Ночной переполох у мистера Твилфитта и мистера Таттинга (джен)

Дети, растущие в нечеловеческих условиях, часто не знают, что растут в нечеловеческих условиях. Им не с чем сравнить, чтобы сказать себе: несчастный я ребенок, расту в нечеловеческих условиях. Они просто растут. Как в бесконечные индокитайские войны целые поколения росли в земляных норах с потайными входами размером с форточку, чтобы не пролез белый.

Обирать трупы было для Эви таким же приключением, как для ее благополучных сверстников тайком запустить ложку в банку с вареньем. Та же сладость запретного плода с перчинкой страха перед наказанием. (Хотя ребенку из чистых кварталов пришлось бы объяснять, почему Эви боится шелкового шнурка мистера Ли, а Эви насмешили бы приемы чистоплюйской педагогики вроде лишения карманных денег). Труп заслуживал не больше внимания, чем банка от варенья — бытовой отход опиумной курильни, интересный лишь как источник ништяков. То, что последние трупы Эви произвела сама, не сказалось на ее душевном равновесии. Страхи позабылись, как только исчезли их причины, а гордости за победы не было и в помине. Эви понимала, что прошла по шелковинке над пропастью. Гвардеец отвернулся (может, и не стоило бить его в спину, но Эви тогда плохо соображала). Оборотни, что первый, что второй, поддались внутреннему волку. Сюси-пуси, куда, девочка, бежишь… Поиграть захотели с добычей, вот и доигрались. А ловили б не за шкирку, а за руку, да сразу руку на излом, и отбегалась бы девочка… Но получилось как получилось, радуйся, Эвтерпа Гортензия Эддингтон. Законные трофеи оттягивают карманы, провоцируя мечтания о мороженом, новом платье и белых кружевных трусиках, «бытовые отходы» поделят добрые соседи. Оборотни точно пойдут на разделку, у них есть что вырезать и продать.

А Эви тянет в сон, время-то недетское.

Волшебный паровоз довел ее до чистых кварталов и скрылся в богатом доме с негаснущим факелом над крыльцом. Пока он левитировал за собой невидимый ящик с магией, дверь оставалась открытой, и Эви заметила в глубине дома пухлогубого мужчинку с завитыми волосами. Шею пижона гнула книзу подвешенная на веревке железяка величиной с чайный столик мистера Ли.

«Как топиться собрался», — фыркнула Эви.

«Защитился. Не доверяет гостю, — поправил Толстый. — Но, как ни странно, почти не боится. Весьма уверенный в себе господин».

«Этот кукленок?!»

«Внешность зачастую обманчива, юная леди. Например, твоя внешность обманула гвардейца и двух оборотней… Заметь: богатый дом неподалеку от Лютного, а признаков наружной охраны нет. Твой вывод?»

«Его крышуют! — не задумываясь, ответила Эви. — Может, наш паровоз и крышует, или кто посильней паровоза. Вот кукленок и не боится».

«Высокий покровитель — половина успеха, — согласился Толстый. — Но даже покровительство Будды не добавит мудрости глупцу и силы слабому».

«Мне бы попроще», — пожелала Эви.

«А попроще — я вижу на двери роскошные чары: и сигнальные, и охранные, и укрепляющие. Скрытно такой комплекс не взломать, а если таранить грубой силой, то дверь продержится две-три минуты. Этого достаточно, чтобы вызвать подмогу, но явно мало, чтобы она подоспела. «Кукленку» придется самому защищать свой дом, и он к этому готов. Эрго»…

«Чё?»

«Эрго. Это «стало быть» на латыни. Стало быть, залезай под крыльцо и спи, а то с ног валишься. В случае чего кукленок отобьется».

«В случае ЧЕГО?»

«Залезай, болтушка. Сперва охранные чары. Представь, что здесь висит сеть вроде рыбачьей…

— Я ее даже на картинке не видела.

— Тогда представь занавеску. Ты ее приподымаешь… Отлично! Теперь доски поддень снизу… Эй! Не мной! «Гладиолусом» своим ковыряй!»

«Гладиусом, я запомнила»…

Ржавые гвозди подавались с душераздирающим скрипом. Эви замирала. Обитатели дома ничем себя не проявляли, и она продолжала работу. Под конец и Толстый потрудился: снес торчащие гвозди, как травинки, а шляпки в досках остались. Классное убежище: в упор гляди и не скажешь, что две доски снизу расходятся, образуя лаз. Эви заглянула и в свете факела с улицы успела заметить здоровенный голый хвост. Крыса была у себя в логове и не боялась. Сначала. И вдруг шарахнулась, да не с писком — с воем, Эви сроду не слышала, чтобы крысы так голосили.

«От тебя пахнет оборотнем», — заметил Толстый.

«И чё? Оборотни разве крыс едят?»

«Полагаешь, крысе стоило остаться и выяснить этот вопрос?.. Залезай и спи! — поторопил Толстый. — У тебя уже мысли путаются, и я тупею вместе с тобой. Неприятно».

«Там крысиные какашки!» — закапризничала Эви.

«Приберись. А лучше преврати мусор в лежанку».

«А я умею?»

«Ты умеешь все, что способна вообразить. В пределах своих сил, разумеется. Землю тебе не остановить».

«Что там останавливать, когда она и так стоит? Или будешь мне втирать, что на китах плавает?»

«Эвтерпа Гортензия Эддингтон! Марш в постель!»

Тон у волшебного бритва был убедительный. Мать достигала такой убедительности только при помощи веника. Эви рыбкой нырнула в щель, зашуршала солома… Солома? Раздвижные доски лаза сомкнулись за Эви, но прилегали неплотно, оставляя три узкие полоски света с улицы. Свет падал на знакомый тюфяк, как в опиумной курильне, только совсем новый. Огляделась — Мерлиновы причиндалы! Стены гладенькие, крашеные в любимый цвет чайной розы, а были серые доски. Это куда ж ее занесло? Глянула вверх — ступеньки, только на крыльце их было четыре, а здесь шесть, под верхней взрослый встанет в полный рост. Что ли, под лестницей был спрятан портал под другую лестницу?

«Ты сама все наворожила, — улыбнулся пузатый китаец. — Вспомни, тебе было противно падать в какашки — и появился тюфяк. А еще ты думала, что под лестницей тесно, придется спать скрючившись, и доски не струганные, занозистые»…

«Я и насчет зеркала думала», — буркнула Эви.

«Думала. Но решила, что от зеркала сплошное расстройство. Платье рваное, сама неумытая, растрепанная».

«Толстый, ты все-все мои мысли знаешь?»

«Есть такой грех. Иначе я не освоил бы так быстро английский язык. Но ты можешь ограничить общение».

«Это как?»

«Позовешь меня — услышу, сможем поговорить. А так буду обычной железкой, разве что волшебно острой. Слепой, глухой и немой железкой, ведь я не смогу пользоваться твоими органами чувств».

«Толстый, у меня к тебе фи-лососьский вопрос»…

«Обращайся».

«А мани-пулятор — тот, кто пуляется money?».

«Уязвила».

«Ой, да ладно! Толстенький, ты за лохушку меня не держи, обидно же. А так читай мысли Эвтерпы Гортензии Эддингтон, развивайся. А если что надо, не темни, говори как есть. Будем искать мисс эту… Копро-мисс!»

«Смешно получилось! — заулыбалась фигурка пузатого китайца. — Знаешь, что такое «копро»?

«Дерьмо, чего ж не знать. А копро-мисс — когда ни по-твоему, ни по-моему, а обоим дерьмо. Не смешно, а просто жизненно… Толстый, а на саму себя я тоже колдануть могу?».

«Можешь. Я же сказал: все, что способна вообразить! Редчайший дар, должен заметить. Будда Шакьямуни…».

«Так, металлоизделия молчат, леди мыслят… Мыслят… Второй или третий?.. Сиськи-и… четвертый номер!»

Кувырк! Эви очутилась попой кверху, носом в сиськах. Перевесили. Из этой позиции сиськи казались бескрайними. Они не помещались на грудной клетке и торчали врастопырку, раскинутые руки лежали сверху, тщась обнять богатство.

«Но попробовать стоило», — специально для Толстого подумала Эви. И превратила «четверку» в «двойку». Замыслу не хватало масштаба и дерзости, зато уже можно было стоять, прогнувшись для равновесия назад… Дурацкая осанка, и почти сразу стало ломить поясницу. Толстый посоветовал решать проблему комп-лексно. Или ком-плексно, так и так непонятное слово. Эви подумала и прибавила себе попы. Пояснице сразу полегчало, слово не стало понятнее. Для дальнейшего совершенствования надо было снять панталошки, только Эви застеснялась.

«Толстый, а ты кем был раньше?»

«Гуанем. Давно догадалась, что я человек?»

«Я не догадывалась, а просто знала. Ты для знакомства показал мне фигурку пузатого китайца. Ты объяснил насчет порядочных женщин. Чё тут гадать-то?.. Толстый, а гуань — это не по девочкам?»

«Чаще по взяткам».

«Так тебя за взятки»…

«Если бы всех превращали за взятки, то в Империи не осталось бы гуаней… Так судьбы сошлись. Великий учитель, почти божество, шел своей дорогой, не придав особого значения тому, что дорога вела за границу. Я на этой границе взимал пошлины и не проявил уважения к путнику, идущему пешком. В общем, дальше он побежал в облике собаки, а я стал репьем в его хвосте».

«А в собаку-то зачем?!»

«Не мог же Учитель драться с пограничной стражей. Он стратег, а не боец».

«Ладно, главное, тебя не за девочек превратили!» — заключила Эви и решительно развязала тесемку панталошек.

Мерзкий фасон, между прочим. Мамашам нравится, что из-под платья виднеются кружавчики на щиколотках, извращенцам нравится, что между ног разрез, девочек не спрашивают ни те, ни другие. Хотя сейчас… Панталошки превратились в белые трусики. Поддерживая руками новые сиськи, Эви попыталась разглядеть себя сзади. Трусики сели в облипочку, можно не снимать, но видно плохо. Темно.

Чулан под лестницей превратился в зал под лестницей, под ступенчатым потолком зажглась люстра с хрустальными подвесками, из пола вырос трельяж в рост Эви, а в далекой Шотландии заворочалась в узкой девичьей кроватке профессор Макгонагалл.

Странный сон, да что там странный — отвратительный! Отвратительно оскорбительный для всех, кто понимает, что магия не фокусы, а тяжкий труд ума и воли. Сначала спичку в иголку! И не превратить, а трансфигурировать, точность терминологии очень важна.

Когда паршивка из сна завихлялась у зеркала, превращая попу сердечком в попу персиком, несчастная Макги встрепенулась и полезла в тумбочку за зельем сна без сновидений. Но как обычно первой под руку попалась бутылка скотча.

В темном кабинете Дамблдора довольно зашуршал страницами Большой Школьный Журнал, созданный еще Скользким Салазаром.

— Опять издеваешься над профессорами? — осуждающе спросила Шляпа.

— Над иными профессорами и поиздеваться не грех, — парировал Журнал. — Через год, мой друг, тебе предстоит решить головоломную задачу!

— Нашел сильного волшебника?

— Нет, силенки по возрасту. Зато Дар редчайший!

Давным-давно Шляпа была стальным шлемом Годрика Гриффиндора и частенько получала по кумполу, поэтому не отличалась умом и сообразительностью. Она даже не заметила, что из ответа Журнала невозможно понять, о мальчике он говорит или о девочке. Маявшийся стариковской бессонницей портрет директора Диппета тоже не отличался умом и сообразительностью. Его писали к трехсотпятидесятилетию сэра Армандо, при этом юбиляр, желая поощрить художника, делился с ним рабочими характеристиками и адресами хогсмидских шлюх по состоянию на середину семнадцатого века. Портрет расслышал, что артефакты болтали о волшебнике с редчайшим даром, и тихонько хихикал, представляя в лицах, как завтра выложит новость Дамблдору. Без сомнения, Шляпа и Журнал говорили о Томе. О проклятом змееусте Томе Реддле. Других волшебников с редким даром портрет не помнил.

Между тем Эви, не подозревая, что декан Гриффиндора теперь знает ее в лицо и даже в попу, была озабочена куда более актуальной проблемой. К сиськам и «персику» просилось новое платье. Принц-и-пиально (что такое пиально?) новое, то есть сногсшибательное, только Эви не могла его вообразить. Не считая опротивевших детских платьиц с фартучком, ее окружали мантии с редкими вкраплениями китайчатины. То и другое сидело на фигуре мешком, только китайские мешки были ярче британских. Однажды на чистой половине курильни, где вообще-то Эви запрещалось показываться, ей пришлось заливать водой загоревшееся на леди платье с крем-малином. (Непонятно, почему таким вкусным словом называют корзинку под подолом). Еще есть ту-рнюр (тут перевод с иностранного сам напрашивается: two-rnur — две задницы). Так вот, молодые, здоровые и веселые ведьмы не могли выдумать такие фасоны. Их выблевывают тысячелетние вампирши, ночуя в гробах!

«Тебе нужно маленькие черное платье», — авторитетно заявил Толстый.

«Это еще что такое?»

Толстый показал.

«Не поймут, — со вздохом заключила Эви, но платье наколдовала. Для себя, пока не видят. — А красиво. Надо толкнуть фасончик девочкам из «Дома романтических встреч».

«Чучело ты».

«Сам взяточник! Это чем я вам не угодила, ваше мудрейшество?! С такими сисечками, с такой попочкой»…

«…И с горшком на плечах. Какие девочки-фасончики, когда тебя Гвардейцы ищут?! И это еще не самое плохое. Хуже, если оборотни бросятся мстить за своих».

Эви разглядывала себя в трех зеркалах и подумывала, как расположить четвертое, чтобы видеть попочку анфас.

«Так-то да, оборотни кого хочешь нюхом найдут, — поддакнула, чтобы не обижать Толстого. — А конь-кретинно насчет моих жмуриков — они ж без палочек были, оба. По-людски считались бы сквибами, а для оборотней отдельного слова нет, потому что они все рождаются сквибами. За таких банды не мстят. Просто новых берут с улицы».

«Пушечное мясо, — резюмировал Толстый. — Ладно, тебе лучше знать здешние обычаи. Пускай бандиты не станут мстить. А друзья, родственники?»

«В лесу ихние родственники, жируют у себя на хуторах»

«Богато живут?»

«Прикинь, волчонок-малолетка, которому бабушка показала травы, за час соберет больше, чем профессор гербологии за неделю. И аптекарь примет его травы самым высшим сортом, потому что он выбирает нюхом и не пропустит какую-нибудь фито-втору или тлю... У них на хуторах есть все, что захотят, другое дело, что хотят мало. А вот в городе им нет нормальной жизни. Урожденных оборотней даже за людей не считают — темные твари с аниформой человека. Раз эти двое околачивались в Лютном, то их, получается, выгнали из дому. Или сами удрали со скуки».

«Ты кое-что забыла».

«Не забыла, а просто не хочу. У меня и без лифчика не висят».

«Тьфу ты!»

«Воспитанные бритвы не плюются».

«Это было междометие».

«И не ругаются при детях».

«Ты забыла, что второй тобою упокоенный имел достаточно золота, чтобы не думать об охоте на случайных прохожих. Эрго»…

«Эрго оборотень охотится потому что оборотень. Толстенький, давай ты меня в следующий раз уму-разуму поучишь, а? Тут мечты девичьи сбыва»…