Хроники профессора Риддла (джен)

19 января 1970 года

Квиддич, все-таки, вредная игра, и хорошо бы ее запретить. Говорят, что раньше она была еще ничего, но потом в Хогвартс зачислили Долохова и Эйвери, и им пришло в голову, что маги болеют как-то немного не так. Ни матерных кричалок, ни файеров на трибунах, ни кидания кресел в полицию. Да что там — ни кресел, ни полиции! Потом Эйвери прочитал в книжках из Мульсиберова сундука, что был в Америке такой Ку-Клукс-Клан. Потом Долохов купил билеты на чемпионат мира по квиддичу. А потом меня чуть не выгнали из школы... Впрочем, ладно, в дневнике можно и не скрывать: это я придумал название «Слизеринские ультрас», это я тогда подрался с маггловскими пацанами из деревни рядом со стадионом, и потом спокойно левитировал нокаутированных соперников домой, когда их болтающиеся в воздухе тела заметили сначала чистокровные, а потом авроры, и, как всегда, все всё поняли не так. Только ребята встали со мной плечом к плечу и, чтобы отвлечь внимание и слинять, подожгли несколько палаток.

А теперь куда там: ни один чемпионат мира не обходится без того, чтобы какой-нибудь бездарный эпигон не привязался к магглу, не устроил пожар и не объявил о своей принадлежности к какому-то тайному обществу.

Но, в конце концов, чемпионаты мира по квиддичу это проблема их организаторов, а вот квиддичные матчи в школе — к сожалению, моя проблема. Добавить к этому еще и то, что в этом году в школе на два факультета больше и о долгосрочных отношениях с их фанатами никто не заботится, — и тому, кто придумал устроить расширенный квиддичный турнир с участием наших гостей, нужно просто открутить голову. Кстати, по-моему, это был Дамблдор.

Сегодня Минерва, в праведном и бесполезном негодовании, притащила ко мне студента, который, судя по ее рассказу, подрался с фанатом команды Дурмштранга. Я хотел было пожать плечами и спросить «Ну и что?», но вовремя вспомнил, что студент стоит рядом с Минервой.

— Если не ошибаюсь, мистер Бэгман? — спросил я здорового для своего возраста детину, которого я не очень-то помнил по своим лекциям. Если память мне не изменяет, в прошлом году он гулял мои пары и еле-еле сдал СОВУ, а в этом разумно решил не записываться на мой предмет.

— Людо, сэр! — с готовностью отрапортовал детина, пряча за спину разбитый кулак.

— И что вы натворили, Людо? — поинтересовался я, прежде чем Минерва начнет свои ксенофобские разговорчики про низкую и недостойную мага кулачную расправу.

— Ничего, сэр! — на голубом глазу заявил драчун. — Забил стрелку, отжал тряпку, по чесноку всё...

— Он еще издевается! — вскричала Минерва. — Ну при чем чеснок? При чем тут тряпка? Как ты мог ее отжать? Не было у тебя никаких мокрых тряпок!

— Ох, — вздохнул я, взглянув на Минерву и непедагогично закатив глаза, и быстрым движением вытащил у Людо из-под свитера знамя Дурмштранга. — Людо, будь добр, объясни свое поведение профессору МакГонагалл нормальным, литературным языком.

— Ну эта... — озадаченно протянул Людо, — мы с ним типа встретиться договорились, он этого... дерзил, во! И я типа победил и тогда вот это там вот забрал. Мы честно встретились, один на один, я по правилам дрался.

— Мистер Бэгман, в Хогвартсе нет таких правил, по которым можно драться, тем более таким ужасным способом, — начала Минерва, наконец уяснив себе происшедшее, но в этот момент в дверь просунулась голова Игоря Каркарова.

— Здравствуйте, милорд, — сказал Каркаров и пролез в дверь весь. — Ребята послали меня сказать, что с Людо все было по-честному и у нас к нему по этому эпизоду никаких претензий. А еще я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз.

Прежде всего мне надо было поговорить с глазу на глаз с Минервой, и я наконец отрезал ее от учеников заклинанием неслышимости.

— Слушай, Минни, — с облегчением сказал я: с Минервой совсем невозможно говорить по-человечески, если при этом соблюдать все эти педагогические формальности, — давай я с ними сам разберусь. Это наши мальчуковые дела.

— Знаю я ваши дела, — проворчала Минерва, но я заметил, что за последние четверть века время и педагогическая практика ее заметно изменили, и теперь она не стремится быть в каждой бочке затычкой, а думает о том, что хорошо бы было воспользоваться окном в расписании и попить в своем кабинете чаю.

— Иди-иди, — подбодрил я Минерву, — я тебе тарталетки с эльфом пришлю. Не обещаю тебе, конечно, что эти ваши квиддичные фанаты вообще больше хулиганить не будут, но Бэгман на некоторое время воздержится.

— Эти твои квиддичные фанаты, а не наши, — заметила Минерва, у которой всегда была хорошая память на мои давние выходки, но все же развернулась к двери. — Абрикосовые пришли, пожалуйста.

— Ну, Игорь, — сказал я, когда Минерва вышла, — то, о чем вы хотели со мной поговорить, касается и мистера Бэггинса, то есть Бэгмана?

— Понимаете, милорд, — начал Игорь, — он проиграл нам кучу денег, на пари и в карты…

— Да что ты тут паришь! — тут же вмешался Бэгман. — Да ты…

В этот момент Игорь что-то сделал палочкой, и Бэгман онемел и словно прирос к полу.

— Всякий раз, когда мы с ним об этом заговариваем, — спокойно продолжал Каркаров, — он провоцирует драку. Например, сейчас он намеревался назвать меня шулером. С нашим другом, который участвовал в дуэли, он свел разговор на квиддичную ссору…

— Надеюсь, это был не Саша Киврин? — спросил я, чтобы разрядить обстановку и чтобы убедиться, что сыну Федора Симеоновича в нашей гостеприимной школе не поставили фингал ни за что.

— Киврин бы его убил, — коротко ответил Каркаров, и я с тревогой почувствовал, что не совсем уверен, что это он в переносном смысле.

— Пожалуйста, поговорите с ним, — продолжал Каркаров, кивнув на Бэгмана, — потому что, если он и вас не послушает, тогда уж я сам.

Я, конечно, не стал переспрашивать, что Каркаров собирается делать сам, потому что мне тоже приходилось заниматься такими разговорами. И ведь обидно — сколько раз пытаешься разобраться по-хорошему, а газетчики только и пишут, что о тех случаях, когда не удалось.

— Я поговорю, — пообещал я и подошел к Бэгману.

— Вот скажи мне, Бэгман, в чем сила? — спросил я, смотря Бэгману в глаза и надеясь на то, что картежники и кидалы редко бывают смелыми людьми, способными противостоять сильной воле. — Вот ты обманул кого-то, денег нажил — и что, сильней стал?

— Нет, не стал, — тут же признал Бэгман, изрядно струсив, и мне показалось, что он постепенно теряет связь с реальностью и собирается упасть в обморок.

— Дурмштранг. Деньги. Давай, — раздельно произнес я, и Бэгман, услышав меня, начал судорожно шарить по карманам, выбрасывая галлеоны на стол. По-моему, он со страха еще бормотал какую-то ерунду, что-то вроде «Деньги возьми, все возьми, не убивай, брат!», но я ушел в лаборантскую и предоставил Каркарову самому собирать долги, сколько ему причитается.

Разумеется, никакое доброе дело никогда не остается безнаказанным, а уж особенно превращение Риты Скитер в анимага, и уже на следующий день я мог полюбоваться очередной клеветнической статьей в стенгазете. Рита, конечно, не забыла наших с ней договоренностей и о фактической стороне дела написала туманно, но отыгралась в заголовке.

«Профессор Риддл говорит, что сила в правде, — вывело ее бесстыжее перо, хотя я ничего такого, конечно, не говорил. — У кого правда, тот и сильней!»

Надо бы с ней тоже провести такой же разговор, как с Бэгманом, и объяснить ей, что правды за ней нет.

22 января 1970 года

Я долго думал над своей жизнью и пришел к выводу, что во всем виноват Долохов. Раньше я, действительно, считал, что во всем виноват Дамблдор, но это, во-первых, старо, а, во-вторых, не всегда правда. Хотя, конечно, Дамблдор виноват во многом. Но во всем остальном — Долохов.

Долохов, конечно, человек трагической и даже героической судьбы. Оказавшись маленьким мальчиком в Лондоне вместе со своей матерью, бежавшей из Советской России, лишившись отца, который погиб, защищая их от преследователей, Долохов из спокойного и все же довольно состоятельного петербуржского детства сразу попал в лондонские трущобы, где его мать тщетно пыталась найти помощь у своих соотечественников, либо озлобленных и нищих, либо богатых, но еще более озлобленных, столь же тщетно пыталась найти у англичан сочувствие или хотя бы работу и сгорела всего за год. После чего Долохов, словно современный Оливер Твист, оказался на улице, где его и подобрал Хогвартс несколько лет спустя.

В отличие от Оливера, на улице Долохов набрался многого: решительности, бесстрашия, жестокости, умения драться, воровать и не прощать обиды. А еще он никогда не забывал о клятве, данной им над телом умершей матери: никогда не отказывать в помощи тем, кто ее у него просит, чтобы никто из тех, кто встретится ему на жизненном пути, не оказался в том ужасном одиночестве, которое убило его мать. Поэтому в Хогвартс с лондонских улиц прибыл не несчастный сиротка, а благородный мальчишеский атаман.

В школе мы порой смеялись над Долоховым, который до седьмого курса делал с первоклашками домашние задания, вступался за ребят со всех факультетов и постоянно попадал из-за своей патологической доброты в разные истории. Вернее, мы сначала смеялись, потом начали помогать, а после втянулись и сами.

И вот именно поэтому Долохов во всем виноват. Это все школьная привычка, которую я от него перенял, — лезть не в свое дело и помогать встречному и поперечному. Потому что ничем другим я не могу объяснить то, что я, не задумываясь ни об издержках, ни о последствиях, пообещал Петунии Эванс найти средство превращать магглов в магов. Я бьюсь над этой задачей уже несколько месяцев, угробил массу времени, промотал кучу денег на опыты, но по-прежнему далек от ее разрешения, несмотря на все интересные побочные результаты, вроде оператора затролливания, исцеления оборотней и передачи магических способностей при помощи Империо. Не говоря уже о том, что когда я задачу решу, это наверняка взорвет границу между магическим и маггловским миром, и мировая история потечет по новому руслу. И это все из-за моего самолюбия, пагубного влияния Долохова и опрометчивого обещания, данного самой обычной маггловской девочке.

В конце концов, вчера я решил, что если Долохов во всем виноват, то пусть он и расхлебывает, сгреб все свои бумаги и лабораторный журнал и взялся за портключ.

— Я здесь! — крикнул Долохов, и я пошел по анфиладе комнат, которые мне давно хотелось пронумеровать, чтобы в следующий раз точно знать, где это «здесь». Разумеется, пошел я не туда, и мне пришлось поворачивать обратно. Долохов-то с детства привык к такой акустике, а я хорошо ориентируюсь скорее в больничных палатах, пещерах и прочих пустых помещениях с высокими потолками, похожими на этот чертов приют.

Долохов лежал на диване в японской комнате и читал, прихлебывая чай из маленькой чашечки, в которую он постоянно подливал из маленького чайничка, отдаленно напоминая при этом Мульсибера.

— Привет, Риддл, — сказал Долохов, кладя на пол свой томик научной фантастики. — Вот скажи, ты бессмертный?

— Ну? — недовольно ответил я.

Все же для Долохова нет ничего святого — ты ему доверяешь свои великие тайны и сокровенные мысли, а он только зубоскальничает. Помню, например, на третьем курсе я играл с буквами моего имени и наконец сложил из них «лорд Вольдеморт» — красивое и зловещее имя. «Лорд Волдырь-морд? — переспросил Долохов, когда я пришел рассказать ему о своей новой романтической маске. — К Хэллоуину готовишься?»

— Я вот думаю, — начал Долохов. — Если меня, допустим, посадить в космический корабль и запустить к Сириусу со скоростью света — я проведу в полете несколько лет, а на Земле пройдет несколько столетий. Все изменится, многое забудется — а ты, Риддл, останешься. Вроде как связной между экипажами космических кораблей, которые живут каждый в своем времени. А если тебя размножить, на хоркруксы хотя бы, то получится даже маленькая цивилизация вне времени. Будем тобой космос осваивать.

— Как ты разгоняться до световых скоростей-то будешь, да еще без перегрузок? — спросил я с насмешкой и сам же себя выругал: наводить Долохова на разговор о космосе и фантастике это гиблое дело. Интересно, но полдня насмарку.

— Это у меня пока в разработке, — признал Долохов. — Хочешь, сядем подумаем? Возьмем простую Вингардиум Левиосу, покрутим, глядишь, и антигравитацию откроем.

— Давай покрутим немного с другого конца, — коварно согласился я. — Вот тебе уравнение на покрутить.

Долохов спустил ноги с дивана, взял протянутый мною листок и пошел к столу.

— Тю, — разочарованно сказал Долохов, не дойдя до стола. — Это же уравнение Шредингера. Тут надо чего-то предположить...

— Я знаю, что «надо предположить», — ответил я, садясь на тот же диван. — Только мне частное решение не нужно, мне нужно общее.

— А звезду тебе с неба не нужно? — ошарашенно сказал Долохов.

— Пока нет, — просто ответил я. — Меня пока устроит передача магии между биологическими носителями.

— Слышал, — отозвался Долохов. — Ты хоть представляешь, что после этого будет?

— Конечно, — ответил я, — нет.

Долохов замолчал, стоя с листком в руке посреди комнаты, и я даже не глядя на него почувствовал, что он улыбается.

— И правильно, Риддл, — вдруг произнес Долохов уже совсем другим голосом. — Мы все думали, как оно устроится, если сломать границу между мирами, прикидывали, рассчитывали. А это не по нашему уму загадка, это Господь без нас как-нибудь устроит. А ты наплевал на все эти расклады и просто делаешь доброе дело, помогаешь девочке. Так-то оно вернее будет.

— Ладно, — ответил я и поежился: мне всегда не по себе, когда Долохов начинает говорить такие вещи, словно в кошмарном сне, когда снится, что ты уже шагнул с обрыва и прошел несколько шагов по воздуху. А Долохову, конечно, не страшно, у него есть крылья.

— Иди сюда, Риддл, — буднично позвал меня Долохов, садясь на ковер у низенького стола. — Порешаем твою задачу. У тебя смокинг-то есть, чтобы Нобелевскую получать?

25 января 1970 года

Последнее время мне все чаще сдается, что, кроме физики и математики, в Хогвартсе следовало бы ввести предметы гуманитарного цикла. Во-первых, как справедливо замечал профессор Витгенштейн из Оксфорда, разделить образование на гуманитарное и математическое это фактически его угробить. Во-вторых, мне бы тогда не пришлось читать любопытным чистокровным студентам Китса и Байрона и рассказывать им о том, кто был Фрэнсис Дрейк. В конце концов, это срывает мне учебный план. А в-третьих, было бы неплохо, чтобы гуманитарными изысканиями студентов кто-то все же руководил, пока они не развернули эти изыскания куда не надо.

Позавчера, например, я заметил, как в классе от парты к парте переходит пергаментный свиток, и не только переходит, но и выключает получателей из учебного процесса на несколько минут. Свиток я, разумеется, отнял, ухмыляющимся мордам, разумееется, пообещал, что тем, кто балбесничает на лекциях, на экзамене смешно не будет. Развернув же свиток на перемене, я увидел, что ребят, к счастью, занимает хорошая маггловская литература и у них возникают хоть и неоригинальные, но интересные вопросы: заглавие свитка обещало, что в нем будет установлено, кто такой Том Бомбадил из романа Властелин Колец.

Однако установлено в свитке было нечто несообразное: многочисленные авторы единодушно приходили к выводу, что под маской Тома Бомбадила был выведен добрый друг профессора Толкиена профессор Том Марволо Риддл. В самом деле: рослый широкоплечий мужчина, зовут Том, женат на девушке много моложе его (вот собаки!), вероятно, бессмертный (откуда у них только такие мысли?), отлично справляется с Силами Зла (усмирил Старую Иву, изгнал Нежить из Упокоищ), и главное — «Глаз остер, шаг широк — Том спешит на помощь!» Совершенно определенная вырисовывается картина, по мнению моих студентов.

Предполагаю, что на первое апреля мне поднесут голубой жилет и желтые ботинки, а Белле попытаются выкрасить волосы в золотой. Надо бы загодя принять меры против таких актов вандализма — ни мне, ни ей эти цвета не идут.

К счастью, догадки о моем бессмертии, как явствовало из дискуссии в свитке, основаны лишь на том, что я «отчаянный и безрассудно смелый» (написано женским почерком и много раз). В частности, мне припомнили прошлогодний эпизод, когда Люциус перед квиддичным матчем попытался заколдовать бладжеры, но опять перепутал пределы интегрирования, и бладжеры, приобретя утроенный импульс, прорвали защиту и навели шухер на трибунах. Мои прекрасные коллеги, убедившись, что бладжеры не остановить их простеньким Протего, обратились в бегство, тогда как я, по мнению все тех же студенток, «встав во весь рост, вступил в безнадежный бой». Честно сказать, мне даже несколько обидно такое мнение: для мага моей квалификации бой был вовсе не безнадежный, а, напротив, очень легкий, и я спокойно расстреливал бладжеры Бомбардой и испытывал при этом модифицированное выпуклое Протего, которое вместо отражения направляет удар по касательной и тем самым позволяет парировать куда более сильные удары, чем стандартная версия. Конечно, модификация Протего была еще сыровата, и под ударами моя защита искрила, как бенгальский огонь, постепенно поддаваясь, а под конец я чувствительно получил бладжером по левой руке, но все это были пустяки, как я и сообщил тогда же во всеуслышание.

Разумеется, в воображении некоторых восторженных особ этот рядовой эпизод год спустя принял эпические масштабы, и даже вдохновил их на не слишком похожий портрет, в мантии, с рукой на перевязи и цветами под ногами. Что, разумеется, вызвало язвительные замечания юношей: например, на вопрос «Почему в книге Бомбадил кривляется и поет глупые песенки?» был дан ответ «Безнадежный поединок с бладжерами мог закончиться и прямым попаданием в голову». Сначала я думал сравнить почерк с домашними работами да наказать насмешника, но потом подумал, что лучше уж остроумие, хоть и язвительное, чем восторженная и неумеренная хвала (кстати, основная причина, по которой я терплю Долохова и Эйвери).

Конечно, среди ерунды и необоснованных предположений (чего стоит только одна гипотеза о том, что я, как и Бомбадил, недоступен искушению властью! дальше стоит порочащая меня приписка: «профессор Риддл прост и легок со всеми, даже с первоклашками и домовыми эльфами») — среди такой вот ерунды в свитке попадались и неплохие места. Например, почерком Квиррела было вписано интересное рассуждение, озаглавленное «О Кольце Всевластья и дифференциальном исчислении».

«Многие философы полагают, — не по годам серьезно писал Квиррел, — что личность, или ее часть, остающаяся в посмертии, представляет собой величину постоянную, что тем более естественно, если принять точку зрения о том, что в посмертии нет времени. Свойство Кольца переводить надевшего из мира живых в мир, в котором существуют Саурон и Кольценосцы, можно в таком случае уподобить дифференцированию линейной функции. Очевидно, что обратной операцией, подобной интегрированию, владел лишь Саурон, намеревавшийся возродиться с помощью Кольца. Этой же операцией овладел и дядя Том: когда Кольцо попыталось его продифференцировать, дядя Том не поддался и в ответ продифференцировал само Кольцо». (И впрямь, подсмотрел сейчас в Толкиена — когда Бомбадил надел Кольцо, он не исчез, а потом заставил исчезнуть Кольцо).

Или вот, похоже, что от Рабастана: «Также в романе профессор Риддл встречается в роли благородного Исилдура, который забрал Кольцо для опытов, а Саурону рога поотшибал и глаз на башню натянул».

Или от Уизли, немного тревожное: «Сила Бомбадила в земле: если в земле найти уран да бомбануть разок по Мордору...» (Надо запретить Тонксу разговаривать с чистокровными о том, чем занимается его папа, то есть про атомную бомбу — может, с чистокровными это и не нарушение секретности, но чего доброго дойдет еще до Малфоев, какой химический элемент дороже золота).

И напоследок еще от Квиррела: «Дядя Том мог бы и Саурона продифференцировать еще разок-другой, чтобы наверняка, но Саурон мутный какой-то оказался, в сферических координатах и по краям не гладкий».