Как это было бы в... (джен)

Устинья Поликарповна Коротышкина, бедная, но неблагородная вдова, зевнула спросонья, быстро несколько раз мелко перекрестила рот, поправила чепец с крашенными в свекольном соке лентами и позвала такую же заспанную кухарку:

— Марфа, кофию приготовь для Петра Гавриловича. Как нет кофию? В лавку беги... лавочник прежде долг требует, ох, батюшки... так самовар ставь, будет для Петруши чай с лимончиком... и лимона нет. Какая ты, Марфа, недогадливая, варенье давай, там, должно быть, смородиновое осталось... ты плесень-то ложечкой соскреби, а так оно еще хорошее, да поспешай-поспешай, неровён час, Петруша припозднится, а Силантий Титыч, ох, как на то серчает. Петенька, свет мой, вставай, голубчик!

С антресолей спускается ее сын, молодой человек лет двадцати трех, его светлые, будто бесцветные волосы завернуты на папильотки, сам он в старом, заношенном халате, в том, что остался после папеньки. Устинья Поликарповна целует сына в лоб, протягивает ему чашку жидкого чая, приправленного вареньем. Насколько сама она худощава и подвижна, настолько Петенька рыхл и медлителен, он кажется неуклюжим увальнем, только серые, по-мышьему юркие глазки привычно оглядывают старую обстановку неприбранной комнаты из-под белесых ресниц. Отхлебнув по пути чая, Петруша опирается на подоконник. Отодвигает в сторону горшок с разросшейся геранью, выглядывает в подслеповатое оконце на улицу. Вид ясного, солнечного утра нагоняет на него тоску.

— Экая жизнь анафемская! Все добрые люди сейчас по свободе гуляют да по трактирам сидят, только я один на службу тащиться должен...

— Что же поделать, Петруша?.. Силантий Титыч, крестный-то твой, без аттестата тебя взял, в приказчики определил, благодетель... как знать, может, счастье тебя там ждет... все ж три дочки, да с приданым и собой хороши.

— А мне, маменька, все богатые невесты на одно лицо, все — красавицы.(1) Да только барышни после пансиону на меня и не смотрят, им теперь студентов подавай. А студенты, маменька, самые что ни есть безбожники: лягушек и покойников режут, да при этом колбасу едят! А тот, что старшей барышне, Василисе Силантьевне, все книжки носит да идеи всякие говорит, тот и по виду сущий разбойник: лицо хмурое, в черном весь, и серой-то от него разит, как от нечистого духа!

— Ох, страсти-то какие! А Силантий Титыч, что ж это он таких-то до дочерей своих допускает?

— А он их по родителям привечает... а сынок Амвросия Трифоновича, тот завсегда к младшей барышне, Настасье Силантьевне, и на пианинах с ней играет, и по-французски оне с ней все трещат... Что ж вы, маменька, меня по-французски не выучили, высекли бы разок-другой, так я бы верно знал, вот, как Бог свят, знал бы.(1) Грех вам, маменька. Может, мне через это и судьбы-то нет. Я вот все вас спросить хотел: «В каком месяце я родился?»

— В мае, Петруша.

— Так мне всю жизнь и маяться.(1) Вот и нынче: у всех — праздник, а мне — работа, а то, не приведи Господь, пошлет меня Силантий Титыч с докладом к снохе своей, к Клеопатре Еремеевне.(2) Оне-с совместными капиталами большие дела проворачивают, так Клеопатра Еремеевна во все тонкости вникает, все, до последней полушки, считает. Всегда строга была, а как одна-то осталась, то и вовсе, почитай, каждый день отчета требует, ко всякой малости придирается.

— Как так одна? А сыновья-то как же?

— А вот так, маменька. Старшего она из дому года три как прогнала за непочтительность, а младший сам пропал. Уж и в розыск она подавала, полицмейстер через день наведывался — озолотился.

— Неужто так и не нашли?

— Сказывают, видели его в Нижнем, на ярмарке, в «Разбойниках»!

— Такой смиренник да и в душегубы подался?

— В актеры, маменька, в актеры. Да и смиренник, как же! Это он с виду тихим казался, а то вдруг головой этак махнет, глазами зыркнет, да голосом таким: «Быть иль не быть?» или там: «О, люди — порождение ехидны!» Тут уж стоишь ни жив, ни мертв, а мурашки так и бегают! Ох! Клеопатра Еремеевна, как прознала, так осерчала, говорит: «Уж лучше бы в каторжники, чем в шуты, такая мараль на фамилию!»(3) — из завещания его долой, как и старшего, да перед святой Иверской прокляла.

Старуха несколько раз подносит к губам щербатую чашку, не сделав ни глотка, ставит ее на стол, задумчиво поглядывает на сына:

— А кому же теперь такая гора деньжищ достанется? Ведь состояние там сверх меры...

— Мильонное, маменька, мильонное!

— Да ей эти миллионы и за три жизни не прожить... а бедного человека осчастливить можно...

— Вы это о чем, маменька?

— А ты, Петенька, не зевай. Как следующий раз к ней с докладом, так и ручку поцелуй, платочек там подними, да все с улыбочкой...

Петруша конфузится:

— Скажете тоже, маменька, да я при ней и вздохнуть лишний раз боюсь, только вашими молитвами и жив еще, она как глянет — так душа в пятках, и мыслей-то других нет, только: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его». А вы: «с улыбочкой, ручку поцелуй»... Эх!

За окном раздается скрип рессор наемного экипажа, дворовая шавка зашлась было лаем, но грозный окрик прибывшей гостьи загнал ее в дальний угол двора. Широко распахнулась дверь, Маланья Савишна, известная в околотке сваха, вступила в заставленные рухлядью сени.

— Ох, насилу к вам добралась, притомилась-запылилась.

Устинья Поликарповна поняла намек, быстро достала из кособокого буфета шкалик с водкою, налила полную рюмку и поднесла гостье, та привычно, в один глоток, управилась, вытерла рот ладонью:

— Не ближний-то конец к вам... от Черновых-то, — услышав фамилию крестного-благодетеля, Петенька то ли вздохнул, то ли пискнул, — Чернова меня к вам послала, мать моя.

— Какая ж из трех-то?

— Выше бери! Сама! Клеопатра Еремеевна!

— Ох! Да зачем же это?

— А вот зачем. Как повадился сынок-то твой каждый день к ней захаживать...

— Так я не по своей воле, оне-с сами велели, — растеряно бормочет Петенька.

Сваха беззлобно отвешивает ему подзатыльник и продолжает с усмешкой:

— Так по всей улице мараль и пошла, вестимо, на каждый роток не накинешь платок. Клеопатра Еремеевна узнала про разговоры, гневалась больно: она сколько лет честно вдовствует, а тут такой шкандаль, хоть за порог не выходи! Лютовала, прислугу прибила, чтоб языки не распускали, хотела на тебя, Петр Гаврилович, мировому жалобу подавать.

Бледный Коротышкин без сил опускается на продавленный стул, руки его трясутся, губы дрожат. Нагнав на него страху, Маланья Савишна улыбается довольная произведенным эффектом, опрокинув еще одну рюмку, она продолжает благодушно:

— Да только она, душа моя, отходчивая, поярилась-поярилась да и говорит, что умный человек против ветра плевать не станет, против молвы идти — себе дороже... Так вот желает она, чтобы ты самым благородным образом честное имя ее восстановил!

— Да я со всем моим старанием, я и на святую церковь присягну, и в газете, ежели надо, — лепечет Петруша.

— Ох, совсем ты, Петр Гаврилович, еще дитё наивное. Женись!

Коротышкин не верит ушам своим:

— Да как же это... да что же это, маменька?

Устинья Поликарповна сладко жмурится:

— Судьба это твоя, Петенька.

__________________________________________________________________

(1) Автор надеется, что читатели без труда узнают отрывки из пьес А.Н.Островского и Н.В.Гоголя, которые беззастенчиво прибрала к рукам: тут уж как не старайся, а лучше не скажешь.

(2)Автор, отчаявшись подыскать что-либо созвучное имени Вальпурга, долго выбирала между незабвенными Клеопатрой Львовной и Домной Еремеевной, но так и не выбрала.

(3)В данном случае вслед за А.Н. Островским (а он вслед за прототипами своих персонажей) слово «мараль» употребляется, как однокоренное к «марать». «Пустить мараль» — опорочить.