Хроники профессора Риддла (джен)

1 сентября 1969 года

Вот и лето прошло, словно и не бывало, и Тремудрый турнир, словно этого мало... Долохов в очередной раз отыскал книгу хорошего славянского поэта, да и сын у этого поэта, говорят, очень толковый, хорошее кино снимает. Впрочем, я сегодня про Тремудрый турнир и прочие боевые действия, благо что дата вверху располагает.

Как и говорили школьные легенды, золушки из Шармбатона прибыли в каретах и всех очаровали, даже, на свое несчастье, простого математика Тэда Тонкса, за что Андромеда превратила их кареты в тыквы. Думаю, Друэлле лучше не сопротивляться свадьбе ее дочери с Тонксом, на которую я уже получил приглашение, а она пока еще нет.

А вот с Дурмштрангом вышел сюрприз. Все ждали летающего парусника, а отдельные пижоны именовали его за глаза Летучим Голландцем (пришлось объяснить, что Летучий Голландец не летает, а все-таки плавает, и даже насвистеть Вагнера). Но время шло, парусника все не было, барышни из Франции скучали и никак не могли признаться, что они голодны, как и все простые неизящные смертные, а потом в небе появился дирижабль.

Дирижабль плыл на фоне заката, держа курс на Хогвартс, и постепенно стало заметно, что он одет в броню, а я даже разглядел на борту красную звезду и встревожился: хотя баллистические ракеты не летают так низко и медленно, все-таки эти русские такие непредсказуемые... Но дирижабль мирно плюхнулся в озеро, ушел на перископную глубину и оказался подводной лодкой.

— Профессор, — обратился ко мне кто-то из-за левого плеча, оказавшийся на самом деле корреспондентом «Ежедневного пророка», — вы можете это как-то прокомментировать?

— Могу, — раздраженно ответил я, потому что желание газетчиков получить у меня ответ на любой вопрос, кроме тех, что входят в мою компетенцию как ученого, меня за два года профессорской жизни изрядно достало. — Похоже, в гонке вооружений Дурмштранг сделал нас как стоячих.

Корреспондент не понял моей язвительности и все за мной аккуратно записал. Я отвернулся к озеру, чтобы продолжить наблюдать за подводной лодкой, но меня снова окликнули из-за левого плеча.

— Продолжайте, профессор, — попросил журналист. — Как вы считаете, как мы должны реагировать на сложившуюся ситуацию?

— Как реагировать? — переспросил я, неожиданно для себя внутренне закипая. — Я думаю, мы должны написать Гесеру и попросить его сказать Косыгину, что это безобразие и что НАТО против!

Как и следовало ожидать, корреспондент не понял ни одного слова, а потому в страхе зачурался и от меня отстал. Подводная лодка тем временем подняла перископ и продолжала плавно двигаться вдоль берега, словно готовясь шарахнуть по нам торпедами прямой наводкой.

— Коллеги, — сказал я, пробравшись к Флитвику и Минерве. — Сотворите, что ли, какой-нибудь туман. И причал заодно. Дело пахнет международным скандалом.

Туман у Флитвика получился на славу, а вот причал под его прикрытием мы с Минервой сотворили неважнецкий, больше похожий на лобное место, на которое я обреченно шагнул, велев Минерве не вмешиваться, как в старые добрые времена.

Безусловно, согласно школьным легендам, я должен был ожидать встретить в тумане колонну людей в ушанках и дубленках, что было бы очень уместно в начале сентября, и я был готов ко всему, включая и это, но к тому, что я встречу на причале трех революционных матросов в тельняшках и бушлатах, я все же оказался не готов.

— Саша Киврин, — представился первый революционный матрос.

— Городецкий, — отрапортовал второй немного погодя, когда я не ответил на приветствие.

— Каркаров.

— Риддл, очень приятно, Риддл, — наконец ответил я, приходя в себя и по очереди пожимая протянутые мне руки.

— Команда Дурмштранга прибыла для несения службы, — отрапортовал Киврин.

Это проясняло по крайней мере кое-что. Узнав, что передо мной все же не советские моряки и не революционные матросы, а простые школяры, я почувствовал себя увереннее.

— И как это понимать? — грозно осведомился я. — Вы подняли бунт на корабле, трансфигурировали его в подводную лодку, а директора провели по доске? — видя, что революционные матросы немного стушевались, в том числе и от плохого знания языка, я смилостивился и закончил более дружелюбно: — Понимаю, но не одобряю.

— Никак нет, — отозвался бритый Гумилев... хотя нет... все-таки Городецкий. — Понимаете, наша, то есть русская, подлодка терпела бедствие, а мы были рядом. Мы, значит, перевели на нее летающее заклятие с нашего корабля...

В подтверждение этих слов в тумане что-то лязгнуло, и на палубе стали появляться люди в форме советского ВМФ. Дело действительно пахло международным скандалом. «Эй вы, Риддлы из ларца, одинаковы с лица! — мысленно обратился я к хоркруксам в чаше и дневнике, которые я поставил в лаборантской рядом, а они законнектились и сначала рубились в шахматы по локалке, а теперь взялись за диофантовы уравнения. — Срочно свяжитесь с Риддлом-из-кольца, которое Долохов еще на королевские скачки взял поносить, и пусть Долохов найдет Билли Бонса Петтигрю и его бывшего коллегу из мореходки, который был мичманом на «Авроре». И гоните их всех сюда!»

— Вы совершили мужественный и даже выдающийся поступок, господа, — сказал я студентам Дурмштранга, потому что, как говорит командор Петтигрю, помощь гибнущему кораблю всегда оправдана, даже если в процессе погибнешь сам. — Я рассчитываю на вашу помощь и в устранении последствий. Во-первых, мне нужно срочно связаться с кем-нибудь из ваших. Хотелось бы, конечно, с кем-то толковым, вроде Хунты или Киврина... Впрочем, стоп! Молодой человек, как ваша фамилия?

— Киврин, Александр Федорович, — смущенно улыбнулся мне Саша Киврин. — Я бы был вам очень благодарен, на самом деле...

— Черт меня побери, — улыбнулся я в ответ, различая в лице молодого Киврина знакомые черты. — А ведь Федор Симеонович врал, что женщины в лаборатории ему нужны только чтобы порядок был.

— Так ведь в доме тоже должен быть порядок, — резонно ответил Саша Киврин.

2 сентября 1969 года

С тех пор как Дамблдор пообщался с моим хокруксом в классном журнале, он воспылал неожиданным интересом к моей скромной персоне и к моим скромным дневникам. Из-за этого мне постоянно приходится сдерживаться, чтобы не упоминать его в своих записях — поэтому я и не писал в дневник с дня рождения Мульсибера.

Дело в том, что Дамблдор удивительно легок на помине, особенно если ругаешь его за глаза. Бывает, прогуляешь трансфигурацию, потом встретишь Долохова в коридоре и кричишь ему: «Ну что, Антон, что там этот старый гомосек задал?» А старый гомосек уже выходит из-за угла и готовится снять с тебя баллы.

Разумеется, теперь, четверть века спустя, Дамблдор объясняет свою давнюю неприязнь ко мне нашими идеологическими разногласиями.

Но сегодня Дамблдор сам нарвался, да и я ни в чем не виноват, так что такое грех не записать. Тем более что сердце у меня на него кипело еще со вчерашнего вечера, когда я остался один на один с атомной подводной лодкой, а мои коллеги, включая Дамблдора, не только не могли мне помочь, но даже неспособны были осознать всю серьезность ситуации.

Честно говоря, тому умнику, кто поставил на Хогвартс защиту от магглов, надо отрубить руки и голову заодно. С опаской копаясь в мыслях краснознаменного экипажа подводной лодки, я выяснил, что вместо Хогвартса они видят какие-то довольно апокалиптичные развалины с надписью «Не подходить!». Я не знаю, на что это должно намекать местным алкоголикам и пастухам, но боевым офицерам это напоминает о хорошо замаскированном командном пункте, по которому надо бы шарахнуть ракетой «вода-земля». А уж зловещий и якобы отпугивающий вид развалин некоторым горячим головам даже намекнул на то, что Третья Мировая уже началась, и пропадай наша телега все четыре колеса, не засобачить ли нам по Лондону баллистической ракетой с ядерной боеголовкой?

Признаться, с возможностями современного оружия массового поражения я и сам был не очень хорошо знаком, но некоторые из командования подлодки видали виды, и, пошарив в их мыслях, я так хорошо ознакомился с ледянящими душу картинами двух мировых войн, лично виденными испытаниями и секретной кинохроникой, что испытал экзистенциальный шок. Похоже, что вся наша магия — это только детей пугать, а на самом деле теперь рулят танковые клинья, ковровые бомбардировки и тактическое ядерное оружие. А уж на ракеты Сатана и Царь-бомбу у меня просто не хватает воображения, равно как, впрочем, и у офицеров советского ВМФ, которые о них только слышали.

Выслушав мой рассказ о возможностях атомной подлодки и поняв дай Бог половину, мои прекрасные коллеги предложили накрыть подлодку защитными заклинаниями. Я, конечно, начал про механическую энергию крылатой ракеты, но вовремя сообразил, что далеко не каждый, за исключением, разве что, Слагхорна и Флитвика, вот так сходу сможет посчитать даже поверхностное натяжение в простом Протего, махнул рукой и стал ждать командора Петтигрю и его русского друга.

Когда Долохов наконец доставил ко мне командора и его коллегу, выяснилась еще одна неприятная деталь. Коллега командора, разумеется, оказался царским офицером и с большевиками беседовать отказывался.

— Послушайте... — начал было я убеждать несговорчивого капитана, но понял, что забыл его имя, хотя он только что представился.

— Всеволод Геннадьевич, — с садитским наслаждением напомнил капитан.

Есть все-таки на свете вещи, с которыми не может справиться даже Темный Лорд. На «Федора Симеоновича» у меня, я помню, ушло несколько дней, но «Всеволод Геннадьевич» нокаутировал меня окончательно. Командор Петтигрю заметил мое замешательство, отозвал капитана в сторону и начал что-то ему доказывать, отчаянно жестикулируя. По жестам командора я понял, что он показывает, что атомная подлодка может сделать со школой, полной маленьких детей, и мне стало нехорошо.

Тем временем Долохов, словарный запас которого в славянских языках обычно ограничивается полсотней слов, из которых четыре дюжины непременно матерные, самовольно отправился на переговоры с советскими моряками. Что он им говорил, он так мне и не сказал, а Саша Киврин хотя и понял, но на английский перевести не смог. Но спустя пять минут, когда я выбежал на улицу, не увидев рядом с собой Долохова и почуяв худое, Антон уже стоял на мостике в окружении хохочущих офицеров и объяснял им ситуацию красноречивыми жестами и отрывистыми словами, каждое из которых вызывало новый взрыв хохота. Мне Долохов пояснил, что он говорил всю правду, во что я охотно верю. Мне не понравилось только то, что во время своей речи он несколько раз показывал в мою сторону.

Наконец из замка вышел капитан Сева (это лучшее, на что я способен вслух вместо Всеволода Геннадьевича) и соизволил начать беседовать со своими бывшими соотечественниками. Начало беседы было, судя по интонациям, холодным, но постепенно моряки втянулись в профессиональный разговор, увлеклись и забыли про разницу в политических взглядах. Я отдал Долохова под начало командора Петтигрю, который должен был переводить с флотского на английский все то, что капитан Сева переведет с русского на флотский, и велел Долохову к моему возвращению подготовить план возвращения советской подлодки из нашего озера в естественную среду обитания. А сам положился на наш английский авось и отправился к старшему Киврину с рассказом о подвиге его сына и с просьбой об урегулировании политической ситуации. Надеялся я только на то, что старомодный шекспировский английский Федора Симеоновича не позволит ему выразить всю полноту своего отношения к сложившейся ситуации.

Нет, конечно, можно сказать, что Дамблдор тоже не сидел сложа руки, пока я предотвращал произрастание ядерных грибов на месте вверенной ему школы. Он, разумеется, начал с главного — проследил за тем, чтобы все вновь прибывшие пообедали и разместились на ночь, вместо немедленной-то эвакуации. А потом старик собрался в Министерство, заодно слиняв из-под прицела подлодки. Но в отличие от меня, аппарировавшего через всю Европу на предельные расстояния, Дамблдор запряг в тележку тестралей и отправился в Лондон со скоростью маленькой тучки.

Вероятно, в полете Дамблдор еще и скучал, потому что сегодня вечером, когда все наконец утряслось, подлодка убыла в свое Баренцево море, Федор Симеонович позвонил Гесеру, Гесер позвонил Косыгину, а в Большом Зале, вдали от всех этих перипетий, накрыли праздничный стол, Дамблдор отмочил штуку.

Сколько я себя помню, Дамблдор ежегодно демонстрирует на первом обеде в Хогвартсе какой-нибудь фокус. Я всегда подозревал его в шулерстве и даче взяток домовым эльфам, но, поговорив с домовыми эльфами, должен признать — старик действительно умеет колдовать без палочки, как маленький. А я вот почти разучился. Может быть, потом снова научусь, когда дети пойдут... Ох! Не стоило брать у Беллы ее колдографию...

Так вот, сегодня в начале обеда Дамблдор взмахнул руками, и над столами закружились подсвечники. Детвора раскрыла рты, а я накрыл себя диэлектрической модификацией Протего. Дамблдор определенно создавал магнитное поле, причем умел делать его направленным! Вряд ли он все просчитал, скорее опять проинтуичил, но результат был, и впечатляющий. С досады от того, что это не я до такого додумался, мне даже захотелось использовать Дамблдора для лабораторной работы на правило буравчика. «Буравчиком» был бы Дамблдор, а уж электрический ток я бы к нему подвел.

Но судьба все же отплатила Дамблдору за его пижонство. Вечером после ужина ко мне зашел Рабастан и показал мне серию набросков. Как я понял, Рабастан где-то разжился маггловскими комиксами и начал творить по их образу и подобию. В новом творении Рабастана, насколько я сумел разобрать, неизвестный, но легко угадываемый профессор Х, окруженный верными учениками, борется с коварным и порочным Магнитом и побеждает его силой мысли.

Я, конечно, сразу ухватился за коммерческую идею, и даже ворчливый Мульсибер, вытащенный мною через камин прямо в пижаме, глянул на комиксы и сказал «годится».

Хотел бы я посмотреть на лицо Дамблдора, когда магглы это опубликуют!