Эксперимент в темных тонах (гет)

— Станислав, я никак от вас такого не ожидала, — Надежда Михайловна выглядит спокойной, голос ее тих, но самым нутром своим я ощущаю, что она и правда — не человеческая женщина, а самая что ни на есть Медуза Горгона. Вот-вот она обратит меня в камень, мне подрихтуют лицо и выставят где-нибудь на улице под видом, к примеру, Шопена. Я вспоминаю памятники, и мне становится не по себе.

— Но, Надежда Михайловна, — возражаю я, — люди ссорятся, мирятся, сходятся, расходятся — это часть жизни!

— Вы обидели ее! Вы изранили ей душу! — теперь камнем мне кажется ее голос. — Она такая нежная! Тонкая!

— Знаете, — я не выдерживаю. — Почему-то вас вовсе не беспокоит, что чувствую я. И ее это никогда не беспокоило!

— А вы, оказывается, эгоист, — она поджимает кривые губы.

— Да! Вы совершенно правы! Прошу прощения, но мне пора!

Я спешно ретируюсь. Она прожигает меня взглядом насквозь. Должно быть, я уже окаменел, и мне лишь кажется, что я продолжаю идти по коридору. До меня доносятся отзвуки из разных классов, и я слышу, как они сливаются в причудливую какофонию. Должно быть, они как нельзя лучше теперь описывают то, что творится у меня на душе.

Пусть считает меня кем угодно. Хоть эгоистом, хоть последней тварью. А я, между прочим, ни в чем не виноват! Я понятия не имел, что она больна! От меня это скрыли! Я нянчился с ней, как с младенцем! Запоздало понимаю, что стоило вывалить это все этой горгоне. И оставшиеся таблетки принести — пусть бы полюбовалась! Но сделанного не воротишь, и я иду к Аркадию Геннадьевичу.

Он по-прежнему строг, задумчив и великодушен. Даже когда я говорю, что вовсе не занимался в последние два дня, не посмотрел пьесы и вообще предавался праздности, он не спешит высказывать мне за лень. Только смотрит сквозь стекла очков как-то понимающе, а потом изрекает:

— Станислав, как вы?

Я непонимающе смотрю на него и никак не возьму в толк, что он имеет в виду: мое телесное здоровье или душевное.

— Я слышал, у вас что-то произошло с той девушкой, Анной, кажется.

Вот же змеиный клубок! Стоит одному сделать хоть полшага в сторону, на следующий день об этом судачат все. Что творится в общежитии, даже подумать страшно.

— Ничего особенного, Аркадий Геннадьевич. Просто она уехала.

— Вы горюете? — он наклоняет голову набок.

Я поджимаю губы и не знаю, что ответить. Хочется вывалить ему все как на духу: про зеркала, про чертову колбасу, про таблетки... Но я не хочу вредить Анне. Пусть Аркадий Геннадьевич и добрый человек, но если он скажет кому?

— Давайте я лучше попробую сыграть?

— Попробуйте, — кивает он.

— Что?

— А хоть бы и что.

Вдох. Пальцы помнят все ноты до единой. "Апассионата". Я где-то внутри звуков, в коконе. Я не вижу механического пианино, но я сжался до точки, теперь наэлектризован я, а в этом поле самоорганизуются ноты — моими руками, пером Бетховена, вновь и вновь. Мысли возвращаются к Анне. Я и правда не хочу ей вредить. Но у меня совершенно нет уверенности, что здесь не сработает принцип "или ты, или я". Эта мысль поглощает меня, уносит в какой-то мятежный водоворот, и на такой мрачной и неопределенной ноте я и заканчиваю.

— Хм-м-м, — протягивает Аркадий Геннадьевич и смотрит куда-то мимо меня. — Знаете, Станислав... Это, конечно, не "Апассионата" Бетховена. Но уже куда лучше!

Я вяло киваю. Не знаю, поражен я или обрадован. Но одно очевидно — звук изменился. Теперь он есть, но не тот, что раньше. Должно быть, он слишком долго пробыл в лабиринте отражений.

— Не расстраивайтесь, — профессор словно читает мои мысли. — Это совершенно нормально для человека — меняться. Многие годы мы все меняемся, Станислав. Когда-то изменились обезьяны — если вы, конечно, не верите в бога. А если верите — так и все мы уже отличаемся от Адама. Так и ваш звук. Он отражает все, через что вы прошли. Где-то обогащается, где-то от него убывает, ничего не попишешь, но такова жизнь. Ваша задача, Станислав, хранить то, что имеете! И преумножать! Поймите, слушатель не знает, какие перипетии настигли вас. Он пришел за вашим звуком — и вы должны им поделиться. Как благодатью.

— Или проклятием.

— Не смейте, слышите! Не смейте говорить такого! — Аркадий Геннадьевич рассержен, но даже в гневе он излучает удивительную доброту.

И я понимаю — он прав. Он всегда прав, этот удивительно мудрый человек, приоткрывший завесу человеческой души, выраженной звуками. И то, что он поинтересовался мной, тем каково мне, не обвинил меня огульно в семи смертных грехах и не приписал мне авансом восьмой сверху, вызывает у меня приступ совершенно безудержной радости.

— А серийников поищите. Сейчас у вас должно и вовсе хорошо выйти. Рахманинова пока не трогайте, хорошо?

Я с радостью соглашаюсь — Рахманинов мне отчего-то теперь точно кость в горле.

* * *

Стылый воздух кажется прозрачным даже здесь, в самом центре. Я надеваю припасенные наушники — два блина на ободе, не люблю "капельки", динамики слишком близко к ушам — и дисковый плеер и решаю совершить небольшой променад. Все равно в центре все рядом, торопиться мне особенно некуда, а машина не убежит. На диск чего только не записано: тут можно встретить и Rammstein, и Моцарта, и ДДТ, и Стравинского. Включаю случайный выбор — это кажется мне правильным. Мимо проносятся машины, а я иду на сей раз на Арбат — Тверская слишком шумная. Не люблю выкручивать громкость плеера на максимум, да и вибрацию города я ощущаю далеко не только через звук, но напротив — всем телом. И горе мне, если мое сердце не будет биться с симфонией мегаполиса в такт.

Позади меня остались кремлевские звезды, а я иду к Бульварному кольцу. Там уже стоят елки, хотя до Нового года чуть больше месяца. Должно быть, все эти приготовления призваны спровоцировать нас на некую потребительскую лихорадку перед точно такой же ночью, как и все прочие, но отчего-то считающейся неполноценной, если в нее лечь до полуночи, не подняв заветного бокала, не загадав желания, не набив брюхо обильной и жирной пищей, которую, для облегчения работы печени, обязательно надо как следует сдобрить чем-то спиртосодержащим. Я понимаю, что не имею ни малейшего представления, где и с кем буду коротать эту ночь. Впрочем, это кажется мне совсем даже не важным. Наверняка мать позовет к себе. А я, как и всегда в последнюю пару лет, вежливо сошлюсь на планы и крепкую дружную компанию. Она смиренно покивает — я не вижу ее в такие моменты, но уверен, что все именно так — и согласится. Уже после, во время каникул, я нанесу ей визит вежливости, привезу подарки — ведь их куда проще и дешевле выбрать в январе, когда моллы пусты и рождественская распродажа, в ходе которой цены обычно вырастают раза в два-три, уже окончена.

Майне в наушниках обещает предполагаемой любовнице вояж до небес и обратно, попутно сравнивая ее с динамитом. Я прибавляю шаг — настроение приподнимается, упругий ритм несет меня по своим волнам. Передо мной уже светлеет кинотеатр "Художественный", и я ныряю под землю, чтобы перейти вечно ветреный бывший Калининский проспект. Говорят, его построили вопреки розе ветров и потому там вечный сквозняк. По правую руку от меня высится здание-книжка, а чуть ближе — "Мелодия". Я отчаянно хочу туда зайти, голос Майне и нарядные елки так и подзуживают, но я понимаю, что выйду оттуда столь же нищим, как церковная мышь, а мне еще необходим хлеб насущный. С уходом Анны у меня появился аппетит. Хотя на ее любимый сорт колбасы я смотреть без тошноты не могу.

На старом Арбате людно. Вечно голодные и свободные художники, музыканты — точнее, те, кто по какому-то недоразумению себя так называет. Я не считаю себя снобом: для меня музыканты и саксофонист, играющий джаз, и Аня, поющая далеко не в опере. Но большая часть тусующегося здесь вечно пьяного отребья этого звания не заслужила ничем.

В наушниках сетует на свою тяжкую долю непрощенного Хэтфилд, а на одном из пятачков я вижу знакомые фигурки: восседающая на краю фонтана Вивьен, неизменно в черном, с мундштуком и сигаретой, лицо прикрыто траурной вуалью; Лестат в камзоле и с пластиковой бутылкой дешевого пойла; монументальная Габриэль, не разменивающаяся на слабый алкоголь — в ее руках бутылка "Столичной", и Анна. Она стоит, одетая не по погоде легко, вся в черном; глаза будто бы очерчены углем и выделяются как нечто чужеродное на ее бледном лице. В руках у нее скрипка, и я замираю. Она без перчаток в такой холод! С инструментом на улице! Я подхожу ближе и вижу, что ее лицо покрывает лихорадочный румянец, глаза пьяно блестят, губы искривлены в оскале. Анна замечает меня и смотрит нарочито презрительно, даже не склонив головы в приветствии, не проронив ни "привет", ни "здравствуй".

— Доброго вечера, — говорю я, стягивая с головы наушники.

Она молчалива.

— Ты забыла у меня свои таблетки, — я повышаю голос. Пусть ее новые друзья слышат.

— Они мне не нужны, — выплевывает Анна. Ее голос поменялся — теперь он груб и пронзителен, совершенно лишен былой музыкальности и нежности.

— Тебе без них будет хуже, — настаиваю я. — Куда их привезти? И потом, на улице холодно, ты застудишь руки.

— Отвали от нее, — Габриэль приближается ко мне вплотную. Ее объемистая грудь упирается мне куда-то чуть выше пупка. — Она больше не твоя игрушка. Она освободилась от такой свиньи, как ты. Вот и вали подобру-поздорову.

Я оглядываюсь — мне совершенно непонятно, чем я сыскал такое отношение. Лестат прячет глаза, Вивьен невозмутимо выпускает облачко дыма.

— Я разговариваю не с вами, — вежливо, но твердо говорю я Габриэль. — Анна...

— Она больше не Анна, — Габриэль толкает меня в грудь. — Убирайся!

— У меня ее таблетки, — поясняю я. — У нее... — злость охватывает мое горло цепкой рукой. Да что же это, черт побери, такое! Пусть знают! — У нее шизофрения.

Анна дергается так, точно я ее ударил. Откладывает скрипку — дорогую мастеровую итальянскую скрипку! — на холодный гранит и змеей скользит ко мне, отодвигая Габриэль. Я не узнаю ее — это совершенно другая женщина, какая-то незнакомая и ужасно опасная.

— Что ты сказал? — каркает она — точно по стеклу провели гвоздем.

— Правду, — я пожимаю плечами. — Ты можешь быть опасна. И для них, и для себя.

Я выдумываю это на ходу, из какой-то совершенно детской мести. Я ничего толком не знаю о шизофрении, я музыкант, а не психиатр.

— А ну пошел отсюда, — Габриэль закрывает Анну собой. — Тебе было мало того, что ты ей сделал? Теперь ты еще и эту ерунду сочинил? Да сам ты псих! А она здоровее всех нормальных!

Анна смотрит на меня совершенно безумным взглядом. Я не хочу выяснять, что она наговорила про меня этим людям, мне и без того кажется, что я провалился в выгребную яму. Мне ничего не остается, кроме как уйти; настроение безвозвратно испорчено, лицо Анны как будто впечаталось в сетчатку моих глаз навсегда.

— Трус! — кричит мне вслед Анна, а потом в спину прилетает бутылка. Я оборачиваюсь — "Столичная". Анна вздрагивает и вцепляется в плечо Габриэль, а я думаю, что, должно быть, зря разыгрываю тут это благородство, а стоит пойти и проучить их парой хороших затрещин. Но осознание того, как это будет выглядеть со стороны, останавливает меня. Я натягиваю наушники и спешу прочь.

Кто-то осторожно хватает меня под локоть, я оборачиваюсь и стаскиваю наушники. Как назло, в них играет "Эксперимент в темных тонах".

— Не бери в голову, — это Вивьен. — Угости меня лучше коктейлем.

Мы заходим в первую попавшуюся кафешку. Вивьен пьет ром с колой, я — кофе.

— Я за рулем, — поясняю я в ответ на ее недоуменный взгляд.

— А-а-а, — понимающе тянет она. — Домой подкинешь?

Я закуриваю и киваю. Решительно не понимаю, о чем говорить. Хочется расспросить об Анне, но не показывать же собственную слабость одной из этих змей?

— У нее правда шиза?

— Не знаю, — выдавливаю я и ослабляю галстук.

— Я хочу знать, с кем мне предстоит вместе играть, — она смотрит на меня по-деловому серьезно. — По правде, я хочу уйти из этой группы. Вот, замену себе присматриваю. С Габриэль слишком сложно сотрудничать.

— Ты играешь?

— Синтезатор, — она кивает и вставляет сигарету в мундштук. Ее черная помада немного смазалась, и мне начинает казаться, что она даже чем-то похожа на человека, а не на призрака. — Вполне возможно, что Анна полностью заменит меня, мы просто переложим аранжировку.

Я хмыкаю и рассматриваю ее руки. Маленькие. С недлинными, но явно сильными пальцами и хорошей растяжкой.

— Я училась в училище, — поясняет она. — А потом пошла в институт, на юриста. Мама настояла. Говорит, музыкой не прокормишься. Если, конечно, не берешь гран-при и стипендии, — она усмехается. — Ладно. Что там про шизу?

Кофе горячий, я рассматриваю пену и думаю, что ей сказать.

— Тебе вообще интересно, что она нам про тебя наболтала?

— Нет.

Вивьен рассматривает меня с интересом, точно бабочку на булавке.

— Правильно, — она кивает и допивает свой коктейль. — Возьмешь мне еще?

Я жестом подзываю официанта и прошу повторить. Не знаю, зачем я это делаю. Может, пытаюсь доказать самому себе, что я вовсе не так и плох?

— Она странная, — продолжает Вивьен.

— Все странные, — парирую я.

— Нет, — она усмехается. — Не так. Она иначе странная. Такое хорошо в книжках. Читаешь — и думаешь, ах, как романтично! Мне бы такую любовь! А на деле, — она ополовинивает высокий стакан, — на деле одно дерьмо. Только кажется, какая многогранная личность! Бриллиант! Да только личности-то там нет. Что у нее за таблетки?

Я рассматриваю Вивьен внимательнее. Черная подводка вокруг глаз слегка поплыла, в глазах линзы неестественно-фиолетового цвета. Под толстым слоем белой пудры слегка раскрасневшееся лицо. Крашеные черные волосы уложены в замысловатую прическу.

— Из того, что известно — амдоал, — выдыхаю я. — И какие-то витамины, антидепрессанты, черт его разберет.

— А ты не знал, что она — психическая, когда ее к себе домой позвал?

Я качаю головой и пробую кофе. Теперь он кажется мне ледяным, как покойник, сутки провалявшийся зимой на улице.

— А головой подумать? — она снова пьет. — Романтик недобитый. Теперь огребай по полной.

— Ты где живешь-то? — я решаю сменить тему. Не слишком хочется выслушивать в свой адрес неприятную правду.

— В жопе, — констатирует Вивьен. — Новопеределкино.

Я киваю и думаю о том, что это явно лучше какого-нибудь Свиблово или Новогиреево — хотя бы не так-то и далеко от меня. Крюк, конечно, но не бог весть какой. Бензина у меня и так не особенно много, денег — тоже. А если эта траурная фея решит подзаправиться еще, то дела мои будут соответствовать ее внешнему виду. Интересно, что заставило ее из всех молодежных движений выбрать именно это? Впрочем, много кого привлекает эстетика декаданса. Меня тоже, но мне не до того.

— А что ты слушаешь? — Вивьен поднимает голову. Похоже, ее слегка развезло в тепле.

— Разное, — отзываюсь я. — Классику. Могу рок послушать, Металлику, скорпов, раммов...

— Не такая уж и попса, — говорит она с нотками уважения. — А машина у тебя какая?

— "Вольво", — я усмехаюсь. — Восемьдесят седьмого года.

— Старье, — она допивает. — Пошли?

Я с облегчением расплачиваюсь, помогаю ей надеть пальто, и мы выскальзываем в ярко освещенную московскую ночь. Вокруг по-прежнему снуют машины, кажется, что жизнь не то что не замирает ни на минуту — а даже не замедляет бега.

* * *

Мы поднимаемся в ее квартиру — Вивьен обещает напоить меня чаем. В подъезде пахнет затхлостью, лифт старый и ужасно трясется — я прикрываю глаза, надеясь, что Вивьен ничего не заметит.

— Ты клаустрофоб, что ли? — ее голос кажется резким и острым, точно бритвенное лезвие.

Киваю — больше ничего не остается. Она смотрит как-то серьезно и даже ничего не говорит. Створки дверей наконец расползаются в стороны с жутким скрипом, и я выхожу, стараясь незаметно стереть пот со лба.

— У меня бардак, — предупреждает она. — И кошки. У тебя нет аллергии на кошек?

Я отрицательно качаю головой.

В квартире не так страшно, как я уже успел себе нафантазировать. Сваленные в прихожей вещи, несвежий ремонт, но ничего особенного. Мне навстречу выходит изящная черная кошка с вытянутым носом и большими ушами, у нее ярко-зеленые глаза и длинный гладкий хвост. Должно быть, такие почитались священными животными в древнем Египте.

— Одну кошку вижу, — киваю я и сажусь на корточки. Животное подходит ко мне, тыкается в ладонь мокрым носом и требовательно трется об меня мордой.

— Это Багира, — кивает Вивьен, стягивая пальто. — Раздевайся. Голодный?

— Угу, — решаю, что врать не стоит. Еще обратно ехать, в холодильнике дома шаром покати, а я напоил ее ромом, так что все честно.

— Хм-м, — протягивает она. — Тогда пойдем на кухню. Что-нибудь придумаем. Не разувайся.

Кухня небольшая, но очень уютная: на потолке тоже висит абажур, хотя и не такой допотопный, как у меня, гарнитур поприличнее и угловой диванчик. Я устраиваюсь на нем, пока Вивьен инспектирует содержимое холодильника. Она смотрится удивительно неуместно на этой кухне в своем черном гипюре, корсете и вдовьей шляпке-таблетке.

— Помочь?

— Нет, — она продолжает гипнотизировать холодильник. — Хотя да. Я что-то не могу сообразить...

Через полчаса мы едим горячий омлет с овощами и ветчиной, посыпанный сверху сыром. Мне эта нехитрая еда кажется пищей богов: во-первых, она горячая. Во-вторых, я соскучился по овощам: Анна не ела их и даже не терпела их запаха.

— Вку-усно, — тянет Вивьен. — а я-то думала, что тебя к продуктам за версту нельзя подпускать.

У меня даже аппетит пропадает. Я, конечно, не ждал, что Анна после своего побега будет петь мне дифирамбы. Но на то, что она понесет в мир все мои бытовые привычки, при этом изрядно их исказив и все переврав, я не рассчитывал.

Вивьен хмыкает:

— Да брось. Она живет в выдуманном мире. Она не смогла смириться с собой, вот и сбежала. Ей так проще, понимаешь?

— Откуда ты это все знаешь?

— Моя мать жила с шизофреником, — она пожимает плечами. — Три года. Мне тогда было пятнадцать. Все так же, как ты описываешь: сначала вроде нормальный мужик. А потом сплошные заскоки. И таблетки в укромном месте. Мне было тогда четырнадцать.

Она пожимает плечами и продолжает есть. Я смотрю на то, как тянется сыр за вилкой, и опять думаю, как нелепо выглядит ее шляпа-таблетка.

— Хочешь выпить? У меня есть вино, немного водки и даже абсент. Ляжешь потом во второй комнате. Или у меня — там еще кресло раскладывается.

Ее комната напоминает склеп. Все в мрачных тонах, кровать с точно такой же кованой спинкой, как у меня. Массивное кресло, стол с компьютером, книжный шкаф и тумбочка, застеленная черным бархатом. На ней стоят свечи и лежит чей-то череп. На кровати расположились кошки — уже знакомая мне Багира и еще одна, тоже черная.

— Это Бегемот, — поясняет Вивьен. — Вообще-то, он кошка. Но она попала к нам совсем маленькой, было толком непонятно. А потом так и осталась Бегемотом.

Вивьен сует мне в руки штопор и бутылку красного с импортной этикеткой, а потом ставит какую-то музыку. Мужской голос проникновенно поет на немецком о начале нового дня и истекающем времени. Мелодия мне нравится, она простая и цепляющая, лишенная какой-то вычурности и претенциозности. Я пью вино — оно оказывается куда вкуснее дешевого пойла, которое обычно ставят на наших застольях. Я осматриваюсь и поражаюсь тому, как за последние дни переменилась моя жизнь: я потерял свой звук и обрел какой-то совсем новый, незнакомый; сижу и пью вино черт знает где в компании странной девицы без имени и молчу. Молчать с Вивьен оказывается очень уютно.