Бархат саксофона или коронный хук слева (джен)

Собственно, именно так в итоге и получилось, что я все же собрался с духом и нашел в себе силы признать — пришла пора. Я и так непозволительно долго задержался в Норе: страница, давно прожитая и заполненная моим неуклюжим почерком, только и ждала, чтобы ее наконец перевернули.

Стипендия в сто двадцать галлеонов после нехитрых расчетов оставляла мне бюджет в двадцать, самое большее двадцать пять галлеонов в неделю, чтобы найти себе новое жилье в Лондоне.

Ежевечерний ритуал заключался теперь в том, что я прилежно изучал колонку Пророка о сдаче комнат внаем и старательно обводил ярким цветом те объявления, что хоть отдаленно вписывались в бюджет. Спустя всего пару недель я стал самым настоящим экспертом по магическим кварталам Лондона.

Сказать, что я был удивлен ценам — это не сказать ничего.

Моментально выяснилось, что за десять галлеонов в неделю я мог рассчитывать разве что на ржавую продавленную койку в какой-нибудь сомнительной ночлежке с весьма своеобразными соседями. Там даже поспать нормально представлялось непозволительной роскошью — обитатели таких мест ночью занимались совсем не сном.

За пятнадцать галлеонов вместо койки великодушно полагался диван в каком-то замызганном углу, зато в более-менее благополучном районе. Правда, почти всегда в составе веселой и разношерстной компании еще пяти-десяти таких же бедных, как церковные мыши, студентов. Почти наверняка какой-нибудь творческой профессии. Так что и тут меня поджидал вполне очевидный разнузданный (словечко из обихода моей дорогой матери) образ жизни.

За двадцать диван каким-то невероятным чудом превращался в крошечную, но полуподвальную комнатку все еще в благополучном районе, но на таком отшибе, что смысл съезжать из Норы терялся, едва успев появиться.

За тридцать наконец-то со скрипом начинали попадаться редкие объявления о студенческих комнатах размером два на два почти в центре, откуда до Аврората было рукой подать, но тридцать галлеонов в неделю означало ровно одно — в самом ближайшем будущем в моем рационе останется исключительно воздух.

Так что, когда в Ежедневном Пророке появилось по всем меркам совсем неприметное объявление о сдаче отдельной комнаты практически в самом центре Лондона (точный адрес почему-то не указывался) всего за двадцать галлеонов, а делить квартиру предлагалось всего лишь с еще одним жильцом, я не стал долго думать. Отправил сову до востребования в Пророк, как указывалось в объявлении, и короткий ответ пришел спустя день: «Лютный переулок, восемь. Просмотр квартиры в понедельник, в семь вечера». Подписи не было.

Близился к концу август, на горизонте маячила учеба, и пока я взвешивал все за и против, как всегда внезапно приехал на выходные Джордж. С его появлением совместный летний ужин из приятного времяпрепровождения с родителями уже привычно превратился в едва переносимую пытку.

Папа однообразно интересовался делами в магазине, Джордж так же однообразно отвечал: «Да, чудесно, да, доходы растут, да, обновил ассортимент». Хотелось оглушить себя, только чтобы не слышать этот ровный с механическими помехами голос брата.

Все делали вид, что все просто замечательно и лучше быть не бывает.

От отсутствующего вида брата и стеклянных глаз со зрачками во всю радужку внутри противно передергивало и долго на одной ноте ныло. Хотелось отвернуться, лишь бы только не ловить на себе этот взгляд.

А тот факт, что у моего брата руки дрожали уже с утра, мы все прекрасно научились не замечать. Только мама не оставляла попыток. Казалось, еще немного, и под ее несгибаемым напором я все же сломаюсь.

Вот так и вышло, что даже то, что комната сдавалась в доме в Лютном, уже никак не могло меня остановить.

* * *

Ровно первого сентября я сложил все свои нехитрые пожитки в потрепанный временем чемодан, уменьшил заклинанием кровать, стол и комод и отправил их туда же. И, сжимая в потных руках ту самую связку ключей, аппарировал с крыльца.

На столе осталась лежать короткая записка: «Мама, папа — я решил переехать. Как обустроюсь на новом месте — дам знать».

Худший пример собственной трусости придумать было сложно.

Выкинуло меня из аппарации почему-то не рядом с моим новым домом, а за несколько кварталов до него. Так что пришлось еще прошагать изрядную часть переулка с тяжеленным чемоданом в руке. По какому-то счастливому стечению обстоятельств ранним утром Лютный почти пустовал и к новому месту жительства удалось добраться без лишних приключений.

Только с третьего, а то и с четвертого раза я подобрал ключи сперва к входной двери, а затем и к своей комнате.

Забини дома, несмотря на ранний час, как ни странно не было.

Я зашел внутрь, отпустив наконец оттягивающий руку чемодан. С глухим стуком он приземлился на пол и поднял в воздух облачко сизой пыли.

Ровно три шага от двери комнаты до окна. Совсем небольшое, оно выходило на глухую стену соседнего дома. Чудесный вид. Следы копоти и вековой грязи оставляли какой-то непонятный и почти таинственный наскальный рисунок.

Я поднял окно до упора, высунулся наружу по пояс и вдруг обнаружил, что отсюда — с пятого этажа, если посмотреть вниз — где-то далеко внизу видна была узкая, заставленная мусорными баками, грязная мостовая. Я невольно запрокинул голову вверх: там, между крышами двух домов, что почти впритык прилегали друг к другу, все же виднелся кусок непривычно яркого и синего для Лондона неба.

Прогнать вопрос «видны ли в Лондоне по ночам звезды?..» из собственных мыслей так и не удалось.

Я развернулся. Скошенный под низким углом потолок позволял стоять в полный рост только ровно по центру комнаты.

Я присел на корточки, огляделся, вывел пальцем на пыльном деревянном полу «дом, милый дом», откинул крышку чемодана и, достав палочку, занялся расстановкой мебели. Стол встал как влитой у окна, комод примостился тут же рядом, у покатой стены, а вот с кроватью обнаружились некоторые непреодолимые, казалось, трудности.

Она не вставала ни по длине комнаты, ни по ширине. С натяжкой её можно было впихнуть по диагонали, но тогда не оставалось места ни для стола, ни для комода.

Совсем не к месту я вспомнил едкое замечание Забини с прошлого визита: «Ты не приводишь девок в квартиру, Уизли» — и ничего не смог с собой поделать — невесело рассмеялся.

Честное слово, Забини, было бы куда приводить…

Я с размаху плюхнулся на кровать, что так и стояла наискосок комнаты, и забросил ноги на спинку, разглядывая замысловатый рисунок трещин на потолке.

Видимо, я задремал, потому что звук поворачивающегося в замке ключа и скрип входной двери где-то в недрах квартиры заставили меня резко подорваться и тут же с непривычки приложиться головой о низкий потолок. Невольный стон я сдержать уже не смог.

Забини стоял в дверях.

— Заселился?

Я только кивнул, еще дезориентированный со сна.

— Тогда не буду мешать.

Забини хотел было уже уйти, но я неожиданно для самого себя окликнул его смущенным:

— Не уверен, что смогу остаться. Мне нужен хотя бы стол для учебы, а кровать, как видишь, не оставляет никаких вариантов.

Забини окинул задумчивым взглядом комнату, кровать и меня на ней, и наконец — уменьшенные комод и стол на полу.

А потом душераздирающе вздохнул и со скучающим видом вытащил из рукава палочку. Меня он наградил настолько красноречивым взглядом, что я как-то вмиг пожалел, что вообще ввязался во всю эту авантюру с комнатой.

Со словами «а мне казалось, что ты все-таки выбился в отличники, Уизли», Забини применил заклинание расширения пространства.

Одна из боковых стен отодвинулась на несколько футов вглубь, кровать с противным скрипом круто повернулась вокруг своей оси — пришлось ухватиться за спинку, только чтобы не свалиться с нее — и менее чем через секунду чудесно встала вдоль этой самой стены.

Взирать на самодовольную ухмылку Забини снизу вверх было выше моих сил, я подскочил с кровати и со всего размаху ударился макушкой о потолок. Опять. И во второй раз от души выругался.

Пока я пытался избавиться от мушек перед глазами и тряс головой, произошло немыслимое: Забини сложился пополам и самым настоящим образом загоготал, вытирая выступившие слезы.

— Мерлин, Уизли, как тебя Аврорат-то вообще до четвертого курса выдержал?

Я только сумел пожать плечами, мол, ну вот примерно как-то вот так и выдержал.

Забини всё старался перевести дух и перестать ржать — в его искреннем смехе почему-то не было ничего обидного, и я неожиданно для самого себя пошел ва-банк (когда еще застанешь слизеринца в таком миролюбивом расположении духа?). Посмотрел на него, глотнул пыльного воздуха и выпалил на одном дыхании:

— А расширить, чтобы и двуспальная встала, можно?

Вопрос вызвал новый приступ смеха, и Забини наградил меня тем самым взглядом истинного слизеринца, который никогда не поддавался описанию:

— Не наглей, Уизли, а?

И на мой молчаливый вопрос даже соизволил пояснить:

— Дом слишком старый, завязан на магию хозяина, чуть переборщи с заклинаниями — и сам потом пожалеешь. Так что извини, обустраивать личную жизнь тебе все же придется вне этих стен. Как я, впрочем, и сказал в нашу первую встречу.

На этом Забини ушел к себе, оставив меня наконец в покое.

Я выбрался на кухню уже ближе к ночи с четким расчетом не пересечься с ним опять, но вот он стоял у плиты — босой, в одних домашних штанах, из которых давно вырос, так что я имел счастье наблюдать не только его ступни, но и вдобавок к тому же голые лодыжки. Образ завершал какой-то несуразный, весь в мелкий розовый цветочек фартук на голое тело.

Забини — у плиты. В умилительном фартучке. Невероятное по силе зрелище… Невозмутимо помешивал что-то лопаткой в большой пузатой кастрюле. Кажется, у меня непроизвольно отъехала челюсть.

В желудке голодно заурчало.

Забини отвлекся от кастрюли, смерил меня задумчивым взглядом, но ничего не сказал.

А до меня с запозданием, но все-таки дошло: именно в этот отдельно взятый момент, пока я разглядывал дурацкий передник в розочки и голые ступни Забини — что вот он, тот самый шаг в неизвестность. О котором потом, много лет спустя, я непременно буду вспоминать за кружкой пива.

Я съехал навсегда из Норы, в которой родился и вырос, и поселился, Мордред меня раздери — чем я только думал, в том самом Лютном, о котором мать даже боялась говорить вслух. Мало того, под одной крышей со слизеринцем, о котором совершенно ничего не знал. И в этот самый момент даже понятия не имел, что делать дальше.

Если бы только родители могли себе представить…

Мысль застопорилась, и я уже медленнее, по слогам повторил про себя «родители», осознавая, что упустил кое-что важное.

Сколько у отца займет времени выяснить, где именно я осел? Неделя-две? Магический контракт на жилье по-любому уже вписан в какой-то министерский архив.

Представлять, что будет, если на глазах у Забини сюда явится моя вся на нервах мать — а то, что она совершенно точно будет на нервах, когда только узнает адрес, не подлежало сомнению, — мне отчаянно не хотелось.

— Послушай, Забини, ты не мог бы закрыть камин от… — пришлось помяться, с гулким звуком проглотить комок в горле и все же вытолкнуть из себя обжигавшие язык слова, — … от моих матери и отца?

Я помолчал, Забини помолчал тоже. Потом я спешно вспомнил еще одно имя и добавил:

— Ну и от брата моего, Перси Уизли?.. Если несложно, конечно.

Забини, с какой-то невыносимой догадкой во взгляде, от которой стало совсем неуютно, уставился на меня, пристально разглядывая, и отозвался с невеселым, но понимающим смешком:

— Сбежал от внимания и любви дорогих родственников, Уизли?

Да что ты вообще…

Я не успел додумать мысль, потому что Забини совершенно спокойно добавил:

— Не стоит беспокоиться. Камина в квартире нет.

— Это как нет?

— А вот так нет. Квартира сдавалась без него, а поставить камин за свой счет — это жить впроголодь полгода, Уизли, да будет тебе известно.

На этом моменте мне стало немного стыдно. Забини, сам того не подозревая, больно щелкнул меня по носу. Потому что да, я дожил до своих двадцати двух под теплым и заботливым крылышком родителей и понятия не имел о том, как функционирует большой мир по ту сторону аккуратного белого заборчика уютной Норы.

Забини, видимо, заметил все эти размышления, что легко читались на моем лице, потому что с какой-то непонятной заботой снисходительно добавил:

— Не переживай, Уизли. Не ты первый, кто оказывается в открытом море на дырявой лодке, в которую вода прибывает куда быстрее, чем ты успеваешь ее вычерпывать. И не ты последний, кто вдруг обнаруживает, что это открытое море кишит злобными и кровожадными акулами. Акулами, готовыми сожрать тебя со всеми твоими потрохами…

— Но я…

— Но ты что, Уизли? Не умеешь плавать? Поверь, именно эту короткую фразу я произнес самому себе, когда впервые оказался поздним вечером в Лютном переулке по пути сюда. А что касается плавать — можем поспорить, но плавать ты научишься быстрее, чем произнесешь первый слог в слове «акула». Иначе как же ты выжил во всех этих ваших безумных гриффиндорских передрягах?

Я хотел возразить, что это все Гарри, конечно, а не я, но почему-то промолчал. Забини был прав.

Видимо, он посчитал этот странный разговор законченным, потому что отвернулся к плите, вскрыл консервную банку с каким-то соусом с непревзойденным изяществом истинного аристократа и ловким движением вылил весь этот соус в кастрюлю.

Через несколько минут он молча поставил две тарелки с пастой в томатном соусе на стол. Мое возражение он оборвал лишь поднятой раскрытой ладонью.

* * *

Я валялся в кровати, не в силах уснуть на новом месте, до расплывающихся пятен перед глазами всматриваясь в приглушенный свет ночника на столе. Сквозь открытое окно шумно влетел мотылек, чуть побился с глухим стуком о стекло и замер где-то в занавесках.

Я вспомнил, как Забини под конец этого странного ужина, разделенного на двоих, вдруг отбросив все свои аристократические привычки, отломил кусок хлеба и собрал им остатки соуса в тарелке, после чего поднял на меня полный вызова взгляд. Я молча последовал его примеру.

Где-то там, за душой вдруг потеплело.

Ночью мне снились прохудившиеся лодки с пробоинами на дне, злобные акулы, вспенивающие собой бурное море и нарезающие вокруг меня один круг за другим. Круги становились все уже и уже, а вежливый, но отчаянный голос Забини откуда-то с небес резко командовал: «Греби к берегу, рыжий! Я же сказал к берегу, твою мать…»

Проснулся я с мышечной болью в спине и плечах — будто всю ночь, и правда, работал руками, пытаясь спастись от злобных акул.