освобождается от ее слишком назойливых, сопливых объятий. И она, почему-то, не удивлена этому. То есть, конечно, да… Но когда Стив отталкивает ее от себя, она жестко улыбается, только углом губ. Потому что она знает правду. Ее взгляд, не задерживаясь, скользит по высокой фигуре Эдварда Милна. Их еще не представили друг другу, но то же самое сердце, которое знает, что Стив на самом деле ее не любит, узнает Эдварда Милна в том высоком молодом человеке, который смотрит на нее очень внимательно, и, кажется, даже с сочувствием.

Она наконец-то осмеливается посмотреть на его худую, вытянутую вверх, фигуру. Быстро, не слишком подробно, — как будто она совсем на него и не смотрит, — и сердце срывается вниз, и в жар, и в холод.

Эл убегает в свою комнату, пытается заглушить беспокойство мыслями о том, что подарить Эдварду на Рождество, — у него обязательно должен быть подарок. Но ничего не приходит на ум. Ее мысли рваными обрывками носятся между братом и Эдвардом Милном, и сердце Элис уже тогда шепчет ей то, от чего еще долго взрослая Элисон Эшби будет отмахиваться: Стив не любит ее. Она ему не нужна. Он никогда больше не приедет домой, — даже если, как сейчас, будет сидеть на первом этаже их родительского дома, в большой, уютной гостиной, украшенной к Рождеству гирляндами и елочными игрушками.

Невидимая слеза скатилась по щеке девушки. Стив уехал так же внезапно, как и появился. От встречи с ним в сердце и в памяти Эл надолго остались недоумение и горечь: почему он так себя ведет? Почему, к концу своего обучения в Итоне, совсем перестает писать ей письма? Где он был эти несколько лет после колледжа? Почему не приехал домой? И почему, — а главное, как — появился тогда на съезде в Нюрнберге? Эдвард был прав?.. Элис скрутило судорогой.

Она села на кровати, стараясь прийти в себя. От резких выдохов кружилась голова, но она снова и снова возвращалась к одному и тому же моменту: Стив схватил ее и повел за собой. О чем она думала в тот момент? Боялась, что он действительно отдаст ее Мосли?

Воспоминание яркой картинкой поднялось перед Элис, подводя ее к самому главному… Нет, не к моменту выстрела, и не к глухому стуку, с каким уже мертвый Стивен Эшби упал на мостовую старинного Нюрнберга.

Глаза Эдварда. Стив ведет ее за собой, больно сжав плечо, но Эдвард остается там, за ее спиной. Вздрогнув, она поворачивается и смотрит на него. Неужели это — все? Конец? Им нужно прощаться?.. Все подчинилось одному порыву, — Эл вывернулась из хватки брата, побежала к Эдварду, и, непонятно как, но сумела выстрелить в Стива прежде, чем он убил ее или Эда.

Я люблю тебя.

Простая и сложная истина.

Вечная, как мир.

Неоспоримая правда.

За нее можно умереть, если так выйдет. Но главное — защитить того, кого любишь. Хотя бы постараться. Сделать попытку. Эл свою сделала. Они были живы, оба. Но теперь, из-за ее боли и слепого гнева, они разведены по разные стороны глухой стены. Путаясь в простыни, Элис сорвалась с места и подбежала к зеркалу. Ей нужно видеть свое лицо.

Элис, почему ты все убила?

Долго, с гневом, она всматривалась в свое отражение, и не находила слов. Губы ломались и дрожали под напором невысказанной боли, слишком поздних сожалений. Воспоминания волнами набрасывались на нее, стоило только обратиться к ним.

Вот она заявила Эду, что их ребенок — это «ее дело», вот сбежала в Лондон, едва ли понимая, чем это может грозить Агне и Харри Кельнер по возвращении в Берлин. А если бы у них не оказалось внешних, благовидных предлогов для поездки? А в начале? Стоило только остановиться здесь, в городе, как Эл бросилась искать фрау Берхен, надеясь, что она поможет ей найти Стива. Как она вообще думала просить ее о помощи?.. Стив. Стив. Стив. Даже он, — при мысли об этом Элис захохотала, скрючившись перед зеркалом, — совсем не виноват в том, что она успела натворить за все это время, прикрываясь его поисками.

Он просто был тем, кем был: перешедшим на темную сторону ублюдком, для которого не осталось никаких границ. Нацизм, партия Мосли отлично согласовывались с ним, а он — с ними. А что она, Элисон Эшби? Наивная и слепая, не желающая замечать очевидных вещей, слишком увлеченная поисками своего доброго брата, чтобы услышать и увидеть хотя бы часть из того, что говорил и делал для нее Эдвард. Элис тихо осела на пол и закрыла лицо руками. Она — сестра Стивена, у них одна кровь. Может быть она — такая же, как он? Тоже гнилая? А родители? Могли бы они подумать, что их сын станет таким? Или не «станет», а «был»? Всегда таким был? И Эдвард. Тогда, во время их разговора в машине, в Нюрнберге, он словно не был удивлен тому окружению, в котором Эл нашла брата… Эд знал? Он что-то знает?.. Он никогда подробно не говорил с ней о Стиве, только спрашивал. Снова и снова — медленно и терпеливо успокаивая все ее тревоги и необдуманные порывы. Черт бы их побрал! Черт бы побрал тебя, Элисон Эшби! Ты во всем виновата!.. Ты даже не подумала о том, что будешь делать, когда найдешь Стива. Уедешь с ним «домой»? Но для Стива родительский дом давно перестал существовать, теперь и у тебя нет дома, только видимость благополучия и роль Агны, от которой ты не имеешь права отступать.

Но все могло быть гораздо хуже, знаешь? Тебе очень повезло, Эл. Эдвард столько раз спасал тебя. Ты могла быть изнасилована Гиббельсом, Гирингом, Биттрихом… Пока судьба и Эд берегут тебя, но что может быть дальше? Черные в темноте, глаза Элис зло осмотрели комнату, останавливаясь на двуспальной кровати. Зато Стив, похоже, хорошо знал, что он станет делать с тобой. «Ты ему понравишься!». И поцелуй. Такой была его «братская» любовь. А если бы не Эдвард, кто знает, где бы сейчас ты была. Оставить Эдварда в Берлине, посреди всего этого, и уехать со Стивом? Элис резко покачала головой. Она могла заблуждаться в чем угодно, она могла упрямо продолжать любить образ своего брата таким, каким он был только в ее наивных воспоминаниях, но она знала, чувствовала точно — она не смогла бы оставить Эдварда. И все произошло так, как произошло: она убила своего брата в попытке защитить того, кого действительно любила, — неровно, неуклюже, жестоко. Ее любовь не грела, — теперь это тоже было ясно.

Элис запомнит тот выстрел на всю жизнь, — с того вечера в переулке Нюрнберга, и до конца. Это уже не изменить. Может быть, ей будет больно всегда. Но сейчас она очень далека от своей последней минуты. И может быть, у нее еще есть хотя бы маленький шанс исправить то, что она разрушила?

Эл поднялась, выпрямляясь во всю высоту своего небольшого роста, стянула с кресла плед и вышла из спальни. Эдвард Милн был единственным, кто любил ее. Даже вопреки самой Эл, ее безумной гордости, за которой пряталось много одиночества, страха и эгоизма. Она скажет ему об этом, попросит простить ее за все большие и мелкие раны, которые она нанесла ему, его гордости. Захочет ли он слушать ее? С учетом их последнего разговора, — вряд ли. Но она попробует. Подойдя к двери, ведущей в комнату Эдварда, Элис нажала на ручку.

* * *

Поднявшись на площадку третьего этажа, Милн остановился на месте, и, подойдя ближе, присел перед спящей Эл. Она сидела на полу, закутавшись в плед, и прислонившись спиной к запертой двери. Эдвард с любопытством посмотрел на нее и обернулся, провожая взглядом луч лунного света, протянутого через окно. Своим окончанием он освещал часть фигуры Элис.

Милн быстро поднялся, не сразу вспомнив, как именно он выглядит после поединка с Хайде. А выглядел он ужасно. Или, по меньшей мере, очень впечатляюще. Не успел он отойти от допроса, учиненного Эрихом, как уже встретил его на ринге. Наверное, единственным утешением могло служить то, что Хайде сейчас выглядел гораздо хуже Кельнера: Харри, по крайней мере, пришел домой на своих ногах, а Эрих... От резкого, необдуманного движения Милн зашипел и поморщился, прислоняя ладонь к голове, словно это могло унять звенящую боль и головокружение.

При повороте ключа замок громко щелкнул, уходя назад. От сухого, заряженного звука Элис вздрогнула и проснулась, сонно проводя рукой по обнаженному плечу, которое щекотал край пальто Милна. Подняв глаза на высокую фигуру, почти скрытую в темноте, она торопливо поднялась.

— Я ждала тебя.

Еще немного, — небольшой поворот головы, — и Эдвард посмотрел бы на нее. Но он намеренно остановил движение, толкнул плечом дверь, вошел в комнату.

— Нет, подожди! — Элис крикнула, останавливая его.

Голубые глаза скользнули по ее лицу. Пожав плечом, он прошел в комнату, и щелкнул настенным выключателем. Спальня резко осветилась ярким, почти белым, светом. Элис, как и в прошлый раз, нерешительно остановилась на пороге комнаты, с волнением наблюдая за тем, как Милн срывает с себя одежду.

Черный широкий шарф, темно-серое пальто, пиджак — все было сброшено на подлокотник темно-красного бархатного дивана, по верхней грани которого изящным узором бежала деревянная резная грань, покрытая блестящим лаком. Расстегнув верхние пуговицы рубашки, Милн вдруг остановился, и повернулся к Элис.

— Говори. Или это, — он вытянул голову вперед, указывая подбородком на место у двери, где по-прежнему стояла Эшби. — Все, на что тебя хватает?

Элис перевела на Эдварда быстрый, — растерянный и сердитый от прозвучавшей колкости, — взгляд, и испуганно вскрикнула.

— Что с тобой случилось?! Что случилось?

Подбежав к Милну, она прикоснулась к разбитому лицу Эдварда, но он поймал ее за запястье и отвел руку Элис в сторону.

— Тебя уже не тошнит?

Милн посмотрел на Эл одним, — не заплывшим, — блестящим глазом.

Если бы Эдвард мог, то он непременно улыбнулся бы и посмеялся над самим собой, над всей этой ситуацией и над тем, как намерение Эл поговорить не соответствует всему, особенно — его внешнему виду. Но у него была только боль. Он чувствует только боль. В лице, во всем теле. Если Элисон действительно хочет с ним говорить, то должна учесть настоящий момент, в котором лицо Эдварда Милна едва ли могло четко выражать какие-либо эмоции кроме боли и желания унять боль. Подняв голову вверх, Элис ответила Эдварду долгим взглядом. Наполненный волнением и страхом, он медленно скользил по лицу Милна, и оторвался от него тогда, когда глаза Эл наполнились слезами. Долго никто из них не говорил ни слова. Страшная улыбка кривила разбитые губы Милна, в углах которых то бежала, то останавливалась смазанная его рукой, кровь. Раны сильно ныли, — он часто касался разъеденных кровью губ языком, не давая красным каплям застыть на месте, или смахивая все новые и новые набегающие капли быстрым движением пальцев. Милн дернулся от непроизвольной волны боли, пробежавшей по телу, и опустил голову вниз.

— Это глупо.

— Я пришла поговорить, — упрямо сказала Элис. — И не уйду… Что случилось, Харри? Кто тебя избил?

Эдвард посмотрел на циферблат наручных часов.

— Через пятнадцать минут я уезжаю на встречу с руководством «Фарбен». Мое начальство настаивает на том, чтобы приглашенные сотрудники пришли в сопровождении своих любовниц или жен.

Элис покраснела.

— «Любовниц или жен»?

Милн пожал плечами, снова вздрогнув от боли.

— Можешь не идти… Плевать.

Он тяжело опустился в кресло, растирая шею разбитыми руками.

— Я пойду.

Элис ушла, и тишина снова, — как и раньше, на протяжении всех этих долгих месяцев, начала поглощать Милна. Он позволил ей забрать себя совсем немного, — не так, как раньше. Боль лизнула ярко-алые костяшки его пальцев и просительно уставилась на Эдварда щенячьими глазами. Не отозвавшись, он поднялся из кресла, запрещая горечи или любви касаться невидимых развалов. Может быть, все раны заживают.

Его сердце затягивалось. Пусть и очень медленно, но он учил себя быть рядом с Эл, и быть без нее. В конечном счете, жизнь без любви — не самое страшное, что может произойти. В этом он не был первым, и в этом не было никакой трагедии.

* * *

При виде Гиллера Агна крепче сжала бокал с шампанским и подняла подбородок чуть выше. Хозяин СС, которого в начале никто не воспринимал всерьез, подошел к ним твердым, уверенным шагом, и перевел свои маленькие глазки, — про которые говорили, что их взгляд невозможно поймать, поскольку они никогда не задерживаются на лице оппонента, — на раздутое лицо Кельнера.

Тонкие, бесцветные губы одного из главных «Г» рейха чуть изогнулись. Верхняя губа ненадолго уползла вверх, под аккуратно выстриженные, едва заметные усики. Несколько секунд Гиллер молча рассматривал Харри, добавив после осмотра:

— Вы провели сегодня блестящий бой.

— Благодарю, рейхсфюрер.

Кельнер кивнул, удерживая спину прямой, и Агна, наблюдавшая за ним, заметила, что он дрожит и старательно пытается это скрыть. Придерживая свою руку за локоть, Харри посмотрел на рейхсфюрера вопросительным взглядом, и главный агроном третьего рейха, — бредивший, между прочим, тем, что от всякой болезни должно найти природное, естественное, а не специально изготовленное фармацевтами средство, — сухо добавил:

— Гиббельс весьма впечатлен вами. Говорит, что со временем вы наверняка сможете обойти даже Макса Шмелинга.

— Это лестно слышать, но, думаю, мне очень далеко до него.

Гиллер помолчал, пожевывая губами.

— Даже мне понравилось то, что вы сделали: отправили в нокаут того, кто некогда допрашивал вас. Невероятно приятное ощущение, не так ли?

— Безусловно, — с обаятельной улыбкой отозвался Харри, старательно удерживая спину прямой. — Надеюсь, мой внешний вид не оскорбляет вас?

— Бросьте эти глупости, Кельнер. В сегодняшнем бою вы доказали главное — превосходство арийской расы над всякими другими. Вы — превосходный экземпляр, и я рад, что вы с нами. Хотя не всем везет так же, да, фрау Кельнер?

Гиллер осмотрел лицо и фигуру девушки.

— Вот вы, например. Рыжие волосы, маленький рост… Надеюсь, офицер гестапо, который допрашивал вас сегодня, разберется в вашей истории очень подробно. Мы не можем допустить, чтобы рядом с безупречным образцом чистой арийской крови были полукровки, подобные вам.

В разговоре возникла пауза. Харри вытянул руки вдоль тела и впервые за вечер открыто посмотрел на Агну, взглядом спрашивая о допросе. А Гиллер, который вовсе и не ждал комментариев к своим словам, подумав о чем-то, произнес вслух:

— Но я хотел говорить с вами о другом. Я не доверяю лекарственным препаратам, герр Кельнер. Все эти изобретенные лекарственные средства — профанация, отторгающая нас от естественной природы. Вот вы, например, этим и занимаетесь.

— Мне доверена работа в компании «Байер», рейхсфюрер.

— И весь этот аспирин… Считаете, что лучше выпить химию, таблетку, чем помочь самому себе, и снять боль природными средствами?

Кельнер набрал в грудь побольше воздуха, готовясь ответить, но в разговор вмешался звонкий женский голос.

— Прошу извинить… Добрый вечер, — протянула девушка, картинно надувая губы от осознания собственной вины. — Я не хотела мешать, только хотела сказать, герр Кельнер, как я рада вашей победе в сегодняшнем поединке! Вы были великолепны!

Агна посмотрела на Харри, переступила с ноги на ногу, и звонко стукнула каблуками вечерних туфель. Именно этот звук обратил на нее сухое внимание Гиллера и вопросительно-удивленное — только что подошедшей блондинки.

— О, я вас не заметила! Вы фрау Кельнер? Вы тоже были на поединке, видели этот восхитительный бой?

Светлые глаза Софи с улыбкой посмотрели на Агну, но в глубине этого взгляда мелькнуло едва уловимое выражение, и рука девушки легла на сгиб руки Харри.

Раздались первые аккорды музыки, Софи взглядом спросила Кельнера, не потанцует ли он с ней? Харри повернул голову в сторону рейхсфюрера, извиняясь за прерванный разговор, и, получил в ответ четкий кивок прилизанной головы.

— Фройляйн Кох, пожалуйста. Рад снова вас видеть, — Гиллер медленно улыбнулся, внимательно глядя на Софи. — Танцуйте, Кельнер, мы договорим позднее.

Харри кивнул, приподнимая согнутую в локте руку чуть выше, и Софи с улыбкой положила ладонь на рукав его черного пиджака.

Пара отошла в сторону танцевального круга. Около минуты Гиллер придирчиво рассматривал их первые движения в медленном танце, а после позволил себе еще одну, — более краткую, и едва заметную, — улыбку.

Что касается Агны, то она так пристально следила за Харри, что не заметила, как рейхсфюрер, довольный ее реакцией, тихо ушел, оставив фрау Кельнер одну.

Наконец, танец кончился. Софи улыбнулась Кельнеру, а он, коротко что-то сказав ей, отошел к группе мужчин, беседа которых прерывалась частым, громким смехом. Увидев Харри, они посторонились, пропуская его в свой небольшой круг, и одновременно вскинули руки вверх.

Покончив с приветствием, мужчины принялись хлопать его по плечу, по-видимому, поздравляя Кельнера все с той же победой в боксерском матче, о котором Агна узнала только несколько минут назад. Впрочем, этот неизвестный ей бой, который стольких людей вокруг приводил в восторг, — а Харри Кельнера сделал едва ли не героем сегодняшнего собрания, — был только малой частью того айсберга по имени «Эдвард Милн», о котором у нее, по большому счету, не было никакой информации.

Агна громко сглотнула, поморщившись от сухости в горле, и поставила бокал с шампанским на серебряный поднос. Та решимость, с которой она несколько часов назад сидела под дверью комнаты Харри, намереваясь поговорить с ним, почти исчезла.

А вот беседа, к которой присоединился Кельнер, с его приходом стала только оживленнее. Но, наблюдая за мужчинами короткими, не слишком частыми взглядами, Агна заметила, что их разговор, несмотря на бурное веселье, царившее среди них, шел на сниженных тонах. Так, что посторонний, даже если бы захотел, не смог понять или уловить суть беседы, а запомнил бы, в итоге, только одно — самих мужчин, ведущих веселый и легкий разговор. Взгляд Агны медленно и плавно скользил по комнате, отмечая людей, которые, как и Харри Кельнер, вели светские беседы в небольших группах.

С легкой, приветливой улыбкой фрау Кельнер посмотрела на редких, скучающих дам, которые, в отличие от мужчин, не разговаривали друг с другом, — самое большее, что они делали, — это измеряли друг друга колючими, высокомерными взглядами возможных соперниц.

Фрау Кельнер почувствовала на себе несколько таких, но продолжала держать на лице ничего не значащую улыбку, время от времени скрывая губы за высоким бокалом с шампанским, который она снова взяла в правую руку.

Блондинку, танцевавшую с Харри, больше нигде не было видно, и Агна облегченно вздохнула. Харри шел к ней, улыбаясь чему-то, но когда он остановился рядом с фрау Кельнер, улыбка сползла с его лица, и он лишь кратко сказал, что они могут уйти.

Девушка подняла голову и внимательно посмотрела на него. Но то ли от беспокойства, то ли потому, что в обезображенном сильными ударами лице Харри она, как ни старалась, не могла узнать прежнего Эдварда, Агна не смогла ничего рассмотреть в этих чертах. Ничего, что подсказало бы ответы хотя бы на малую часть тех вопросов, которые ее беспокоили. Агна кивнула и взяла Харри под руку. А когда ее ладонь легла на ткань его пиджака, в голове пронеслась ядовитая мысль о том, что точно так же он держал Софи. Отогнав раздражение, Агна втянула в легкие воздух, плотнее сжимая полные губы. Несколько шагов, звонкий стук каблуков по мраморному крыльцу, волна ночного воздуха охлаждает горячие щеки, — и дышать становится легче, волнение постепенно стихает.

А дальше — знакомое сочетание звуков и ощущений: все тот же «Мерседес», на котором Харри и Агна два года назад показались в центре Берлина, на Курфюрстендамм, привозит их к дому Кельнеров в Груневальд. В этом доме целых три этажа, — им есть, куда разойтись, — и синяя, — сейчас, в темноте, черная, — крыша. И все тот же шорох гравия под автомобильными шинами: звучит так, словно проникает внутрь тебя, заполняя, по камешку, грудную клетку и подступая к самому горлу.

Эдвард вышел из машины и широким, пружинистым шагом пошел к дому, не дожидаясь Элис. Милн явно торопился, — пройдя прямо в библиотеку, и плотно закрыв за собой дверь, он почти подбежал к невидимой створке. Она поворачивается, когда Эдвард нажимает на нужную кнопку, и пропускает его в небольшую комнату, из которой однажды Элис уже выбегала с чемоданом в руках. Именно с этим, — самым обычным на вид, в котором они по-прежнему хранят рацию для связи с центром.

Открыв чемодан, Эдвард быстрым взглядом осмотрел его содержимое, и звонко закрыл блестящие замки, установив на каждом из них два разных кода, известных только ему и Элис.

Все шло по плану: он закрыл дверь потайной комнаты, потом — дверь в библиотеку, после нее — входную, торопясь, перепрыгнул через ступеньки крыльца, резко открыл блестящую дверцу автомобиля, повернулся, и увидел плачущую Эл.

Раньше он бы успокоил ее, — судорога пройдет быстрее, если положить ладонь на спину Элис, в маленький невидимый треугольник между лопатками. Но так было бы раньше. А сейчас Харри, отводя глаза в сторону, скупо говорит, чтобы она шла домой.

— У меня дела, Агна. Нужно ехать.

Она подходит к нему близко-близко, поднимает голову вверх, со злостью смахивая слезы с лица, и смотрит прямо на него, в его разбитое, заплывшее лицо. Смотрит долго, блестящими, огромными глазами. И ничего не говорит.

Только продолжает вглядываться в его глаза, а потом обходит машину, и садится на сидение. Она едет с Харри, хочет он того или нет. Судя по выражению его лица, он совсем этого не ожидал. Наоборот, — рассчитывал, что Агна послушает его, вернется в дом, а он сам передаст срочное сообщение в Лондон. Но… не мог же он вытолкнуть ее из машины. Харри тяжело вздыхает, приглаживает волосы ладонью, и садится за руль. Он не может высадить Агну из машины. Потому что иначе он будет вынужден прикоснуться к ней..

* * *

Их дом и весь Груневальд давно остались позади. В машине повисла тишина, а Элис по-прежнему не знала, куда они едут. Глядя на полуголые ветки осенних деревьев, высвеченные из темноты полукружьем автомобильных фар, она испытывала что-то вроде завороженного страха. Неизвестность пугала, но Эл напоминала себе, что рядом с ней Эдвард, а значит, ничего плохого случиться не может.

Пару раз, когда машина приближалась к яркому уличному фонарю, — и в ту секунду, когда они скользили под этим потоком яркого, слепящего света, — она бросала взгляд на Милна. И вспоминала сегодняшний вечер, снова спотыкаясь о какую-то смутную тревогу, которую и сейчас не могла выразить в словах. Это было что-то мимолетное, — короче мгновения, — что она заметила в Эдварде. В его лице? Фигуре? Взгляде? Ответа не было.

Но Эл снова возвращалась к этому ощущению, надеясь распознать его. Как легко, как свободно он говорил сначала с Гиллером, а потом с другими нацистами. Даже несмотря на изувеченное лицо, от Харри Кельнера исходила волна уверенности и… азарта.

Элис хорошо помнила их первый «выход в свет» и те скупые, осторожные интонации, с которыми Харри произносил слова в разговоре с Гиббельсом. Но сегодня все было иначе. Ей вдруг вспомнилась та ирония в разговоре все с тем же министром пропаганды, когда Кельнер сказал:

— ...Я потратил на покупку машины все деньги, что тогда у меня были, хотел впечатлить будущую фрау Кельнер.

— Удалось?

— Вряд ли.

Элис передернула плечами, вспомнив, как захохотал Гиббельс, оценивший чувство юмора Харри Кельнера.

«Хотел впечатлить будущую фрау Кельнер».

«Хотел впечатлить будущую…»

«Хотел… будущую…»

Стоило ослабить внимание, как к горлу снова подступил страх. Нет, это невозможно, этого не может быть, — чтобы Эд… Но куда они едут? Элис не сразу поняла, что машина остановилась.

Вокруг них была тишина, и только слишком громкие, — в окружающем безмолвии, — звуки: от движений Эдварда, закрытого багажника, его шагов. Элис заметила в руках Милна чемодан, в котором они хранили передатчик, и облегченно вздохнула, сама не понимая, чего именно она так испугалась.

Положив чемодан на колени, Милн открыл его, быстрым взглядом проверяя все ли на месте. Соединив все детали, он надел наушники, еще раз посветил карманным фонариком на исписанный срочным сообщением лист, и тихо зашептал, очевидно, повторяя написанное, которое и без того наверняка отлично помнил наизусть.

Два пальца его правой руки, — указательный и средний, — зависли над черной, отполированной частыми прикосновениями лапкой переносной станции. В тишине Элис расслышала его глубокий, медленный выдох, и в следующую секунду в Лондон, по одной из радиоволн, побежало срочное сообщение:

«Отвечая на ваш вопрос, сообщаю, что мировой алюминиевый картель, созданный, по слухам, при участии Германии и США, действительно существует. В промежутке между 1928 и 1931-32 годами… все члены картеля, за исключением самой Германии, обязаны выдерживать политику ограничения производства небольшими масштабами… В картеле Германию представляют «Ферейнигте алюминиумверке» и «Алюминиумверке», вторая фирма — филиал «ИГ «Фарбениндустри», в состав которой входит и компания «Байер». Также…»

Эл вовремя заметила, что фонарь в руке Милна погас. Эдвард резко встряхнул его свободной рукой, но он, вспыхнув тусклым светом, погас. Милн швырнул его в сторону и на несколько секунд закрыл глаза, чтобы сосредоточиться.

Надо что-то делать.

Нужен свет!

Время уходит!

Элис посмотрела назад, перегнулась через спинку переднего сидения. Если она правильно помнит… где-то здесь… должен… быть… ее пальцы уперлись в деревянный ящик, спрятанный в одной из секретных ниш автомобиля, которые чаще всего использовались для перевозки оружия. В точно таком же Grosser Mersedes Грубера, в тех же нишах, возили именно огнестрельное оружие. Элис усмехнулась в темноте, открывая ящик, — что только не узнаешь из разговоров посетительниц модного дома фрау Магды Гиббельс.

Холодный корпус нового фонаря приятно скользнул по руке Эл, она вернулась на прежнее место, и включила фонарь. Свет ослепил Милна, и он поморщился, закрывая тот глаз, который не заплыл от ударов Хайде. Милн выглядел растерянным. Но вот Эдвард посмотрел на Элис, и снова перевел взгляд на лист с сообщением. Передача возобновилась, прерванный звук передатчика торопливо отправлял последние данные:

«...Примерно год назад, в 1934 году, на одном из закрытых собраний, владельцы немецких фирм заявили, что намерены увеличить свое производство сверх установленной для них нормы… Им разрешили это с тем условием, что они обещают продавать излишки продукции только на внутреннем рынке, не вызывая волнений на мировом… В ответ на ваш вопрос об алюминии сообщаю, что это один из новых металлов, он имеет много преимуществ перед другими металлами… незаменим для ведения войны, к которой упорно готовится Германия, несмотря на все обратные заверения, которые звучат с этой стороны для других стран.

Француз».

Пауза из-за погасшего фонаря заняла двадцать секунд, передача всего сообщения, без учета перерыва, длилась одну минуту и пять секунд. Элис проверила время по часам, снова оглянулась по сторонам, и, откинувшись на спинку переднего сидения, громко выдохнула.

* * *

— Спасибо.

Слово прозвучало где-то высоко, над головой Эл. Милн прижал ладонь к лицу и отвел ее в сторону, хмуро рассматривая следы крови и сукровицы на коже.

— Нужно выпить обезболивающее, я принесу.

Элис пошла в сторону кухни.

— Нет.

Девушка остановилась и устало покачала головой.

— Почему ты такой?… Не разрешаешь помочь. Тебе же нужна помощь!

Глаза Милна заблестели, но он сдержался, ответив только:

— Беру пример с тебя. Не делай вид, что тебе не все равно.

— Я буду делать такой вид, какой захочу, и мне не все равно! — Элис кричала, четко выговаривая каждое слово. — Мне не нравится то, что происходит сейчас!

Милн уже занес ногу над нижней ступенькой лестницы, но остановился, насмешливо глядя на Элис.

— А что происходит сейчас?

Он повернулся спиной к перилам, опираясь на них, и скрещивая руки на груди.

— Ничего! Вот именно, что ничего! Неужели ты думаешь, что так можно?

В волнении Элис посмотрела на свою ладонь, изрезанную бледными линиями, — следами от ниток, которыми она часто заматывала руки,— и сжала правую руку в кулак, больно врезая ногти в кожу. Милн поудобнее переставил длинные ноги и выпрямился, немного покачиваясь из стороны в сторону.

— Я ничего не думаю, Агна. Мне плевать.

— Нет, неправда!... Полгода… Харри, пожалуйста, поговори со мной!

Милн отрицательно покачал головой, и повернулся, чтобы уйти.

— Я не верю, что тебе все равно!

— Мне плевать.

— Нет, неправда!

Элис крикнула и закрыла уши руками. Несколько секунд прошло в гнетущей тишине. Глядя в упор на Эдварда, она тихо и четко произнесла:

— Ты просто боишься говорить о том, что случилось!

Милн удивленно посмотрел на нее, а потом захохотал, разглядывая Элис так, что ее сердце похолодело от страха. Этот взгляд она уже замечала в нем, один или два раза. Он был точно таким же, как у них. Память услужливо показала Элис лицо ее брата за несколько секунд до смерти. В тот вечер, когда она выстрелила в него, эти секунды растянулись для нее на долгие, как жизнь дряхлого старика, часы.

Но это был обман памяти: на самом деле все уложилось в несколько мгновений. А до этого момента, на лице Стива в тот вечер она часто замечала именно это выражение: именно с ним он наклонился к ней в переулке, насильно целуя в губы. Именно с ним он осел на мостовую, раненный. Именно с ним он умер, сказав то, что она не могла вырезать из своей памяти: «Мы… победим!». Воспоминание обожгло Эл, и ускользнуло, вильнув на прощание острым, как жало, хвостом. Оно обязательно вернется. Потом. А сейчас она по-прежнему стоит перед Эдвардом Милном, и хотя смотрит прямо на него, его лица она не видит. Она видит только его ухмылку — как у них.

— Если тебя послушать, Агна, то я довольно скверный человек: то страшно завидую твоему брату, то боюсь разговоров.

Губы Милна дрогнули, уводя горькую усмешку в угол. Зажав рот рукой, Элис долго, до боли в глазах, смотрит на него, и, наконец, тихо произносит:

— Я сделала тебе очень больно… Прости меня.

Звуки доходят до нее издалека, будто поднятые со дна глухой волной. Плечи Эдварда все еще немного трясутся от стихающего смеха, который постепенно переходит в крупную дрожь. Она пробивает Милна насквозь, но он, старательно игнорируя ее, поворачивается и медленно шагает по лестнице. Эдвард тяжело заходит в спальню, на пути, с большими остановками, стягивая с себя одежду. Элис идет следом, останавливается за его спиной.

Услышав ее, Милн оглядывается, и с усмешкой смотрит на девушку, медленно приближаясь к ней.

Зажав между большим и указательным пальцем темно-рыжую прядь волос Эл, он наклоняется, с любопытством рассматривая испуганное лицо девушки. Блестящий взгляд Милна не спеша проходится по губам Эл, — за мгновение до сухого, жесткого поцелуя. Наклонившись, Эдвард отмечает, как красиво, — у краешек ее век, — блестят набежавшие слезы. Коснувшись губами губ Элис, он улыбается, — она не отстранилась. Наоборот, — ждала, хотела поцеловать. Но он сам прекратил поцелуй. Сохраняя прежний взгляд, который так напугал ее, Эдвард улыбается шире, и медленно проводит большим пальцем по влажным губам Элис. Она смотрит на него туманным, радостным взглядом, и шепчет:

— Прости меня, прости за все! Не знаю, как я…

Ее лицо покорно приникло к его ладони. Взгляд Эл скользнул по голой груди Эдварда, по багровому от ударов плечу.

— Я ошиблась. Во всем… Он никогда не любил меня, а я была упрямой и глупой, чтобы понять…

— Теперь у тебя есть много времени для этого…

Милн наклонился, отодвигая в сторону воротник платья Эл, и целуя ее шею.

— Я хочу все вернуть…

— Мы все вернем, Агна Кельнер, вот увидишь…

Восстанавливая молчание, Эдвард коснулся указательным пальцем ее губ, и снова склонился над ней, расстегивая лиф платья.

— Нам надо поговорить… Ты можешь простить меня?

В ее голосе звучала тревога, но Милн не слушал Эл. Девушка повернулась, пытаясь поймать его взгляд.

— П-потом… — глухо прохрипел он, целуя ее. — Потом…

Элис застыла и тряхнула головой, отгоняя дурман.

— Эд, Эдвард… подожди… остановись.

— Что такое… Агна? Больше… не хочешь?..

Голос Милна осел в долгих, хриплых паузах.

— Что?

— Ты можешь меня простить?

Элис осторожно, почти невесомо, прикоснулась к разбитому лицу Эдварда. Он проследил взглядом за ее рукой, отошел от девушки и остановился.

— Ты этого хочешь?

Элис кивнула.

— Мы можем неплохо провести время и заняться сексом, Агна. Или ты просто уйдешь отсюда. Но… — Милн сделал глубокий вдох, поморщившись от боли. — …Никакого «прощения», никаких разговоров о прощении. Я не хочу этого.

Элис собралась что-то сказать, но осеклась, с волнением смотря на Эдварда.

— Ты таким не был… Когда ты стал таким?

— Каким? — со смехом уточнил Милн, скрещивая руки на обнаженной груди.

— Как они! Твой взгляд!

— Хватит, Агна, довольно!..

Милн раздраженно посмотрел на Элис, но когда злость утихла, в его взгляде снова загорелось желание.

— Так что ты решила? Остаешься или, как всегда, убегаешь?

Элис подошла к двери и дернула за ручку. Но прежде, чем она вышла, вслед ей раздалось: — Я слишком хорошо помню, что ты меня ненавидишь… Эл.

Девушка застыла на месте. Повернувшись, она посмотрела на Милна, и медленно вернулась к нему.

— Это все, что ты помнишь? Из всего, что было, ты помнишь только это? Слова, сказанные мной через несколько дней после того, как я впервые убила человека, которым оказался мой собственный брат, найти которого я наивно мечтала все это время, и ради поисков которого оказалась здесь? А перед этим мы были на допросе в гестапо, потом я потеряла нашего ребенка и узнала о твоей измене, которая была тогда, когда я… — Эл задохнулась и остановилась на несколько секунд , — если так… Если это все, что ты предпочитаешь помнить, тогда…

Не оглядываясь, и не отводя взгляда от Эдварда, Элис отошла назад, беззвучно шагая по ковру босыми ногами.

— Наверное, мне стоит принять твое щедрое предложение?

Остановившись напротив Милна, она расстегнула платье, и отпустила тонкую ткань.

Платье черной, блестящей лужицей мягко скользнуло вниз. Переступив через нее, Элис остановилась и посмотрела на свои ноги и кружевной край нижней сорочки, едва прикрывавшей ее бедра.

При каждом шаге шелк мягко переливался, привлекая и без того прикованный к ней взгляд Милна. Эдвард следил за каждым ее движением с таким вниманием, что казалось, будто его взгляд проникает под кожу, становясь второй плотью, сотканной из боли и желания. Элис остановилась в шаге от Эдварда, ожидая его реакции, но он, тяжело сглотнув, только молча смотрел на нее горящим, воспаленным глазом, избежавшим удара Хайде во время боксерского поединка.

— Ну? Что ты?..

Голос девушки дрогнул, когда она, сократив оставшийся между ними шаг, прижалась к Эдварду всем телом, и положила его руку на свою талию. Рука соскользнула, стоило Эл отпустить ее.

— Или тебе больше нравится так?

Она снова сжала ладонь Милна, с силой прижимая ее к своей груди, очертания которой проступали через тонкую сорочку. Почувствовав, как он убирает руку, она схватила ее изо всех сил.

— Что ты?.. Бери!

Ей хотелось знать выражение его глаз, и она заглядывала в лицо Милна снизу вверх, — взглядом, не упускающим не единой перемены в его лице. Эл ждала, пристально рассматривая его лицо, но он опустил голову вниз и отвернулся.

— Прости.

Темно-зеленые глаза заблестели от слез. Предметы, Милн, она сама, — все рушилось, снова расплывалось в кляксы, и Эл сама не заметила, как отпустила руку Эдварда, поворачиваясь к нему спиной. Судорожно сглотнув, она с усилием подавила рыдания, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно тверже.

— Я пришла… просить прощения. У тебя. За всю боль, кот… которую причинила…—Элис вытерла слезы и посмотрела на Милна. — Прости. Ты можешь простить меня? Я не ненавижу… как я могу?.. Ты всегда был со мной, даже когда я была гадкой…

— Ты никогда не была гадкой, — тихо произнес Эдвард, нерешительно обводя дрожащие руки вокруг Эл, и аккуратно сжимая их вокруг ее тела, все еще не веря, что это происходит наяву.

Слеза пробежала вниз по его разбитому лицу. Это казалось уже невероятным, но снова, спустя столько долгих, мучительных дней, он обнимает Элис. Она что-то сказала, еще сильнее обнимая Эдварда, но слова заглушились о его грудь, и Эл крепко прижалась к нему, прислоняя мокрую щеку к его теплой коже, вздрагивающей от бешеного пульса.

— Я… так… больше не могу… я люблю тебя… ты сможешь меня простить?...

Ее дыхание, по-прежнему неровное и судорожное, горячей волной отдавало в ту точку на груди Милна, где билось сердце. Он долго молчал, чувствуя, как глухо, на безумных оборотах, оно бьется в груди, вздрагивая сильными, глубокими толчками.

Все это, все, о чем он думал и запрещал себе думать, — стоило прошлому возникнуть в его мыслях и памяти, — вновь стало его жизнью, реальностью, плотью. Кровь шумела, пульсируя в теле сумасшедшими волнами. Он ничего не слышал, не чувствовал кроме ее оглушительной жажды,— громадного, мощного вала, который, наконец, вырвался на свободу. Время шло, но боль не утихала. Она билась в ушах, набирая обороты, и разливаясь по венам, отравленным потоком памяти, почти лишая Эдварда рассудка, и сотрясая все его тело то слабыми, то сильными, — по своей собственной прихоти, — волнами.

Разбитые руки Милна дрожали, когда он обнимал Элис. Он вдруг стал совсем хрупким, его разум не верил Эл, подливая в мысли прежний яд, напоминая снова и снова ее лицо, голос, выражение глаз в тот момент, когда она кричала, чтобы он уходил, потому что она ненавидит его. А сердце молчало, переживая боль и счастье. Оно пережидало боль и сходило с ума, исходя дрожащей кровью, и тихо сшивая края громадной, глубокой раны, — чуть-чуть, самыми мелкими, острыми, робкими стежками.

— Я прощаю тебя, Эл. А ты? Простишь меня?

Ее лицо, тоже хрупкое в его ладонях, вдруг становится растерянным и тихим. Она смотрит на Эдварда, и не может говорить. И потому только закрывает глаза, а из-под мокрых, длинных ресниц снова бежит слеза. И время плавится в минуты, укладывается в долгие часы. Когда дышать становится легче, Эд шепчет, снимая указательным пальцем каплю с курносого носа Элис:

— Так больше нельзя, Эл. Иначе мы окончательно убьем друг друга.

Она вздрагивает и замирает, слушая его.

— Я очень сильно тебя люблю. Но так, как раньше, больше не будет. Я не могу требовать от тебя уважения, но…

Крепко обняв его, и прячась за расплывшимся углом багрового плеча Милна, Эл шепчет: — Я не умею любить. И мне страшно… Я знала, что веду себя скверно, но как будто не могла остановиться. Я не доверяла тебе, потому что я не знаю, как это. И мне было страшно, что ты меня обманешь.

— И я обманул.

Элис измученно улыбается и опускает голову вниз, переплетая их пальцы.

— Я прощаю тебя, правда.

Горячий взгляд больших, зеленых глаз обращается к его лицу.

— Я только боюсь, что не стану лучше… И часто мне кажется, что я не умею любить… Как будто не чувствую любовь.

— А что ты чувствуешь?

— Что я как зверь, — хочу любить и боюсь. Не могу без тебя, и боюсь все разрушить… Я ведь почти все разрушила, Эд! А если я снова все испорчу? Я буду всегда одна, всегда гадкая.

— Ты не такая, Эл. Откуда ты это взяла?

Не отвечая, она прячется в нем, утыкаясь в его грудь холодным носом, покрытым частыми веснушками. Осторожно улыбаясь, он шепчет, целуя ее волосы.

— Мы похожи, Эл. Я тоже не умею любить. И я тоже был один. До тебя. Почти всегда. И мне тоже хочется быть лучше.

— Расскажи мне о себе, я хочу знать.

Элис горячо шепчет, нежно обводя кончиками пальцев черты его лица.

— Не сейчас. Дай мне время.

Она кивает, когда обводит контур ключицы, и под ее пальцами Милн вздрагивает.

— Мы можем попробовать?

— Можем, — звучит хриплым выдохом голос Эдварда, который слышен только им двоим.

— Как думаешь...У нас получится?

— А ты хочешь?

— Да.

Он долго смотрит в пространство, прямо перед собой, и чуть заметно кивает.

— Да.