Пыль (гет)

Настя

После фотостудии я пришла домой пораньше, и с удивлением заметила в прихожей чужую одежду. На вешалке помимо привычной шинели отца висело белое драповое пальто. Рядом на маленьком черном комоде лежала серая мужская шляпа. Из зала доносились смех и веселые голоса отца и матери: похоже, они были рады гостю. Быстро сбросив верхнюю одежду, я побежала к ним.

Зал был наполнен табачным дымом — настолько, что я сразу закачалась от кашля. Оба наших кресла у большого коричневого стола оказались заняты. В одном сидел мой отец, а в другом — высокий сухопарый человек с тонкими черными усами. Одет он был в военной гимнастерке, хотя и без знаков отличия, и в черных хромовых сапогах, которые удивительно сходились с его усами. Рядом с гостем стояла пепельница, битком набитая смятыми окурками. Гость говорил весело, хотя его черные глаза сияли настороженно и строго. Мама пристроилась на стуле. Сейчас она надела свое лучшее синее платье, в каком обычно принимала гостей на праздник или свой день рождения.

— Вот и она! — всплеснула мама руками. — Настя, познакомься с нашим другом Павлом Сергеевичем Щебининым!

— Да мы с Настей уже знакомы! — подмигнул гость. — Я ее помню, когда ей было два года. Какая выросла…

— Тебя тогда отозвали из Берлина, — улыбнулась чему-то мать.

Я, опешившая, стояла в дверях, не зная, что делать. Родители во всю болтали с этим Щебининым — похоже, им было весело и без меня.

— Да, — вдруг сухо сказал гость. — Мы с Суховским в то время как раз закончили все дела в Берлине и Риме. Жаль Валериана, — нахмурил он брови. — Настоящий большевик был!

Я улыбнулась. Этот человек казался веселым и добродушным. К тому же он знал отца Алекса. Всё-таки было жаль, что его отец, хороший и популярный, видимо, человек, так быстро ушел на тот свет. Было бы интересно его увидеть, раз Леша так тепло вспоминает о нем. Мама, тем временем, с улыбкой подошла к стоявшему на столе граммофону и поставила пластинку. Раздались звуки танго — «В бананово-лимонном Сингапуре». Я тогда никак не понимала, почему взрослые, затаив дыхание, слушают его. Музыка была красивой, а вот слова казались мне глупыми и почти детскими. Мне даже стало немного стыдно от того, что родители в восторге от таких глупых слов.

— Мама, что это — «в бананово-лимонном Сингапуре»? — нахмурилась я, глядя, как мама, закинув ногу на ногу, качает белой туфлей.

— Ну это так, для смеха… — улыбнулась мама. — Паша, ты когда, наконец, женишься? — спросила она с притворной строгостью. — Скоро сорок, а все один, как перст!

— Браки совершаются на небесах, — улыбнулся наш гость, поправив манжету.

— Ой, перестань! Это гораздо проще, чем ты думаешь, — засмеялась мама.

— Видишь ли, в жизни мужчины есть два возраста, — Щебинин закурил папиросу, от чего я сразу кашлянула. — До тридцати каждый из нас думает «какая женщина нужна мне?», а после тридцати — «какой женщине нужен я?» — меланхолически закончил он.

— Ну и в чем твоя проблема? — отцу, похоже, тоже нравилось весело подтрунивать над нашим гостем. — Многим нужен. В расцвете сил, красивый, успешный…

— Понимаешь… Это надо было успеть сделать вовремя, — Щебинин снова выпустил облако дыма. — В моем возрасте ты сталкиваешься с проблемой: двадцатилетним ты не интересен, а свободных тридцатилетних практически нет.

— Как это нет? — недоумевала мама. — Поверь мне, их полным полно.

— Это только видимость, — наш гость продолжал наслаждаться табаком. — Да, есть незамужние, но у них по большей части свой контекст отношений. Кто-разведен, кто-то с кем-то в старых отношениях, кого-то держат женатые ловеласы в режиме ожидания… Не факт, — притворно-насмешливо развел он руками, — что ты впишешься в этот контекст.

— Разве любви покорны не все возрасты? — снова смеялась мама. Подойдя к серванту, она, поводив рукой в такт танго, достала кофейные чашки и поставила их перед отцом и гостем.

— Сказка для взрослых, — улыбнулся Щебинин. — Ты можешь быть покорным сто раз, но любая мать при выборе между любовью и ребенком выберет ребенка; любой отец также почти наверняка выберет семью и ребенка, а не любовницу. Великая любовь была в школе. Теперь будет та любовь, которую ты себе построишь, — меланхолично кашлянул он.

Я больше была согласна с матерью. Если любовь настоящая, то она длится долго. Я слышала из разговоров старшеклассниц, что возможна и любовь на расстоянии. Та рыжая, с веснушками, Вероника, подруга Ларисы, выдавшая ее, обсуждала с ней, что дружила с одним парнем, и сейчас он переехал в другой город. Рыжая с ним всё еще переписывалась и призналась, пусть и не вовремя, что он ей нравится, хотя этому человеку, судя по ответу Вероники на вопрос Лары, было немного за двадцать. И сама Вероника ему нравилась, несмотря на разницу в возрасте. Так что бывают случаи, что и двадцатилетним угодишь.

— Могу познакомить с отличной… — начала было мама, но Щебинин только покачал головой. Он правда казался мне забавным: словно добродушный ежик, который иногда сворачивается в клубок.

— Ты не забудь… Я сегодня же еду в Читу… Поезд в четыре утра. Красота! — вдруг сладко улыбнулся Щебинин. — Спать буду аж до завтрашнего вечера! Потом выйду, покурю на большой станции, выпью горячего чаю и снова станция… Жизнь удалась!

— В Читу? — покачала головой мама. — До сих не могу забыть Читу, когда ехала через нее. Ночью вдруг стало светло, как днем. Зарево огней и составы до горизонта… — прищурилась она, словно вспомнила тот миг.

— А ты думал, брат! Она у меня девушка дальневосточная, — добродушно подмигнул отец.

Наш зал был очень большим. У стены стояли стол и кресла; налево от них — старый немецкий сервант, видимо оставшийся еще с дореволюционных времен. Его крайняя секция у окна закрывалась на ключ, который мне никогда не давали. В витрине серванта стояли тарелки, фужеры и даже кофейный сервиз — все это мама ставила только к приходу гостей. А напротив стоял стоял огромный диван — туда родители укладывали гостей, когда он останавливались у нас.

— Будешь в Чите — посмотри обязательно на управление железной дороги. Местная достопримечательность, — сказала мама, прищурившись так, словно вспоминала о чем-то хорошем.

— Ты же знаешь, что мне немного дальше… — улыбнулся их друг краешками губ.

— Так, ладно, давай начистоту: в Пекин, Нанкин или Токио? — отец весело посмотрел на приятеля.

— А это нуждается в пояснении? — почему-то вздохнула мама. — Ой, давайте я чай заварю, а? — спохватилась она.

— Ну, а пока будет готовиться чай, мы решим одно маленькое дело с Настей, — вдруг подмигнул мне Щебинин.

Мне стало ужасно интересно, какое у этого веселого военного ко мне дело, и я, прикинувшись взрослой, важно повела Щебинина в мою комнату. Быстро осмотрев мой стол и полки, он сел на стул, а я, засопев, открыла форточку.

— Понимаешь, Настя, дело важное… —  Он открыл коричневый кожаный портфель. — Я хотел зайти перед вами зайти к Суховским, да не получились. Натали на работе, Алешка видимо в школе.

— Мы сегодня фотографироваться ходили! — сказала я, словно знала какую-то тайну.

— Ах, вот оно что! — гость достал со дня портфеля сверток и развернул его. Там оказались старинные часы с резным циферблатом и позолоченной оправой, в которой сияли два маленьких зеленых камня.

— Передай их Алексею и скажи, что эти часы — дело жизни его отца. Дядя Паша сохранил их. А больше сказать тебе ничего не имею права, — посмотрел он на время.

— Хорошо… — бодро ответила я. — Алекс вот наш отличник и бредит Мировой революцией, — засмеялась я, вспомнив, как Француз забавно покусывает перо на математике. — Даже нас агитирует отдавать часть денег на мороженое в фонд помощи китайским коммунистам! Вовка Солнцев против был, так он ему сразу сказал: «Не стыдно жрать мороженое, когда в Китае японцы коммунистов и крестьян вешают?» Так и сдаем теперь регулярно, — мне казалось, будто я поделилась какой-то тайной.

— Да? — засмеялся гость. — Узнаю Валериана, узнаю… Только не забудь про часы, ладно? — посмотрел он на меня. — И от меня привет ему, обязательно. Большой и пламенный!

Я кивнула, но что за тайна в этих часах — так и не понимала. Из зала слышались звуки танго. Щебинин пошел к родителям, а я села писать чертовы приставки. Сейчас мне ужасно хотелось стать поскорее взрослой — чтобы можно было не делать уроки, а сидеть, болтать, смеяться и делать то, что хочу. Из обрывков фраз я слышала, что они вспоминали то Крым и Врангеля, то двадцать четвертый год, когда все спорили ночами до хрипоты.

— Долго еще будет стоять этот табачный дым? Как кочегарка! — услышала я недовольно-насмешливый голос мамы.

— А где ты видела некурящих большевиков? — весело парировал Щебинин.

Все трое дружно засмеялись. Мама наспех проверила мои уроки, и снова пошла болтать с приятелем. Похоже, он решил досидеть у нас до поезда, хотя ложиться на диван отказывался. Незачем, мол: вокзал в трех шагах, до половины третьего я поболтаю лучше с Севой, то есть отцом.

Ночью мне опять не спалось — точнее, в десять часов я никогда и не засыпала. Скорее в одиннадцать, двенадцать, но мама, говоря, что завтра мне в школу, отправляла меня в кровать не позже десяти. Когда она заходила в мою комнату я закрывала глаза, притворяясь, что сплю. Неожиданно, я услышала с балкона голоса и, встав, подошла к стене. Если услышу шаги матери — сразу брошусь в постель, успею.

— Так вот, Сева. На твой вопрос, что произошло с этой девочкой… Как ее зовут? — они, похоже, курили с отцом на балконе, дыша холодным ночным воздухом.

— Ивановой.

— Ивановой, так… Думаю, это не случайность. Сталин недоволен ситуацией в парторганизации Ленинграда. Вспомни праздничную демонстрацию: ваши подняли портреты и его, и Кирова. Понимаешь, Кирова! Тот превращается в фигуру, сопоставимую со Сталиным, и это, поверь, по нутру далеко далеко не всем.

— Киров всегда был за Сталина, — раздался сухой голос отца. Ему, похоже, не нравилось какой оборот принимал разговор.

— Киров лично — вполне возможно. Но в ЦК есть люди, которые хотят заменить Сталина на Кирова. И он, поверь, это знает.

Невдалеке раздался надсадный гудок мчавшегося паровоза. Ревя изо всех сил, он словно сообщал всем о своем приближении. Затем послышался быстрый стук колес. Я вдруг подумала, что ни за что на свете не хотела бы сейчас переходить рельсы.

— Как с Рудзутаком, — продолжал наш гость. — Он душой и телом за Сталина. Но Ленин предлагал в своем время заменить им Сталина. Такое не забывают.

— Неужели ты думаешь, что это связано с такой мелочью, как Настина школа? — в голосе отца звучала изрядная нота недоверия.

— Уверен. Девочку обвинили не в аморальности и лени, а в политической оппозиции. Да еще какой! Одиннадцатый съезд, ты только подумай… Скоро заговорят о том, что наверняка Иванова агитировала за оппозицию других учеников. А там потянется ниточка и к ее родителям. Кто они, кстати?

— И ты, выходит, тоже веришь в ее виновность? — отец говорил теперь с раздражением.

— Скорее всего, она не виновата, — наш гость говорил спокойно, взвешивая каждое слово. — Что она, малявка, знает про Одиннадцатый съезд… Но, поверь, есть влиятельные люди, которым нужно, чтобы эта ваша Иванова была виновата.

— Кого ты имеешь ввиду? — кашлянул отец. Я была уверена, что он сейчас прикрыл ладонью рот.

— А вот смотри: райком комсомола хотел всадить ей статью «контрреволюционная пропаганда». Не дал секретарь райкома — ограничились исключением из комсомола. А завтра спросят того секретаря: почему покрывал оппозиционерку Иванову? Не сочувствуешь ли ты сам оппозиции Одиннадцатого съезда?

— Кому это нужно по-твоему?

— А это — удар по Кирову перед Пленумом! — невозмутимо продолжал Щебинин. — Зачем пригрел в Ленинграде остатки оппозиции Одиннадцатого съезда? Вряд ли его так спросят — не посмеют, не та фигура, — горько усмехнулся наш гость. — Но если несколько подобных случаев попадут в газеты, Киров на Пленуме будет осторожнее, станет держаться подальше от Рудзутака, а, может, и своего друга Орджоникидзе. Вот куда влезла ваша Иванова! — заключил он. — Боюсь, девчонку они не выпустят, загрызут.

— К чему же мы придем? — с легкой тревогой спросил отец.

— Может, наивно, но я всё же верю в партию, — раздался голос Щебинина. — Вместе Серго и Киров смогут вернуть равновесие. Да и Рудзутак с Пятаковым скорее всего примкнут к ним. Сталин прав, во многом прав… Но ему нужен и противовес.

Я сидела прикрыв рот ладошкой. До этой минуты мне казалось, будто все наше Политбюро — настоящие близкие друзья. Они спорят, смеются, грустят и вместе думают о нас, о стране… Что же получается? Они ссорятся друг с другом? Этого не может быть! Выходит, вся эта глупая история с Ларисой связана аж с самим Кировым? И что будет дальше? Неужто место Сталина займет кто-то другой?

Может, мне все это снится… Да, наверное, снится… Этого разговора не было в реальности: я просто спала! Но нет: сквозь сон я услышала, как закрывается дверь. Отец с мамой, видимо, вышли проводить гостя до двери.

— Уехал… В Токио? — послышался встревоженный голос мамы.

— В Китай, скорее, — ответил отец. — Хороший человек Пашка, правда?

— Хороший. Знаешь, эти красные интеллигенты, сменившие шинель комиссара на посольский фрак или кожанку чекиста на костюм директора треста, всегда казались мне грозным духом Революции, — вдруг с грустью сказала мама.

— И Пашка, и Валериан… Одной когорты!

Отец засмеялся. Я была не совсем согласна, так как не заметила в Щебинине никакой угрозы.

* * *

Алексей

На другой день меня ожидал сюрприз. После первого урока чтения, где Незнам довольно забавно читал текст про зимний лес, ко мне подошла Настя Майорова и попросила подойти к подоконнику. В руках у нее был необычный сверток в плотной серой бумаги, напоминавший пакет бутерброды. Настя улыбнулась и протянула его мне.

— Леша… — она всегда по-доброму и чуть смущенно улыбалась. — Вот тебе от отца.

— От отца? Твоего? — спросила я, недоумевая, что именно ее отец может мне передать. Хотя я всегда помнил Всеволода Эмильевич — замечательный он человек!

— Нет твоего! Вчера у нас в гостях был его друг — Павел Сергеевич Щебинин, и просил тебе передать. Ты ведь его знаешь?

— Щебинин…

Определенно, я слышал эту фамилию, словно этот Щебинин был старинным полузабытым другом детства. Но кем именно он был, я понятия не имел, да и откровенно говоря, уже успел забыть. Кажется, я слышал ее от мамы, что ли… И вот теперь эта фамилия снова всплыла, словно туманный мираж из прошлого. За окном шел снег с дождем, и на трамвайной остановке два моложавых мужчины в плащах лихо раскрыли зонты.

Настя развязала сверток. Там лежали старинные часы — видимо, позапрошлого века. Часы были водными: их механизм приводил в движение специальный бак. Позолоченный циферблат с изумрудами венчал странный герб в виде орла, короны и щита с крестом и полосой. Судя по всему, они стоили огромных денег. Прежде я видел такие только в маминой книжке с описанием Версаля.

— Щебинин просил передать их тебе и добавить, что в них — дело жизни твоего отца, — Настя, видимо, как могла заучила эту фразу.

— А где он сейчас? — быстро отреагировал я.

— К сожалению, уехал в Читу… Рано утром…

Я сжал кулаки. Проклятье! Самый главный человек, который мог бы пролить свет на темную историю со смертью отца, таинственно исчез. Стараясь не размышлять, я поскорее засунул часы в портфель и побежал на математику. «Дело его жизни…» А не из-за этих ли часов убили отца? Сердце стучало, и весь урок я, как мог, пытался собраться с мыслями. Получалось плохо, но я старался.

— Мама… Кто такой Щебинин? — накинулся я, едва она пришла с работы и поставила в прихожей портфель.

Мама с недоумением смотрела, выслушивая мой путанный рассказ. Затем, не разуваясь, побежала в комнату смотреть на таинственные часы. Несколько минут она смотрела на них, прищурившись, словно что-то припоминая. Затем, собираясь с мыслями, сказала:

— Щебинина я помню. Он ездил с твоим отцом в Италию весной двадцать второго года. Тогда они уехали по линии наркомата иностранных дел.

— Я же тогда родился! — не удержался я. Веснушки забавно обсыпали мамин нос, и, когда она волновалась, проступили сильнее.

— Верно, без него, — мама потрепала меня по голове. — Отец поздравил меня телеграммой из Лозанны. — Но часы эти я никогда не видела… Он вернулся осенью двадцать третьего, но никаких часов при нем не было.

Мы быстро вошли в кабинет отца, где все сохранилось, как было при его жизни. Широкая комната казалась очень светлой от высокого окна, занимавшего половину стены. Сбоку стояла этажерка, доверху забитая книгами, газетами и журналами на русском и немецком языках. Длинный стол с лампой был укутан зеленым сукном — стандартное рабочее место партийного работника высокого ранга. На стене у входа висела огромная карта Германии. На столе, кроме чернильницы, лежали также папиросы «Север», на стуле висел темно-синий пиджак «Бостон», какие шили только дипломатам и представителям особого ранга.

— А, может, напишем Щебинину? — предложил я, глядя на город Эрфурт, почему-то выделенный на карте красным карандашом.

— Он никогда не был нашим близким другом, — от волнения мама начала ходить по комнате. — Я только из-за тебя сейчас о нем и вспомнила. И видела я его один раз, когда в двадцать втором он заходил к нам, что-то обсудить с отцом.

— Что же делать?

— Так, давай изучать вместе! — звонко сказала мама, словно она и впрямь превратилась в веселую девчонку. — Я сейчас поставлю чайник, а ты смотри. Я тебе еще ромовую бабу купила, забежала в гастроном!

Пока мама выбежала из комнаты, я стал рассматривать циферблат. Ничего интересного. Хотя… Вот надпись латинскими буквами. Не по-французски, но понять можно. «Мастер Генрих Фришенфельд». Немецкие, значит. Или голландские… И буквы… Нагромождение букв.

— Это не буквы, а цифры. Только римские, — пояснила мама, когда вернулась с чаем и аккуратно порезанной ром бабой. — Сейчас возьму словарь и прочитаем.

Так мы узнали, что часы были изготовлены в 1753 году. Потом нашли еще пометку, что в Нюрнберге — тогдашней часовой столице Европы. Но это мало что дало. Кроме одного: часы были старинные и очень дорогие.

— Мама, а отец точно был в Италии? Не в Германии? — уточнил я на всякий случай.

— Да перестань, именно в Италии! Тогда Генуэзская конференция была, и он к итальянцам ездил. Кажется, с этим Щебининым. Может, им кто там эти часы и подарил.

— А почему тогда они дело его жизни? — Я с интересом посмотрел на циферблат и вздрогнул. Впервые после того августовского дня моя версия, что отца могли убить, обретала шаткое, но все-таки подтверждение. Что если было как-то связано с этими часами? Я посмотрел в окно на ранние сумерки и подумал, что решать эту загадку придется мне самому.

* * *

Перемены в школе мы почувствовали через неделю. Новым комсоргом стала одноклассница Ивановой, только не та, рыжая, а другая — Марина Волошина. Внешне она всегда казалась мечтательной тихоней в своем бежевом пальто и берете: шла со слегка опущенной головой, погружённая в собственные мысли. Марину, кажется, даже насмешливо звали «ландышем» за ее мечтательные светло-голубые глаза и постоянную молчаливость.

На самом деле Волошина оказалась железной. Через неделю после ее назначения в школе появилось новшество: еженедельные линейки. Ученики младших и средних классов выходили в коридор на большую перемену. Затем Ольга Синяева — новая помощница Волошиной объявляла всем, кто учился лучше, а кто хуже всех за неделю. Первые шли перед учениками под бравурные звуки; вторые под какую-то какофонию. Наш учитель пения Олег Васильевич, держа в руках свой черный аккордеон, давал нужное музыкальное сопровождение. А как-то в конце ноября Волошина зашла к нам в класс и позвала со своей вечной мечтательной улыбкой Мишку.

— Короче, Иванов, — ласково сказала она, — перед школьной линейкой объявишь в четверг, что осуждаешь взгляды сестры.

— Я? — растерялся Миша. Мы с Незнамом видели, как он отчаянно хлопает глазами.

— Да, ты. Прекрасный советский ребенок, без пяти минут пионер, — Марина с улыбкой потрепала его по волосам. — Вот и скажешь товарищам, что не одобряешь взгляды сестры на Одиннадцатый съезд!

— Не… Не могу…

— Как это: не могу? — в голосе Волошиной послышались стальные нотки. Что-вроде: «Я, кажется, начинаю терять терпение…»

— Она… Моя сестра! — вдруг ответил Миша с каким-то вызовом.

— В гражданскую войну дети не боялись идти против родителей ради революции, — холодно сказала Марина. — Подумай, Иванов! — Затем, смерив Мишку внимательным взглядом, пошла к лестнице.

Мишка что-то пробурчал, затем вернулся на место. Никто не сказал ему ни слова. Только Настя, как обычно, села рядом с ним и стала что-то говорить, но Мишка отказался говорить и только досадливо покачал головой. Помогла Мишке, как ни странно, наша Лидия Алексеевна. После урока она пошла к директору, прихватив с собой Волошину. О чем они там совещались, не знает никто, но всё же нашли лучший вариант.

По субботам у нас был урок внеклассного чтения. В тот день мы читали про Гулливера в стране Лилипутов. Для пущей наглядности Лидия Алексеевна повесила на доску картинку, изображавшую океан и скалы — вырезка из какого-то журнала. Машка у доски пересказывала эпизод про крушение корабля Гулливера. Поскольку это было довольно занудно, я стал шептать Незнаму:

— А, знаешь, что потом Гулливер попал в страну говорящих лошадей?

— Как это? — спросил Незнам. За окном начал падать снег, и хлопья, порхая в воздухе, закрывали вид на трамвайную остановку.

— Суховский… У тебя есть что добавить? — устало спросила Лидия Алексеевна.

— Да. — Я поднялся с места. — Я только сказал, что Гулливер после лилипутов попал в страну говорящих лошадей.

— Верно, молодец, — неожиданно похвалила она меня. — А ты не расскажешь, какое у лошадей было общество?

— Мерзкое, — уверенно сказал я. — Нет, правда, мерзкое! — добавил я, услышав какие-то смешки. — Там было заведено: либо ты от рождения господин, либо раб. Обезьяны йеху были рабами навсегда, а лошади — господами.

— А обезьяны не восставали? — спросила Машка.

— Нет. Их хуже, чем рабов, держали. Они даже толком разговаривать не умели. А лошади говорили всем, что они сами умные в мире. Только все разговоры у них были про то, как лучше держать в рабстве обезьян. Не очень-то умно!

— Это перебор, Суховский, — тонко улыбнулась Лидия Алексеевна. — В общем-то верно, но у лошадей-гуигнгнмов были и науки, и искусство. Даже соревнования поэтов.

— Ну да, — заспорил я. — И опять стихи все про то, какие они мудрые и непобедимые, а обезьяны — скот и рабы. Как в фашистской Италии точно!

— Ого! — сразу заинтересовался Женька. — Там про фашистов есть даже?

— Еще каких! Самых настоящих! — подтвердил я.

— Давайте про лошадей читать…— взмолилась Ирка. Вовка и Витька, сидящие как раз за Аметистовой, прыснули.

Вовка со многими мальчишками не слишком подружился, так как своим поведением напоминал капризную девчонку. Но был у него вечный слушатель — пухлый Витя Петухов, который ни в примерах не ладил, ни устные не мог выучить, ни читать не по слогам. Оба они неплохо сошлись с Леной Тумановой и сейчас она, отложив тетрадь и ручку, о чем-то с ними говорила.

— Ладно, — улыбнулась Лидия Алексеевна. — Обещаю, что через неделю будем про читать Гулливера и лошадей.

Неожиданно Мишка поднял руку. Все посмотрели на него. Лидия Алексеевна кивнула.

— Ребята… — проговорил Миша, потупившись в парту. — Я хотел сказать, что. Не разделяю взгляды моей сестры на Одиннадцатый съезд.

Учительница мягко улыбнулась.

— Отлично, Мишк, — одобряюще проговорил Женька. — Влад, алло! О чем задумался?

— Всё еще думаю, что Лариска, возможно, не виновата. Вряд ли такая, как она, могла предать.

— Но, как видишь, всё сложилось иначе, — шепнул Женя, пожав плечами.

— Может, да, а может, нет… Насчет гражданской… Лучше придерживаться одной стороны, а не менять ее ради… ну, например, той же революции.

— А если эта сторона грозит проблемами? — приподнял бровь Женя.

— Будто их мало в жизни…

— О чем вы там болтаете? — раздался голос Лидии Алексеевны, вернувшей обоих с небес на землю.

Лена Туманова тем временем рассказывала Витьке с Вовкой, что она при одном цирке занимается конными скачками — мечтает стать цирковой гимнасткой. Влад усмехнулся. Наверно он думал, как и я, что Ленка скорее всего лжет — как же, понесется конь галопом с девятилетней всадницей! Куда конюх, интересно, смотрел тогда? Впрочем, Лена действительно врала если не всегда, то часто. Заметив взгляды Насти и Влада, девочка послала им лукавую усмешку.

К Мише с того дня вернулось уважение, и в этот же день ребята решили отправиться в кино на фильм с Чарли Чаплиным. Мы с Незнамом, сам Иванов, Антон и Влад с Женькой. Уже в здании мы обнаружили Лену и Машу. Туманова натянула новенькие ботинки, а Гордеева — белое пальто, чем походила на снежинку. Многие, в том числе и серьезный Мишка, таращились на обеих, как будто впервые их увидели. Лена мягко улыбнулась, а Маша хихикнула. Были здесь и Настя с Иркой.

Невский сиял вечерними огнями домов, театров и торгсинов. Фары редких машин неслись по направлению к коням Клодта. Мы почти бежали, ужасно боясь опоздать на сеанс. Раздевалок в кинотеатрах еще не было, и мы влетели в зал прямо в пальто, только расстегнув их, чтобы не сжариться. Народ толпился в проходе, торопясь занять места. Пока все садились, на экране шел киножурнал: маленький Братишкин чеканил: «Тому на свете жить не надо, кто не видал Спартакиады!» А необычно веселый Маяковский, держа его на ладони, снисходительно говорил: «Постой, Братишкин, даже ты не видел всей Спартакиады!»

Наконец, свет полностью потух. На экранах замелькали небоскребы. Большинство из них загоралась огнями, в которых было что-то томительно приятное. Я никогда не думал, что небоскребы украшены лепниной, но оказалось это так. Выше всех был громадный небоскреб в виде шпиля, который, казалось, пронзал небо.

— Что это? — прошептала с восторгом Ирка.

— «Эмпайер Стэйт билдинг» — главный небоскреб Нью-Йорка, — прошептал я. — Только построили! — Я недавно читал о нем в «Юманите» — главной газеты французской компартии, которую покупала мама.

— Огромный какой… — зеленые глаза Ирки, казалось, стали совсем большими.

— Ага… И еще «Эмпайер»! Американцы себя уже империей считают, — пояснил я.

— Ничего себе… Смотрите, Чаплин! — не сдержалась Ирка снова.

У подножья в самом деле прыгал забавный маленький человечек с усиками и тросточкой. Его лакированные штиблеты лихо отбивали дробь. На экране появились слова:

Я — Чарли безработный

Хожу весь день голодный,

Брожу по магазинам

И шарю по корзинам!

Многие засмеялись. Чаплин в самом деле казался смешным. Но затем, когда картинка сменилась, мы уже не смеялись, а просто покатились со смеху. Маленький Чаплин лихо лупил дома боксерскую грушу. Похоже, он решил кого-то отколотить. Чаплин из всех сил старался, делая злобное выражение лица. Наконец, он перестал бить грушу и, подпрыгнув, поднял руку вверх: словно выиграл соревнование.

А потом стало еще веселее. Подравшись с наглым верзилой (и, конечно, проиграв бой), Чаплин полетел в колодец. Едва его доставали, как веревка обрывалась, и он снова летел назад. Так было, наверное, раза три. Хохот в зале не прекращался. Ирка даже покраснела от смеха, а Машка тянулась к экрану, стараясь понять лучше, что там происходит. Я тоже смотрел на таз с бельем, который Чаплин нечаянно перевернул с табуретки. Трудно сказать, были ли мы когда-то еще так счастливы, как в тот ноябрьский вечер.