Две стороны Луны (гет)

Загадочность — ещё один важный компонент переживания. Загадочность других помогает нам любить в них себя, счастливо избегая обвинений в самолюбовании. Загадочный человек идеален, он — «тот самый», лучший, единственный. Меньше всего мы хотим именно того, к чему стремимся — узнать его на самом деле, не веря себе, зная краешком сознания, что наш идеал просто продукт неосведомлённости. Люди не любят правду, я уже говорила?

Для простоты я решила, что Кшиштоф Ковальски — это как бы два человека. Одного я видела на публике. Он читал лекции, давал мастер-классы, проводил перфомансы и вернисажи, позировал для колдографий. Он словно бы видел сквозь стены и сквозь человека, безошибочно угадывая его страхи, мечты, желания и потребности. Пристальный, проницательный, цепкий взгляд, звучный, гипнотически-глубокий голос, отточенные движения и интонации. Умение устроить Шоу с большой буквы, на котором зрители забывают обо всём, а воздух звенит от напряжения. Он был мастером готической феерии и бурлеска, мрачным гением сумеречных сторон человеческой души, вторым законом перфоманса обречённый растить цветы на том месте, которое только что сам превратил в голый пустырь. Но он никогда не отпускал зрителя, вдоволь не помучив.

Другой появлялся, как только закрывался занавес. Он мог подложить себе руку под голову и проснуться с отпечатком ладони на щеке. Любил пушистый абрикосовый пломбир, причём обязательно с карамельной подливкой. Смешно округлял глаза и даже иногда высовывал кончик языка, когда делал наброски. Почти чертил носом по мольберту, хотя видел хорошо. Мёрз без тёплых шерстяных носков, но ленился их надевать, ограничиваясь согревающими чарами, бессильными против ледяных каменных полов. Смешивая краски, напевал старомодные вальсы и арии из оперетт. Забывал вычищать краску из-под ногтей. Оставлял чашки, из которых пил чай, в самых неожиданных местах. Терялся в больших магазинах, не в силах найти то, что ему было необходимо даже с помощью манящих чар.

Он был эгоистичным. Но не жестоким расчётливым эгоистом с жилистой, сухопарой, охотничьей душой, а тревожным, беззащитным и трогательным, по-детски упрямым. Болезненно относился к критике и ужасно боялся проиграть, постоянно находясь во власти собственного перфекционизма. Перед очередным шоу неделями шлифовал программу, что-то придумывал, убирал, репетировал, гоняя до седьмого пота меня, ассистентов, домовиков. Но он был милым в своём беспредельном желании добиться идеала, и это держало, заставляя продолжать за пределами здравого смысла. Чтобы потом видеть, как, выйдя на сцену, он превращается в Художника.

Если бы он всегда был первым Кшиштофом, то рано или поздно стал бы для меня таким же наваждением, каким был для зрительниц. Их зрачки расширялись от восторга, как расширяются в полной темноте, потому что он умел быть той тьмой, которая находит отклик в каждом человеке. И тогда моё сердце слабело, становилось мягким и вялым, замаринованное уксусно-едкой завистью к ним, видевшим его неповторимым и загадочным. Если бы я могла, как они, после перфоманса уйти и предаться догадкам, я бы влюбилась в него до беспамятства. Поэтому я чувствовала огромную злость на него за то, что он не дал мне просто любоваться им со стороны. За то, что дал мне больше, чем я просила, и зажёг во тьме чрезмерно яркий свет, убивающий тайны.

Второй Кшиштоф вызывал у меня слякотное, велюровое чувство, как будто в сердце таял снег и стекал мне за пазуху. Даже невысказанный вслух, меня держал на привязи, заставляя моментально откликаться, его парадоксально-детский зов: «Луна, ты же мне поможешь?» Я была рождена, чтобы помогать, и всю жизнь возилась со своим внутренним ребёнком, никогда не ставя желания и стремления Лу под сомнение. Я оберегала и подставляла плечо, разрешала сложности, защищала от опасности, убаюкивала страхи, брала на себя ответственность. И я не могла сказать «нет» живому, чувствующему человеку, признавая его дышащую, трепетную, беззащитную хрупкость перед собой. Я снова чувствовала злость — уже из-за того, что он не позволил мне разочароваться в нём раньше, чем я взяла на себя ответственность за него. Чтобы застраховать его от любой ошибки, я заняла место рядом с ним, примерив на себя — словно тяжёлое бархатное платье с высоким жёстким воротником — звание «жены» и «подруги гения», «госпожи Лавгуд», как подобострастно называли меня администраторы и кураторы, бывшие порой старше меня в два раза, но принимавшие в моём присутствии выражение лица первоклассников, опоздавших на свой первый в жизни урок.

* * *

В Кшиштофе жил внутренний ребёнок. Этого невозможно было не заметить: в складке между бровями, в выражении глаз, в тоне его голоса проступал, как чернила сквозь бумагу, кто-то очень юный и беззащитный, обидчивый, ранимый. Которого хотелось защитить и укрыть от любых напастей. Развеселить или успокоить. Хотя бы потому, что, будучи не в духе, этот ребёнок наполнял наш дом промозглой неуютной тоской, тяжёлой и холодной, как речной ил, слой за слоем ложащийся на грудь, мешающий дышать.

Смысл был не только в том, чтобы дать Кшиштофу то, что помогало ему сохранять присутствие духа — важнее было не допустить в его жизнь то, что ввергало его в меланхолию. Малейший намёк на тему, разговор, ассоциацию, внешний вид или поведение, которые, как я знала, могли погрузить Кшиштофа в депрессию, вызывали у меня ужас и желание немедленно отвлечь «агрессоров», переключить их внимание на самозащиту. Так я снова стала пугать людей, слишком легко вспомнив, как это делается.

... — Мисс Леонгард, почему Вы вообще решили, что подходите на эту роль? — я отбирала актёров-помощников для нашей новой работы, оставив Кшиштофу только сидеть и следить за ситуацией. Мой голос был спокойным и ровным, почти лишённым выражения: ничто так не пугает, как равнодушие, ничто не ранит так сильно, как объективность, не согретая эмоциональным отношением. Я сидела, опираясь на столешницу и соединив кончики пальцев. Подняв глаза на молоденькую актрису, почти потерявшую дар речи уже от первого вопроса, и услышав в ушах собственный голос, я ужаснулась: так проводить кастинг мог разве что профессор Снейп. «Самый одинокий и неустроенный человек, которого мне довелось знать... — подумала я. — Неужели я настолько несчастна?» От этой мысли мне стало холодно, словно сквозь меня прошёл призрак. Но я сразу же забыла об этом, будучи слишком вымотана слежкой за Кшиштофом, чтобы обращать внимание и на свои чувства. Потому что если бы я «пропустила удар», его эмоции вновь, словно сквозняк, начали бы выметать из моей души остатки тепла, шурша пергаментно-сухими листьями, сводя с ума своей монотонностью, похожей на звук капель, стекающих из незакрытого крана, или на одну постоянно повторяющуюся ноту, клавишу, раз за разом нажимаемую на фортепьяно...

Он не столько любил работу, сколько ненавидел время. Чтобы жить, он должен был постоянно двигаться, чем-то заниматься, что-то придумывать. Он спал по пять часов, воспринимая сон как бездействие. Он не умел отдыхать, заболевая, не находя себе места в периоды затишья. Он отучил меня жить, заставляя всё время куда-то бежать, без конца, без смысла, без остановки, на износ, как всегда делал он сам.

Кшиштоф требовал от меня абсолютной преданности нашему «общему делу». То, что не имело отношение к искусству, к бренду L&K, по его идее должно было навсегда выпасть из моей жизни. Поэтому у меня появлялось всё больше мелких тайн: переписка с профессором Флитвиком, в которой я обсуждала с ним возможность защитить диссертацию по магии Патронусов, иллюстрации к справочнику магических животных, которые я рисовала для издательства Саламандеров, совместные занятия с Гарри, который согласился научить меня заклинаниям Истинной левитации из программы Школы Авроров, теплица для магических растений, которую я не просто купила для папиного дома, но и лично устанавливала, чтобы убедиться, что всё в порядке... Целая жизнь, выросшая на оборотной стороне его подозрений.

Иными словами, Кшиштоф ревновал меня, заявляя свои права на все сферы моей жизни. Когда я задерживалась дома (с папой) или у друзей, то, трансгрессировав обратно, обнаруживала его... нет, не в ярости, ярость сразу бы уничтожила это хрупкое, но цепкое, как ведьмины силки чувство, которое я к нему испытывала. Потерянным и отчаявшимся. Не находящим себе места. Как-то раз, опоздав на пять часов, я нашла его в ванной, пытающимся перерезать себе вены осколком бутылки из-под огневиски. Я ощущала вину: ведь я никогда бы не оставила Лу в такой ситуации, я всегда была рядом. Но спустя несколько недель снова вырывалась «на свободу», к людям, среди которых можно было не следить за каждым своим словом, и не бояться каждую секунду, что произойдёт что-то непоправимое. Где-то в глубине души я понимала, что он не просто тоскует, а пытается наказать меня за опоздание. За то, что в моей жизни было что-то важное, кроме него.

* * *

Отец сначала ничего не замечал. Дом был для меня другой планетой, миром, где я была собой, где я была счастлива — а счастливый человек не вызывает подозрений даже у родителей. Хотя, именно на своей радости я и попалась: меня тянуло домой, словно манящими чарами. Когда мой визит заканчивался, я отлепляла, отдирала свою душу от этого места, с усилием, почти с болью. Раньше я могла по десять месяцев проводить в Хогвартсе или в W.A.D.A., но теперь разлука казалась мне мучительной, я не представляла, как могу не видеть отца или друзей хотя бы раз в неделю. Видя мою неожиданную ласковость и восторженную сентиментальность, отец тревожился всё больше. А ещё меня выдавала усталость. Я не была способна сосредоточиться, спала по двенадцать часов, апатичная и вялая, как первый фамилиар Невилла.

— Луна, а ты не слишком много работаешь? — обеспокоенно спросил меня папа. Сказать по правде, у нас с Кшиштофом было десять проектов на разных стадиях реализации, мы трансгрессировали по несколько раз в день с одного края Европы на другой, и даже заключили контракт на выступление в Канаде. Наша мастерская стала настоящим местом поклонения для домовых эльфов в качестве «одного из немногих мест в современной Англии, где вы будете действительно работать, а не прохлаждаться, как отдельные лентяи, находящиеся в шаге от получения одежды». Что же говорить о людях?

— Да, папа, довольно много, — я пожала плечами, — но ведь это моя профессия и вообще...

— Ты делаешь больше, чем хотела бы, — как всегда проницательно заметил он. Мне осталось только потупиться. Что я могла сказать? — Вопрос: зачем тебе это нужно, дочка? Конечно, твои перфомансы приносят много денег, но в чём смысл их зарабатывать, если у тебя даже нет времени их тратить? Ты любишь свою работу, но когда человек занимается любимым делом, он не торопится. И не выглядит таким уставшим. Не похоже, что ты получаешь от этого удовольствие...

— Я... Кшиштофу это не подходит, и я не могу... — я не смогла даже договорить. На мои глаза неожиданно навернулись слёзы и текли, текли, без остановки, словно где-то внутри лопнул кувшин с жидкостью. Моя жизнь проплывала мимо, а я сидела на пустынном, каменистом берегу, только изредка дотягиваясь до воды. Я чувствовала себя старой, непоправимо старой, хрупкой и пергаментной, высохшей, как мумия или бабочка, случайно попавшая между стёкол. Старой от того, что сделала уже столько, сколько хватило бы на тысячу жизней, хоть и не понимала этого, почти не ощущая вкуса очередного свершения, запихивая на бегу, давясь до слёз и сухости в горле — в погоне за очередной целью. И ещё более старой от собственной неуместности, чуждости, невозможности дотянуться и дотронуться до того, что было мне интересно и дорого. А от мысли, что через два дня я должна была снова возвращаться в Лондон, слёзы потекли с удвоенной силой. Я не билась, не рыдала, даже не морщила нос, просто плакала, не в силах пошевелиться. — Я не могу. Я должна...

Отец выглядел, наверное, ещё более беспомощно, чем я. Он всегда терялся от моих слёз, они казались ему чем-то непоправимым. Но потом, собравшись силами, он достал из кармана зеркальце и, увеличив его, протянул мне.

— Смотри, дочка, — его взгляд смягчился, и он погладил меня по волосам, пока я разглядывала собственное бледное, тусклое, но странно-юное изображение, гораздо более юное, чем я ощущала себя. — Это — единственный человек, которому ты что-то должна. И ты не можешь оставить этого человека в таком состоянии. Ей плохо. Помоги ей радоваться, делать то, что она хочет, быть счастливой. Ведь раньше у тебя получалось.

Я не знала, подозревал ли он о Лу, или нет, но его слова попали в цель. Если ей было плохо, значит, я не могла ставить чьи-то чувства выше. Кроме папиных, пожалуй, но он-то как раз меня поддерживал... Девушка по ту сторону зеркала была очень похожа на Лу, пусть и взрослее. И я очень хотела, чтобы она улыбнулась. Но... Кшиштоф? Но... Лу?

Будто мой позвоночник стал осью весов, по обе стороны которого, где-то в районе плеч, замерли чашки. И в них сыпались песчинки воспоминаний. Удивление и скука, радость и печаль, восхищение и жалость. Поровну. Поровну. Поровну. Рука отца легла мне на плечо. Жест был ободряющим, но рука дрожала мелкой, тревожной дрожью. Папа... Лу... Я... И чашка весов пошла вниз.

— Я разведусь, папа. И буду работать сама, — Лу по ту сторону зеркала едва заметно улыбнулась. — Но... я подожду до завершения наших совместных проектов. «И буду присматривать за ним первое время», — мысленно добавила я.

* * *

А потом была подготовка к новому шоу Ковальски, дикому гибриду театра, магловского кино и волшебного перфоманса, названному «Плюс/минус бесконечность». Самому дорогому и масштабному в истории Магической Британии. Его мечте.

«...Я вижу в этой роли только тебя. В обеих ролях», — уточнил Кшиштоф.

Когда он говорил о том, что любой человек рано или поздно достигает своего предела, то никогда не рассказывал, по каким симптомам это можно определить. Особенно когда человек, перед тем как остановиться, успел залезть на несколько уступов. Теперь я знаю. Мстит прошлому...

«...В эту идею никто не верил, а что я мог сделать без спонсоров? Через два года началась Первая Волшебная. «До» их не устраивало, что всё слишком мрачно, «после» — что зло вышло недостаточно злым... Когда я почти собрал средства и всё подготовил — наступила Вторая Волшебная. А после меня никто и слушать не стал. Я потерял место в польской Академии искусств и должность преподавателя Тёмных искусств в Дурмстранге, потому что они вспомнили, что когда-то я поддерживал идеи Гриндевальда».

Пытается исполнить свою самую заветную мечту...

«...Теперь мы можем это сделать. У нас хватит и сил, и средств. Нас начали принимать не только во Франции, Испании, Германии или Швеции, но даже в Польше и в самой Британии! Такого ещё не было, учитывая наш стиль. Это лучший шанс, который может представиться. Когда, если не сейчас, пока нас знают, нам доверяют банки, и любая площадка мечтает с нами работать? У меня ощущение, что всю свою жизнь я шёл именно к этому».

Растягивает время, отодвигая встречу с реальностью...

«...Нам нужна самая лучшая съёмочная площадка, даже если мы будем её искать до конца месяца!»

«...Цель кастинга — не быстро подобрать первых попавшихся исполнителей, а выбрать тех единственных, которые помогут постановке превзойти все ожидания!»

«...Мы не должны жалеть времени на съёмки. Материал, который мы будем монтировать с живым выступлением, должен быть абсолютно безупречен!»

Поток слов обволакивал меня, словно полиэтилен, крепче и крепче, лишая воздуха. И вот я, словно процарапывая этот прозрачный саван, через силу произнесла: «Я хочу развестись». Неподходящее время и место, но единственно верное, чтобы не задохнуться. Тишина расширилась быстро и внезапно, расталкивая нас, как беззвучный взрыв, унося по разные стороны, словно через пол между нашими креслами прошла трещина. Когда тишина натянулась до предела, мы синхронно подняли глаза, словно почувствовав это напряжение. В его взгляде, совсем как до четвёртого курса, сквозило брезгливое высокомерие.

— Другой мужчина? — он приподнял бровь.

— Нет, — быстро ответила я, уцепившись за то, что причина моего ухода хотя бы была менее обидной для него, чем могла бы.

— Я не устраиваю тебя как менеджер нашего проекта? — к высокомерию прибавился вызов и дремлющая под его спокойным тоном агрессия.

— Нет, — я покачала головой, — ты прекрасный менеджер.

— Тогда что тебе надо? Или это обычный истерический припадок, о котором ты потом пожалеешь и попросишься обратно? — тихий голос сочился едкой кислотой, прожигающей сердце до донышка. Я могла быть слишком холодной, равнодушной или медленно реагировать, у меня был странный юмор, но я никогда, никогда не устраивала истерик. Поэтому обиды не было. Была пустота, словно он обращался не ко мне

— Я просто устала. Я не вижу в этом смысла. Я не хочу этим заниматься, — я говорила без пауз, потому что понимала, что как только я замолчу, он снова вмешается. Но потом не выдержала и добавила: — Что касается истерик, то это всегда была твоя прерогатива.

Он издевательски приподнял брови в притворном удивлении и процедил:

— То есть ты просто хочешь привлечь к себе внимание... чтобы все бегали вокруг тебя, убеждали остаться. Ты ведь знаешь, что никого другого я не могу позвать играть эту роль и пользуешься этим! Ты делаешь это специально, чтобы я не смог сделать то, о чём мечтал всю жизнь!

Я сидела, залепленная его тягучим высокомерным презрением, словно слизью. И не было смысла его переубеждать, каким бы бредом это мне не казалось. Желая как-то смягчить ситуацию, я сказала:

— Я буду играть эту роль, просто я хотела, чтобы ты знал, что она будет последней. Но я не отказываюсь и не ухожу прямо сейчас.

— Конечно, это самое меньшее, что ты можешь сделать, — произнёс он с издевательской улыбкой, — за всё, что сделал я, и чем мне отплатила ты, неблагодарное существо!

Внезапно и бурно, как пузырьки в магловской минеральной воде, если её встряхнуть, а потом открыть, во мне вскипел гнев. От чувства вины перед его внутренним ребёнком, оставленным без защиты и поддержки, не осталось и следа. Возможно потому, что в этот момент я поняла: в отличие от Лу, этот внутренний ребёнок никогда меня не любил — напротив, платил насмешками за любую попытку помочь, старался ударить побольнее, успокаиваясь только тогда, когда понимал, что меня «проняло». Этому ребёнку просто было удобно, что я рядом. Я резко встала и закричала, впервые в жизни повысив на кого-то голос:

— Я ухожу! Мне плевать на твою работу, плевать на тебя, я не желаю знать, что ты собираешься делать с этим, и как на это посмотрит пресса! В конце концов, мы даже не заключали магического союза. Ты мне чужой человек, Кшиштоф! Прощай! — с этими словами я развернулась, хлопнула дверью и трансгрессировала в свою прежнюю лондонскую квартиру, где жила в год между выпуском и нашей свадьбой. Заблокировав камин, я почувствовала себя такой свободной и радостной, какой не была уже давно. Меньше всего я думала, что ещё услышу о Кшиштофе Ковальски. Разве что на бракоразводном процессе.

* * *

Но Ковальски сделал то, чего я от него меньше всего ожидала. Он извинился. Прислал сову с запиской, в которой просил меня простить его за неуместное и глупое поведение, заверял, что даст развод без проблем, но просил подождать, пока он не выпустит «Плюс/минус бесконечность». Вернее мы выпустим. Потому что его главной просьбой было, чтобы я приняла участие в съёмках и последующей постановке.

Разумеется, единственной причиной его вежливости была пьеса. Единственная мечта Кшиштофа Ковальски. Рассказ-аллегория о двух сёстрах, олицетворяющих светлую и тёмную магию. Как их пути постепенно расходятся, как накапливаются обиды и противоречия, как почитатели сестёр воюют друг с другом в надежде на их благосклонность, как они переходят черту, за которой примирение невозможно. В конце тёмная магия погибает, но светлой это не приносит радости, потому что вместе с ней она теряет часть себя, свою родную и единственную сестру. И она не может радоваться вместе со всеми победе «сил света», продолжая оплакивать свою неизбежную, но от этого не менее болезненную утрату.

Интуиция Ковальски, смертоносная и меланхоличная, как задремавшая на солнце кобра, ждала больше тридцати лет, то так, то по-другому мешая ему осуществить свой замысел. Он пошёл преподавать искусство, ненавидя роль учителя всей душой — лишь бы не пропустить тот момент, того человека, который был ему нужен. И эта интуиция выбрала меня, вцепившись мёртвой хваткой, вонзая свои ядовитые зубы и пресекая любую попытку к бегству. Он как всегда угадал — свет и тьма, смерть и раскол, две сестры — как всегда смертельно точно и слишком про меня, чтобы я могла отказаться. Я знала, что он прав: впервые, именно здесь, я, пожалуй, действительно была незаменима. А значит, принять в этом участие было моим долгом. Я согласилась.