Черное солнце (гет)

С Мариусом и Кете Агна и Харри встретились снова через неделю. Но не на прежнем месте, которое Кете считала крайне небезопасным, а у нее дома, в районе Тиргартен.

Здесь, в доме, расположенном на окраине, в числе последних зданий, и жила Кете Розенхайм. Квартира, небольшая и уютная, была обставлена скромно, но со вкусом. Единственную комнату, одновременно служившую спальней, гостиной и рабочим кабинетом, по-прежнему занимала сама Кете.

А небольшой чулан, расположенный рядом с кухней, она, как могла, переделала в комнату для Мариуса, и теперь здесь, в этой аскетичной мальчишеской спальне, кроме узкой кровати да небольшого круглого окна, расположенного под самым потолком, и закрытого снаружи красивой витой решеткой из черных прутьев, был только деревянный стул с высокой спинкой. Поставленный рядом с кроватью, он служил Мариусу столом, и на нем мальчик оставлял несколько книг да огарок небольшой желтой свечи в белом подсвечнике с медной ручкой. В полу комнаты, под небольшим ковром, брошенным на пол именно для этой цели, был скрыт люк, ведущий в погреб.

И если облава тайной полиции, которой постоянно опасалась Кете, и о которой ни она, ни Мариус не смели забывать, пойдет не по плану, то в кухне,  — за деревянной белой дверью, похожей на дверь шкафа для посуды, — очень удачно был расположен черный ход. Петляя вниз крутыми поворотами и ступенями, он выводил человека на уличный двор, в своеобразный колодец, составленный из домов, пройти или пробежать по которому можно было только человеку, — для автомобиля это пространство было слишком ограниченным.

После первой встречи с Мариусом, в разговорах с Харри, которые они, по давней привычке, сложившейся уже здесь, в Берлине, вели по ночам шепотом или тихими голосами, часто переходя на английский и французский, Агна продолжала настаивать на том, чтобы Мариус теперь жил у них, в новом доме Кельнеров в Груневальде.

Харри был против.

Но не потому, что не хотел помочь мальчику, смотревшему на Агну, — с тех пор, как он узнал, что та «фея», которую он помнил, это именно она, — неотрывно, огромными, черными глазами, в которых горела боль, злость, недоверие и затаенная надежда. А потому, что прятать в одном доме и Кайлу, и Мариуса Кельнеру казалось неоправданным риском. Он пытался убедить Агну, что Мариусу лучше оставаться у Кете, но она, наконец-то дождавшись встречи с мальчиком, к которому, во многом, относилась как к сыну, и который, к ее огромной радости, был цел и невредим, отказывалась слушать Харри.

Разум Эл говорил ей, что Эдвард прав. К тому же, Кете была того же мнения, что и Кельнер, но сердце Элис требовало, чтобы мальчик был рядом, чтобы она могла заботиться о нем и защитить его при необходимости. О том, что Мариусу были уже не те семь лет, — в которых Элис помнила его, — а двенадцать, она постоянно, особенно в первое время, забывала.

Так, на почве споров и неоднократных разговоров о Мариусе, между Агной и Харри начался разлад. Из бурного и многословного, — в первое время, — он постепенно стал молчаливым и глухим. Устав от одних и тех же слов, и не находя взаимопонимания, Агна и Харри, не желая вести пустые разговоры, все чаще молчали о том, что касалось Мариуса.

— С ним все хорошо, — спокойно, с простой констатацией факта, сказал Харри, когда они отъехали от дома Кете.

— Да, — глухо ответила Агна, смотря через окно на засыпанные снегом зимние аллеи Берлина, мелькавшие мимо, в узких проходах домов. 

Этот, тридцать восьмой год, как и все предыдущие, тоже плавно подходил к концу. Сразу после случившихся в начале ноября погромов, очень многие шептали в ужасе, что «точка невозврата», — как они называли организованные нацистами массовые беспорядки, — пройдена. «Пути назад нет». Эту фразу повторяла даже Кете, которой еще пять лет назад, по причине того, что она была halbjude, — хотя отец ее, несмотря на «неправильное» происхождение, был замечательным врачом, — вынесли запрет на трудовую деятельность. До него Кете работала ответственным референтом по благотворительности в полицейском управлении Берлина, а после увольнения стала активной участницей «Благотворительного общества евреев в Германии». К тому же, в последнее время все больше сил фройляйн Розенхайм уходило на организацию программы «Киндертранспорт», в рамках которой в Великобританию вывозили детей из Германии, бывшей Австрии, бывшей Чехословакии и вольного города Данциг. Дети, возрастом от младенцев до семнадцати лет, уезжали без родителей. И почти все они, уезжая с вокзала в Берлине, и следуя сначала до города Хук-ван-Холланд (близ Роттердама), а затем морем до английского порта Харвич, и — снова поездом, до лондонской станции «Ливерпуль-стрит», где их распределяли по приемным семьям или интернатам, — видели маму или папу в последний раз. 

При расставаниях было много детских и взрослых слез, и обязательное денежное поручение, закрепленное за каждым ребенком. Оно составляло пятьсот фунтов, было призвано гарантировать возвращение детей на родину после скорого, — как было уверено английское правительство, — окончания опасных для их безопасности и жизни событий, и могло обмануть, пожалуй, только самых маленьких малышей, уезжающих в Лондон практически без личных вещей и даже без игрушек (девочкам было запрещено брать с собой куклу).

Остальные невольные пассажиры и провожающие их вряд ли питали какие-то иллюзии о новой встрече. И если один из нескольких детей в семье еще мог быть спасен программой «Киндертранспорт», то его родители, братья и сестры, оставшиеся в Германии, почти наверняка в скором времени попадали в лагерь.

Обо всем этом Харри и Агна узнали от Кете при последующих встречах. Сама же фройляйн Розенхайм, услышав от Кельнера о его прошлом неудачном разговоре с Фрэнком Фоули, — сотрудником английского консульства в Германии, — вызвалась организовать новую  встречу с ним: она была знакома с Фрэнком лично, и заверила Кельнеров, что Фоули, узнав подробности «дела Мариуса», не откажется помочь.

Крайне воодушевленная, как и Агна, — которая буквально светилась при разговорах с Кете и Мариусом, — реальной, хотя и чрезвычайно непрочной и опасной возможностью помочь мальчику, Кете была полна решимости и энтузиазма.

— Уверена, что смогу убедить его помочь нам, ведь он сам наверняка занят организацией отъездов детей из Берлина, — заключила Кете.

— Я пойду с вами, — быстро добавила Агна, краснея от волнения и не отвечая на многозначительный взгляд Харри, обращенный к ней. — Нужно узнать, может ли он помочь с отъездом Кайлы. Время идет, ее беременность становится все более заметной, и мы не можем ждать дольше.

— Не думаю, что это удачная идея, Агна. Кете знает Фоули, ее появление в консульстве не вызовет подозрений, — заметил Кельнер.

Агна повернулась, и с вызовом, высоко подняв голову, посмотрела на Харри.

«А мое — вызовет?» — спрашивал Эдварда бесстрашный, требовательный взгляд Эл. 

И пусть он, — с учетом высокого роста Харри, и небольшого — самой Агны, — был направлен снизу вверх, силы, горевшей в нем, взгляд ничуть не растерял.

Выдержав вызов, Эдвард ответил Эл не менее твердым, но спокойным взглядом, в котором она верно прочла то, что было известно только им двоим: Элисон Эшби, играющей в Агну Кельнер, идти в британское консульство небезопасно.

— Думаю, так будет даже лучше, — заметила Кете, еще больше подогревая молчаливое противостояние Кельнеров.

Повернувшись к Кете, Агна чудесно улыбнулась, показывая в улыбке белоснежные, ровные зубы, и привлекательную ямочку на левой щеке.

— Он читает «Дон Кихота» и «Квартеронку», — продолжал Харри разговор, увеличивая скорость.

— И Ремарка, — тихо добавила Агна, по-прежнему провожая сосредоточенным взглядом снежные берлинские улицы.

— А вот это уже опасно…что именно?

— Что? — не понимая, спросила девушка, бросая на Кельнера быстрый взгляд.

— Что именно из Ремарка читает Мариус? — с нотой внезапного раздражения, неожиданного для самого себя, отозвался Харри.

— «На западном фронте без перемен».

Кельнер помолчал, а затем озадаченно произнес:

— Я не заметил этой книги в его комнате.

— Она не в комнате. Мариус носит ее с собой, он показал мне это самодельное издание.

Харри усмехнулся.

— Я так и думал. Он действительно влюблен в тебя.

Отводя взгляд от дороги на долю секунды, Кельнер взглянул на Агну, чтобы увидеть ее впечатление от этих слов, но девушка не смотрела на него, занятая то ли однообразно-белым видом за автомобильным окном, то ли своими мыслями. После долгого молчания она перевела взгляд прямо перед собой, и насмешливо сказала:

— Если послушать вас, герр Кельнер, то выходит, что в меня влюбляется едва ли не каждый мужчина. А теперь еще и Мариус? Не кажется ли вам, что это слишком?

Снова возникла пауза, «Хорьх» свернул в переулок, отбрасывая снежную крошку на дорогу, и Агна попросила остановиться: они приехали по нужному адресу.

В двухэтажном доме, напротив которого был установлен закрытый в холодное время года фонтан, жила ее сегодняшняя клиентка. Сжав в руке ремешок темно-коричневой сумочки, девушка нажала на дверную ручку, но остановилась. Оглянувшись на Харри, она спокойно и твердо сообщила:

— Я пойду на встречу с Фоули.

Кельнер сделал глубокий вдох.

— От этой встречи зависит очень многое, Харри. Ты сам это знаешь. Я просто хочу, чтобы ты знал, — я пойду… знал как главный агент.

Последние слова она произнесла трудно и совсем тихо.

— Как «главный агент»? — невесело усмехнувшись, переспросил Харри.

Агна молчала, опустив голову вниз. Сделав глубокий вдох и выдох, Харри сказал то, что, — он был уверен, — ей известно и без его объяснений:

— Как главный агент, я настоятельно прошу тебя хорошо подумать, прежде чем идти на эту встречу. Кете не знает всего, и потому она не может быть против. Но я говорю тебе, что визит фрау Кельнер в консульство Великобритании может вызвать лишнее внимание.

Харри потянулся к Агне, и мягко повернул лицо девушки к себе, чтобы видеть выражение ее глаз, которые всегда сообщали ему гораздо больше, чем говорили ее губы.

— А у нас на хвосте, renardeau, как минимум, двое: Зофт и Хайде. И ни один из них, даже не слишком смышленый старина Эрих, не упустит ни единой возможности подсолить нашу дорогу. А Зофт гораздо опаснее его.

— Здесь все и всегда может вызвать «лишнее внимание». Тем более, Харри Кельнера этот Фоули тоже не стал слушать. Тогда, может быть, стоит попробовать мне? Я буду не в большей опасности, чем ты, когда говорил с ним. К тому же, renardeau умеет быть осторожной, — смутившись к концу фразы страстного взгляда Кельнера, скользнувшего от ее глаз вниз, к полным губам, прошептала Агна.

Вложив руку в белой перчатке в ладонь Эдварда, которой он держал ее за подбородок, Эл сжала его пальцы, опустила их руки вниз, и, отклонившись в сторону, посмотрела на Милна в профиль. Волна прохладного воздуха прошла по его щеке, и он успел заметить только уголок ее чувственных губ, растянутых в закрытой улыбке, с которой она смотрела на него. Эдвард замер. А Эл, во взгляде которой вдруг промелькнула какая-то задорная мысль, нежно провела пальцами по его щеке, и приникла к ней в поцелуе, слишком долго задерживая губы на коже.

— Дразнишь меня, — хрипло уточнил Милн, приподнимая светлую бровь.

— Нисколько, — глядя в глаза Эдварда, заверила Эл. — Просто…

Не отводя взгляда от лица Милна, Элис медленно провела рукой по его груди, скрытой за мелкими пуговицами безупречной, белой рубашки. Ее узкая ладонь с длинными, тонкими пальцами нежно прошла вниз, и сменила траекторию движения влево именно в тот момент, когда во взгляде Эдварда разгорелись искры. Мимолетно проведя рукой по той точке, в которой его сердце билось в гулких ударах, Эл вернулась назад, бережно накрыла ее ладонью, и улыбнулась, задерживая на ней свою теплую руку. И когда Милн, окончательно недвижимый, замер, слушая каждое движение Эл, ее рука вытянула из внутреннего кармана пальто Харри Кельнера белоснежный носовой платок. 

Продолжая тихо улыбаться, Элис убрала его мягким, сложенным вдвое углом, след от своей помады со щеки Милна.

— … Словесное сообщение было для старшего агента, а это, — она еще раз коснулась уголком платка щеки Эдварда,— …для мужа.

С этими словами, бросив на Милна поистине лисий взгляд через плечо, она плавно вынырнула из «Хорьха».

* * *

Когда Харри Кельнер, быстро прошагав приемную широкими шагами, зашел в свой рабочий кабинет, там обнаружился Эрих фон дер Хайде. Развалившись в удобном кресле Харри, он отъехал от письменного стола, и теперь сидел, задумчиво глядя в стену. Документы, до этого педантично разложенные Кельнером на столе в аккуратные, ровные стопки, были небрежно сдвинуты в сторону. А в центре стола, поблескивая разноцветными искрами в луче утреннего солнца, стоял пустой хрустальный бокал для виски.

— Как же ты скучно живешь, Кельнер… ни выпивки, ни интересных бумаг, ни черта!…— со злостью и долей флегматичной грусти объявил Хайде, не глядя на Харри.

Уставившись тяжелым взглядом в пустой бокал, Эрих усмехнулся, и поднял на хозяина кабинета темно-синие глаза, разбавленные пунцовыми линиями лопнувших капилляров. Кельнер улыбнулся, — вежливо и ложно, — и прошел в кабинет, плотно закрывая за собою дверь. Остановившись, он посмотрел на Хайде, и, не выразив никаких эмоций, не спеша  подошел к столу.

Встав за стулом, предназначенным для посетителей, Кельнер опустил руки на его деревянную спинку, и, слегка наклонившись вперед, внимательно вгляделся в лицо агента контрразведки «Фарбениндустри». Затем блондин, по-прежнему неторопливо, снял черное, зимнее пальто, отошел к высокому шкафу, блестящему лаком по светло-янтарному дереву, и, — должно быть, точно так, до последней мелочи, он складывал нудные документы в не менее нудные стопки, —  принялся долго расправлять пальто на широких плечиках. Послышался краткий скрип от закрытой дверцы шкафа, звук пары уверенных шагов и протяжный перестук ножек стула, отодвинутого от стола. Затем наступило молчание, не нарушаемое с обеих сторон.

Хайде, уже давно ожидавший со стороны Кельнера взрыва, и не дождавшийся от него даже немного удивления, закипел первым. Резко и высоко вскинув полу-лысую голову, он посмотрел на Харри. Встретил спокойный, даже приветливый и немного сочувствующий взгляд. И взвился, вскакивая из кресла, еще больше. Не сразу сообразив, что, — кроме «скучной жизни» да отсутствия алкоголя на рабочем месте, — предъявить Кельнеру, к тому же, внимательно, с издевательской, — как казалось воспаленным мозгам Эриха, — улыбкой, следившему за ним, нечего, Хайде в растерянности остановился рядом со стулом, на котором, — с прямой спиной, расправленными плечами и спокойно сложенными руками,— сидел Харри.

От Эриха шла почти осязаемая волна гнева, и он, не зная, что с ней делать, и полностью подчиняясь ей, с яростью смотрел на Кельнера, который, с того момента, как «старина Эрих» оказался рядом с ним, более не разглядывал его лицо, занятый, кажется, только собой и своими мыслями.

Бросая по сторонам яростные взгляды и искрутившись на месте, Хайде дошел до того, что едва не упал. В последний момент он сумел уцепиться скрюченными от злой судороги пальцами за край стола. Эрих выпрямился, пыхтя, и еще некоторые время молчал, очевидно, собираясь с силами. Наконец, отдавая себе нежелательный отчет в том, что Кельнер снова его «обставил», он медленно, с остановками от все еще кипящего внутри негодования, спросил:

— Что… такое… происходит?

Выдержав долгую паузу, которую Хайде, дышавший через громадно расширенные ноздри, снова пережил с трудом, Харри, не глядя на него, тихо сказал:

— Не знаю, Эрих. Ты мне скажи. Что происходит?

«Я обыскал здесь все, что мог, и ни черта не нашел!» — в отчаянии, мысленно, вопил Хайде, хватаясь рукой за остатки волос на большой, блестящей голове. Кивнув, Эрих заходил по кабинету, сцепив руки за спиной.

— Я говорил с твоей секретаршей, Кельнер.

Хайде ткнул подбородком в стену, за которой находилась приемная вместе с фройляйн Кох.

— Ты вышел на работу несколько дней назад, но уже успел сильно опоздать к началу рабочего дня.

— Я вышел на работу пять дней назад, и приехал сюда утром понедельника позже начала рабочего дня потому, что осматривал развалины моего дома, Эрих.

Проговорив имя сотрудника контрразведки, Кельнер пристально посмотрел на него. Он произносил слова не отводя глаз от лица Хайде, по-прежнему уверенно и спокойно, — так, словно вколачивал каждое из них в блестящий испариной лоб «старины Эриха».

— Мой дом взорвали, Эрих. Тебе наверняка это известно. Я едва не умер. Потом оказался в больнице. Неужели все это не находит в твоей душе понимания и сочувствия?

Хайде помотал большой головой, не понимая интонацию Харри, — «он говорит иронично или всерьез?» — поковырял указательным пальцем в ухе, и уставился в лицо Кельнера тусклым взглядом жутких, — в свете кровавых капилляров, — глаз.

— Я слышал про взрыв и поджог, Кельнер. Говорят, у тебя угнали «Мерседес» и «Харлей»? Правда?

В голосе Хайде бурлило неподдельное любопытство.

— Не угнали, Эрих, — Харри нагнулся вперед, словно хотел рассказать близкому другу большой секрет. — А сожгли.

— Ай-яй! — Хайде затряс рукой так, будто ее обварили кипятком. — Правда?

Кельнер отклонился на спинку стула, продолжая следить за неубедительной пантомимой усталого Эриха. В мыслях Харри даже мелькнуло предположение, что сам Хайде к ней не очень готов.

— Так значит, ты ездил на развалины дома утром в понедельник, чтобы поплакать?

— Именно. Я ведь очень сентиментален, Эрих.

Из Эриха после этих слов вырвалось что-то среднее между звуком перебитого дыхания и желанием похохотать во всю глотку.

— Я тебе не верю, Кельнер.

Вытянув из кармана пиджака пачку сигарет двумя длинными пальцами, Харри открыл ее не глядя. Раздался глухой, дробный и едва уловимый стук. Обернувшийся на него Хайде увидел, что Кельнер, отстучав сигарету о лицевую сторону красной пачки Amateur, смотрит прямо на него. Эрих инстинктивно сглотнул. И тут же в мыслях отругал себя за это. Взгляд Харри ему не нравился. Как и то обстоятельство, что блондин, проделывая все эти манипуляции, которые обычно проделывает с сигаретами заядлый курильщик, вовсе, кажется, не был заинтересован в том, чтобы, наконец-то, начать курить.

Хайде вдруг самому до ужаса захотелось курить. Настолько сильно, что при взгляде на сигарету в руке Кельнера у него выделилась слюна. Пожевав губами, Хайде отвернулся к окну. Он решил, что будет держаться. Кельнер же, заметив во взгляде Эриха жажду, подвинул пачку и зажигалку к центру стола, и сделал веерообразный жест рукой, предлагающий Хайде сигарету. Эрих отрицательно покачал головой.

«Нет, меня этим не проймешь!» — радостно думал он. Но, вдохнув запах сигаретного дыма, нервно дернулся от жажды табака.

— Может, ты сам поджег свой дом? Чтобы получить выплаты? — предположил Хайде, быстро проговаривая слова, чтобы отвлечь себя от желания курить.

— Ты же умный, Эрих. И понимаешь, что никакие выплаты не покроют реального ущерба. Хотя я уверен, — у нас лучший страховой агент, и он сделает все возможное, чтобы выплаты были полными. Герхард Зофт. Знаешь его?

— Нет! — раздраженно ответил Хайде. — Не отвлекай меня! Ближе к делу!

— Хорошо. Только к какому?

— Ты издеваешься?

— Нет, герр Хайде. Я действительно все еще не могу понять цель вашего визита.

— Я из контрразведки, мне не нужна причина для того, чтобы прийти сюда! — прокричал Хайде, ударяя кулаком в подоконник.

Харри вдавил в дно пепельницы окурок сигареты.

— Я говорил с твоей секретаршей, — повторил Хайде.

— Софи. Это ты уже сказал.

— Не перебивай меня! — Эрих повернулся к Харри лицом. —  Зачем ты дал ей поручение составить список новых заключенных, поступивших в лагеря  после погромов?

Эрих вздохнул, должно быть, решив держать паузу, но тут же сдал карты, выбрасывая на стол перед Харри несколько листов с отпечатанным на машинке текстом. Короткие строки, бодро шествуя друг за другом, шли по листам сверху вниз, складываясь в объемный список имен и фамилий. Сколько именно имен было в этом списке, Кельнер не знал: он увидел их только сейчас, с подачи Хайде. Очевидно, Софи подготовила его некоторые время назад, и оставила на столе Харри. Эрих же, страдая неуемным любопытством стареющего контрразведчика, конечно, не сдержался, и присвоил бумаги себе. «Вот только успел ли ты придумать, как можно лучше их использовать?» — мысленно спросил Харри, не глядя на Хайде. Бумажные листы упали на столешницу почти беззвучно, с едва слышным плеском.

— Вот этот список!

Харри посмотрел на подъехавшие к нему по глянцевой поверхности стола листы, и, не притрагиваясь к ним, усмехнулся.

— Оказывается, Софи выполнила поручение… Иногда, — доверительным тоном пояснил Кельнер, замечая вопрос во взгляде Хайде, — она задает слишком много вопросов и не торопится исполнять мои задания.

— Отвечай, Кельнер. Иначе я арестую тебя. Зачем тебе список?

— Этого я не могу сказать, Эрих. Как это? «Тайна следствия»? Вы так говорите в контрразведке? 

Хайде подскочил к Кельнеру и схватил его за воротник пиджака.

— «Не можешь сказать»? Посмотрим, что ты ответишь в подвале, на допросе!

Толкнув Харри назад, на спинку деревянного стула, он начал кружить вокруг него тяжелыми шагами. Не останавливаясь, Хайде заломил левую руку Харри. Услышав от Кельнера сдавленный стон, Эрих остановился, послушал хрипы, и выкрутил руку еще больше, до хруста. Затем он довольно улыбнулся.

— Говорят, твоя левая рука дрожит после огнестрела?

Кровавые глазки Хайде с наслаждением следили за переменами в лице Харри. Особенно за тем, как спазмы резкой боли, звук которой Кельнер едва удерживал за сомкнутыми губами, все больше и больше меняли его лицо и выражение глаз. Из светло-голубых они стали темными, почти синими, а взгляд так обострился от боли, что Харри, согнувшийся пополам и уже обнявший свою руку, закрыл глаза, не желая быть объектом наблюдения Хайде.

— И вот тебе уже не смеется, Харри, правда? — почти пропел в лицо блондина Эрих.

У двери раздалась дробь шагов, и Софи, пунцовая то ли от страха перед тем, что без предупреждения зашла в кабинет начальника, то ли от любопытства, просунула голову в дверь.

— Боже! — вскрикнула она, смотря на Кельнера, и неловко протискиваясь в кабинет. — Что вы делаете?! 

— Уходите, фройляйн Кох! Иначе вас я тоже заберу на допрос! — закричал Хайде, поворачиваясь к ней.

— Идите, Софи, — вступил в разговор Харри.

Видя, что секретарша застыла на месте, он, как можно утвердительнее кивнул головой. Помявшись на месте, и переступив с ноги на ногу, Софи исчезла за дверью. А Хайде, проводив ее взглядом, облизнул губы и спросил:

— Как это у тебя получается? Эта тоже смотрит на тебя как влюбленная кошка!

— Удачная тема для разговора, Эр…

Придерживая обвисшую левую руку, Кельнер с хрипом выпрямился на стуле.

— И эта, и твоя любовница Ханна Ланг. Я видел вас. А стоило спросить о тебе, как она, — в голосе Эриха зазвучала явная зависть, — заволновалась. Почти так же, как эта Софи. 

Хайде помолчал, и философски изрек:

— Бабы все одинаковые. 

— Я вижу, тебя эта тема… волнует?

Харри оскалился, с усилием фокусируя взгляд на плывущем перед ним лице Эриха. 

— Не отключайся, Кельнер, твой допрос будет не здесь.

Хайде сдержал слово. Допрос Кельнера проходил в подвале. Надев на Харри наручники еще в кабинете, Эрих не смог удержаться от того, чтобы демонстративно провести закованного по рукам Кельнера через приемную.

Софи, увидев их, глухо вскрикнула, закрывая накрашенные губы ладошкой. Посмотрев по сторонам, она схватила телефонную трубку, но рука Хайде с силой вернула ее на рычаг. Указательный палец Эриха предупреждающе помахал перед лицом секретарши, и нажал на кончик носа Софи. Кох залилась краской, а Хайде, очень довольный собой, продолжил конвой Кельнера в подвал. 

Они спустились по другой, должно быть, главной лестнице, но Харри не сомневался: «кабинет», в котором он оказался теперь, — был тем же, в котором Кельнер нашел и сфотографировал бумаги Хайде.

* * *

От дома клиентки до консульства Великобритании Агна решила пройти пешком: ей хотелось прогуляться и подышать воздухом после очередной примерки очередного платья, которое она шила для фрау Кнутт, и которое, — с учетом часто меняющихся пожеланий, — требовалось, в очередной раз поправить.

За время примерки Агне с самым невозмутимым видом удалось узнать важную информацию, которая касалась, в том числе, и Польши. Она хорошо помнила весь разговор. Но сейчас, неторопливо шагая к зданию на Фридрихштрассе, ей хотелось думать не об этом. Все, что касалось разведки, Элис любила обсуждать с Эдвардом.

Он, конечно, ничего не говорил о своих прошлых заданиях, но для нее было важно другое: они заняты одним, общим делом. И пусть разведка всегда была опасна, и требовала постоянной бдительности, Эл очень нравилось обсуждать с Эдом все, что касалось того или иного задания. Они были вместе, — именно это стало для нее главным. И вместе они находили выходы из отчаянных, на первый взгляд, происшествий. К тому же, Элис очень многому училась у Милна. И пусть сама она разведчиком себя по-прежнему не считала, продолжая придерживаться того же мнения, которое высказала однажды Баве: «Если бы не Милн, я давно бы провалила все задание», ей нравилось узнавать от Эдварда то, что касалось разведки. Еще больше профессиональных  вопросов Эл любила наблюдать за Милном. За тем, как он ведет тот или иной разговор. За тем, как внешне, казалось бы, небрежно и спокойно задает самые простые вопросы, тогда как каждое слово в них прежде выверено им на соответствие той задаче, которую он планирует решить тем или иным вопросом… Занятая подобными мыслями и воспоминаниями, Эл повернула к зданию консульства, возле которого ее должна была ждать Кете. 

«Дразнишь меня», — прошептал голос Эдварда в ее мыслях. Элис улыбнулась и едва не рассмеялась от воспоминания, и от того, что в словах Милна не было вопроса. Было только утверждение. Вовремя прикрыв губы тыльной стороной ладони, Агна Кельнер посмотрела по сторонам, и помахала Кете Розенхайм.

— Я ничем не могу вам помочь, — повторил Фоули, глядя на фрау Кельнер. — Я помню вашего мужа, и разговор с ним у нас тоже не сложился.

Фрэнк остановил на ее лице внимательный взгляд, и снова почувствовал, как земля, — до появления Агны Кельнер в его кабинете надежная и твердая, — уплывает из-под ног.

Это впечатление началось при первом взгляде на девушку, и усиливалось при каждом следующем, который Фоули хотел сдержать, но, черт знает почему, не мог. Его это ужасно раздражало. И потому  Фрэнк Фоули, серьезный и ответственный сотрудник британского консульства в Берлине, желая скрыть свою внезапную, абсолютно непонятную слабость, вел себя гораздо строже обычного, — в надежде на то, что это поможет, и не выдаст его, взрослого мужчину, пребывающего в том немом изумлении, которое он испытывал от присутствия этой девушки.

Но вот пространство, ставшее безвоздушным, когда он обращался к Агне Кельнер, — ее почему-то не пугал его резкий, почти хамский тон, — было равнодушно и глухо к желанию Фоули сохранить свое лицо, реноме…. Или что там еще беспокоит людей при встрече, которая, случившись, одним своим фактом, переворачивает всего человека и всю его прошлую жизнь? Фрэнк неуютно поерзал в кресле. «Что происходит?» — спрашивал он себя снова и снова, удивленный своим поведением до крайней степени. Ответа не было. 

И водоворот, против которого он был бессилен, с легкостью и без тени смущения продолжал поглощать Фрэнка Фоули, одетого этим морозным декабрьским утром в теплый, клетчатый костюм-тройку, а вместе с ним — его сердце и душу. Все это было совершенно непонятно и бесило тем больше, что Фоули был, — таким он сам себя считал, — «натурой совсем не романтического свойства». Он не только сам так думал о себе, он всегда знал себя именно таким! Но Агна Кельнер… Почему она не уходит, не оставляет попыток отправить какого-то мальчишку в Лондон? 

Раздраженный нахлынувшей на него жаркой волной, Фоули нетерпеливо помотал головой, полагая, что это от костюма, который оказался слишком теплым.

Сотрудник консульства вернулся взглядом к симпатичному лицу Кете Розенхайм, с которой был знаком задолго до этой встречи. Раньше они довольно часто сталкивались по работе, и Фрэнк знал, что Кете, несмотря на увольнение и запрет трудовой деятельности, не оставляет тайных попыток помочь как можно большему числу евреев бежать из Берлина. В некоторых таких случаях, — они, к счастью, окончились удачно для всех действующих лиц, — Фоули сам помогал Кете. По разговору Агны Кельнер и по тому, что она, весьма предусмотрительно, не высказала вслух, по словам, произнесенным Кете шепотом, — Фрэнк верно понял, что и сейчас фройляйн Розенхайм просит его о той же помощи.

И Фоули, несмотря на полное, идиотское онемение сегодняшнего утра  и отвратительное поведение, в котором он сам себя никак не узнавал, был совсем не против помочь. Вот только год был уже не тридцать третий, а тридцать восьмой, и за плечами берлинцев было не только публичное сожжение книг, но, как верно предсказал Гейне — сожжение людей. И пусть сами нацисты евреев за людей не считали, но любой другой человек, не захлебнувшийся в крикливой, хитро выстроенной пропаганде калеки Гиббельса, знал, — от сожжения книг на площадях они уже шагнули к сожжению людей в синагогах. И шаг этот был тем более страшен, что для очень многих он остался незаметным. «Кто знает, где еще они сжигают…» — оцепенело думал Фрэнк, вспоминая, что к еще не отгремевшей «Хрустальной ночи» прибавлялось недавнее, так называемое Збоншинское выдворение, когда тысячи польских евреев, проживавших на территории Германии, были выброшены на границу с Польшей. Ни Польше, ни тем более Германской империи, они не были нужны. А события, последовавшие за этим, нацисты использовали для устройства Хрустальной ночи. Все это Фрэнк Фоули знал по той простой причине, что он был английским разведчиком. А работа в консульстве приносила ему много ценнейшей информации. Он даже предупреждал руководство о скорых массовых погромах в Берлине и по всей Германии.

«Но, — мысленно возвращаясь к просьбе Кете Розенхайм и Агны Кельнер, отметил Фрэнк, — отправить мальчишку в Лондон?». Будь живы его родители или хотя бы кто-то из них, чтобы можно было подтвердить, что этот отъезд подходит под требования программы «Киндертранспорт», Фрэнк наверняка смог бы помочь, но теперь… Риск был слишком велик. К тому же, за мальчиком наверняка велась слежка. Фоули не знал, что ему делать. В таких опасных ситуациях он еще не был, — его прежняя помощь Кете не заключала в себе даже половины нынешнего риска. На самом деле, Фрэнк испугался этой просьбы. И когда фрау Кельнер, наблюдая за ним, поняла, что он не станет им помогать, она перебила Кете, чтобы та не успела сказать Фрэнку больше того, что он уже знал, и что ему и так знать не следовало. Остановив Кете, фрау Кельнер быстро улыбнулась, и сверкнула глазами в сторону Фоули.

А Фрэнк, сбитый с толку и полный сомнений, с одной стороны понимал желание Кете и Агны Кельнер помочь мальчику, тем более сейчас, когда речь шла об эвакуации детей, — а с другой… В начале встречи Кете представила Агну как свою знакомую, которой нужна помощь. После слова «помощь» фройляйн Розенхайм замолчала и посмотрела на  Фоули. Так он окончательно утвердился в своих изначальных предположениях о том, что на самом деле привело сюда Кете. Затем Фрэнк перевел взгляд на Агну Кельнер, и… С той секунды все и началось. То, чему он, будучи взрослым, рациональным человеком, не находил ни определения, ни названия, швыряло его из крайности в крайность, и, — что уж было совсем немыслимо! — руководило им. 

Поэтому он, искренне желая помочь Кете в ее просьбе, но продолжая уплывать в иное измерение, где при взгляде на Агну Кельнер для него вдруг не оказалось ни земли, ни неба, вел себя как настоящий, отменный кретин.

Сев в кресло, он вдруг закинул ногу на ногу, — надеясь, что это выглядит не менее лихо и элегантно, чем, скажем, у Ретта Батлера, и громко (что опять было неожиданно), едва не переходя в крик, объявил двум дамам, что ничем не может помочь. Хотел бы, но не в силах. «Что я несу? Я ведь могу хотя бы попытаться! Придумать способ, отправить мальчика в Лондон!». Так думал Фрэнк. Но говорил Фрэнк совсем иное.

— Вы, фрау Кельнер, не являетесь ни матерью, ни хотя бы родственницей этого мальчика. Следовательно, я ничем не могу вам помочь. Мы отправляем в Великобританию только настоящих детей… 

— Уверяю вас, Мариус вполне настоящий, — серьезно ответила Агна, таким жгучим и  пристальным взглядом  смотря на Фоули, словно от его дальнейших слов зависела судьба всего мира.

Фрэнк кивнул не глядя на девушку. Но в следующее мгновение он имел неосторожность поднять на фрау Кельнер свой взгляд, и потому совсем пропал.

— …Я имею ввиду, что мы отправляем только кровных, родных детей, родство с которыми вам прежде нужно было бы подтвердить.

В голосе Фоули, как думал он, звучит спокойствие и решимость, но для Агны и Кете его пояснения стали окончательно непонятными и сумбурными. Переглянувшись с Кете, Агна подошла к Фрэнку, и, снизив голос, совсем тихо спросила:

— Значит, вы в действительности ничем не можете помочь?

— Нет, — резко сказал Фоули, чувствуя, как новая лавина жара от близости девушки наступает на него, нанося контрольный в голову. 

Фрау Кельнер внимательно посмотрела на Фрэнка, повторяя фразу, которую за это утро она, кажется, произнесла бесконечное количество раз:

— Поймите, это очень важно! Неужели в этой официальной программе, которая, наконец-то, одобрена Германией, ничего не сказано о возможности отъезда сирот?

— Всю возможную информацию, фрау Кельнер, я вам уже сообщил. У меня нет намерения повторять сказанное, — отчеканил Фоули, на самом деле продолжая пребывать в полнейшей прострации от невероятной близости Агны.

— Мама Мариуса погибла совсем недавно, всего несколько дней назад, герр Фоули… А  вы сами сказали, что мальчики того возраста, в котором находится Мариус, попадают в лагеря… за ними ведут охоту. Что же ему теперь делать?…

В огромных, зеленых, малахитово-бархатных, глазах фрау Кельнер сверкнули слезы.. 

— Да. Сказал. Но больше ничем помочь не могу.

Крупные капли побежали по лицу Агны, обостряя ее дерзкую красоту еще больше. У Фрэнка перехватило дыхание. Девушка подняла на него свои невероятные глаза, в которые он боялся и бесконечно жаждал смотреть, и с горечью сказала:

— А по-моему, вы просто не хотите.

Агна резко вытянула руку вперед для прощального рукопожатия, но Фоули, окончательно дезориентированный ею, не ответил на жест. Взгляд девушки, непонимающий и злой, в котором до сих пор блестели слезы, на мгновение задержался на лице Фрэнка, и ушел в сторону, прочь от фигуры Фоули. Когда Агна Кельнер с такой болью посмотрела на него, сердце Фрэнка заныло. А может, вообще сломалось. В конце концов, кто его разберет, это сердце?.. Секунды пошли как будто вспять, медленно и мучительно капая на циферблат часов, и увеличиваясь числом. Прошло несколько минут, Фрэнк ответил на вежливое прощание Кете Розенхайм, и услышал, как за посетительницами закрылась дверь кабинета. Повалившись в кресло, Фоули закрыл лицо руками. Ему хотелось выкрикнуть «Черт! Черт бы тебя побрал, Фрэнк!». Но он сдержался. Только ударил себя пару раз кулаком по ноге. Фрэнк Фоули, сотрудник британского консульства в Берлине и разведчик МI-6, должен был владеть собой. Но в присутствии Агны Кельнер не владел.

* * *

Когда Кете согласилась зайти в дом Кельнеров, чтобы обсудить план дальнейших действий, Агна с облегчением выдохнула. Девушка пропустила гостью вперед, в прихожую, закрыла дверь, повернулась и… застыла на месте. Сумочка с глухим стуком упала на ковер. «Что случилось?!»  — хотела крикнуть Агна, но продолжала молчать. Голос застрял где-то в горле. Быстро осмотрев видимую ей часть гостиной, девушка сделала шаг вперед, и, почувствовав, наконец, уверенность, подбежала к Харри. Кельнер сидел боком, положив на стол левую руку. Уже закрытая свежей, фиксирующей повязкой, она выглядела вполне сносно, но Агна, бросив испуганный, быстрый взгляд в сторону Кайлы, собиравшей в лоток медицинские инструменты, успела заметить среди них ватные тампоны со следами крови и пустые ампулы из-под обезболивающего.

Лицо Агны было таким, что Кайла, подняв на нее взгляд, сочувственно улыбнулась, а Харри, не дожидаясь понятного вопроса, объявил первым:

— Все хорошо, Агна! Все хорошо.

Слова встали перед Эл предупреждающей волной, в попытке ее успокоить. Голос Милна звучал немного глухо, но, кажется, ровно. И потому Агна, подойдя к столу, выдохнула только:

— Что?..

Харри улыбнулся. Как всегда. Как он всегда улыбался в подобных обстоятельствах, и взглядом обращаясь к Эл, сказал ей, что об этом он расскажет позже, — не в присутствии Кайлы и Кете, нерешительно остановившейся за спиной фрау Кельнер. 

Агна не помнила, что ответила ему. И ответила ли. Она почувствовала только, как снова, —  как всегда в таких случаях, которых в последнее время стало слишком много, кровь от страха бьет в голову, лишая ее, в первые секунды, способности рационально мыслить и верно оценивать обстановку. 

«Это разведчик тоже должен уметь, Эл: не терять самообладания и выдержки. Именно это нас и спасает. Страшной может быть не столько сама ситуация, в которой оказывается разведчик, сколько его неверная внешняя реакция на нее. За нами следят всегда. Или, как минимум, внимательно наблюдают, если не подозревают, кто мы. Если мы покажем свой страх, волнение или испуг, мы подпишем себе приговор. Тебе говорили такую фразу во время обучения: «Если разведчик применил оружие, он уже проиграл?».

Продолжая пристально смотреть на Эдварда, Эл отрицательно покачала головой: нет, такой фразы ей не говорили. Она узнала ее от Эда. Милн приподнял бровь, молча спрашивая Элис, — что она имеет ввиду? И Элис, на мгновение запутавшись между воспоминанием и реальностью, улыбнулась. Правда, не слишком убедительно и совсем не радостно. Но кровь уже стучала тише, и подступающие слезы отошли назад. Страх отходил. Эл, сделав судорожный, глубокий вдох, подошла к Милну, и посмотрела в его глаза. Ироничные и блестящие, они уже не выражали боли, а наоборот, — старательно подтверждали сказанное Эдвардом: «Все хорошо! Все хорошо…».

Элис нервно вздохнула, и улыбнулась уже убедительнее, чем в первый раз. Она так и не смогла, — и надеялась, что никогда не сможет, — научиться воспринимать частые ранения Эда как нечто неважное, «сопутствующий фактор разведки»,  — как шутил он. В таких ситуациях, как сейчас, первой ее реакцией всегда был ослепляющий страх. И громадная злость. На того, кто в очередной раз причинил Эдварду боль.

От собственного бессилия и невозможности отомстить или сделать хотя бы что-нибудь, на ладонях Эл все чаще появлялись глубокие порезы от грубых ниток, которыми она в минуты волнения и страха заматывала свои руки. Взрезая кожу, они оставляли на ней жуткие, длинные, тонкие следы. Но, по мнению Элис,  — которым с Эдвардом она не делилась, — это было лучше, чем чувствовать постоянную злость, не имеющую права на выход, и иссушающую тебя изнутри.

А Эдвард, осторожно касаясь шрамов, с тревогой смотрел на Эл, желая сделать все, что угодно для того, чтобы эти шрамы, как и тревога Элис, исчезли, и больше не причиняли ей боли. Наклонившись, Агна обняла Харри, коротко поцеловала его в сухие, горячие губы, и снова заглянула в глаза. Ответ их был прежним: «Не бойся, малыш, мне всегда везет». Или что-то подобное, что всегда помогало ему успокоить Эл.

Агна помогла Харри надеть рубашку, а затем повернулась к Кайле.

— Кайла…

— Не надо, фрау Агна. Я рада, что смогла помочь.

— Спасибо! — Агна подошла к женщине, и крепко обняла ее. — Не знаю, что бы я…— Вы бы справились! — возразила Кайла. — Герр Кельнер рассказал мне, как вы спасли его тогда, не стали вытаскивать пулю. Вы все сделали правильно! И это из-за нас вы попали…

Агна резко отвернулась, скрывая взгляд. Судорога и слезы снова подступали к горлу, рискуя вырваться на поверхность. Ей нужно успокоиться.

— Кете, проходи!

Женщина зашла в комнату, кивнула Кельнеру и улыбнулась Кайле.

— Добрый день.

— А я… сделаю чай! Да!.. — сказала Агна громко, и растерянно оглянулась по сторонам, продолжая стоять на месте и словно теряясь в пространстве. — Чай… все будут чай?

Кайла и Кете кивнули одновременно, не спуская тревожных взглядов с Агны.

— Я помогу! — заторопилась Кайла.

Кельнер покачал головой.

— Нет. Располагайтесь, мы скоро придем.

Поднявшись, Харри подошел к Агне, положил руку ей на спину,  и увел девушку на кухню. Как только дверь за ними закрылась, Эл ударила рукой по столу, и заплакала навзрыд.

— Ну что ты, что?... — шептал Милн, отводя с ее лица короткие пряди темно-рыжих волос. — Все в порядке, renardeau.

Элис отрицательно покачала головой, и только сильнее заплакала, судорожно обнимая Эда. Ей вдруг вспомнилось все. Все дни, и все, что случилось с ними. Пожар в доме, нападение, огнестрельное ранение Эдварда, ее неловкие попытки помочь ему, и оглушающий страх, что он умрет… Больница, снова дикий страх, шептавший Эл днем и ночью, когда она сидела у больничной кровати Эда: вот сейчас, еще чуть-чуть, и их поймают. У Агны Кельнер ничего не получится. Ее шифровку перехватит гестапо с подручной ей, невидимой тьмой серых осведомителей. Агну и Харри увезут в гестапо, снова будут пытать…«Я выдержу? Сколько я смогу выдержать?» — замирая от страха, думала Элис, сидя ночью в больничной палате без сна.

Лунный свет серебрил ее кожу мерцанием, превращая все дневные заботы и страхи в солнечную, невесомую пыль. Уставшая от постоянного напряжения, она, наконец, засыпала, укрывшись пледом и повернув лицо к окну, к лунному свету. Так, постепенно страх становился меньше, а дыхание Эл — спокойным и ровным… А потом? Ханна, снова ее сплетни. Вопросы о детях, и о том, почему у Агны и Харри их «до сих пор нет». Эл не рассказала и не хотела рассказывать Эдварду об этом. Хватит. Довольно говорить о Ланг. 

Элис помнила тот день в ателье, с финальной примеркой свадебного платья Ханны, очень хорошо. И явственнее всего — то, как все присутствующие в зале женщины смотрели на Агну Кельнер. В одном или двух взглядах она заметила что-то вроде сочувствия или смущения, но в глазах всех прочих было превосходство над ней и презрение к Агне, — бесплодной, бесполезной женщине, не выполняющей свое главное предназначение. А еще в их насмешливых глазах светилась гордость за то, что они — другие. У них есть дети, и они уже никогда не окажутся по ту сторону барьеров. «Какой ужас! Просто стыд!» — слышала Агна за своей спиной, пытаясь выглядеть так, будто она заслужила это всеобщее осуждение, и ей очень жаль, «что так вышло». А Ханна? Ее взгляд горел торжеством и ненавистью ярче всех других. А может, Агне только так казалось… А до этого? Хайде избил Эдварда на допросе, их боксерский поединок, Стив… она, Эл, убила собственного брата… Элис сжалась, все больше уходя в темноту и страх. Все прежние тревоги ожили в ее душе с новой силой, почти  лишая связи с реальностью. Но Эдвард не позволил тьме забрать ее. Взяв Элис за руку, он крепко обнял девушку.

— Прости, не знаю, что на меня нашло… — виновато прошептала она после долгого молчания. — Мне так страшно за тебя! Они бьют тебя снова и снова! А я ничего не могу сделать!

Милн криво улыбнулся, с нежностью глядя на Элис.

— Обо мне никто никогда так не переживал, renardeau… Спасибо.

— Это я должна тебя успокаивать, а не ты меня, — быстро проговорила Элис, и вернулась к словам Эдварда. — А твои родители?

Эдвард помолчал, отвечая только на первую часть ее фразы.

— Я спокоен, Эл. По-хорошему зол, и спокоен.

Элис с сомнением посмотрела на него, и замолчала. А Эдвард, снова усмехнувшись, высоко поднял голову, глядя на Эл смеющимся, блестящим взглядом.

— Лучше расскажи, что бы ты хотела сделать всем тем, кто бьет Харри Кельнера?

— Я бы ударила их в ответ. И начала бы с Хайде.

Милн громко рассмеялся.

— Я могу передать ему это как привет от тебя. В следующий раз. Хук справа или слева? 

Эл помолчала, раздумывая.

— Один удар в пах. Так вернее.

Она произнесла фразу очень серьезно, без тени шутки или улыбки, и Эдварда затряс беззвучный смех. Немного успокоившись, он сказал:

— Бьешь по самому больному, малыш!

* * *

За чаем, который прошел в несколько сдержанной обстановке, Агна, Харри и Кете, — Кайла, взволнованная происшествием с Кельнером и мыслью о том, что на него и Агну в ночь погромов  напали тогда, когда они ехали к ним, ушла к себе, чтобы отдохнуть, — говорили о новой неудачной встрече с Фоули и пытались понять, что им делать дальше.

В гостиной, перекрывая голоса красивой мелодией струнных, звучал скрипичный концерт: пластинка, послушно кружилась в граммофоне, позволяя присутствующим говорить более свободно. Черный чай, в чашечки с которым зажженные под высоким потолком люстры отбрасывали шары электрического света, пили из изящного, белого сервиза, раскрашенного нежными, розовыми, акварельными, словно ожившими, цветами. 

— Я была уверена, что Фоули нам поможет… — задумчиво сказала Кете, с легким звоном возвращая чашечку на тонкое блюдце с позолоченными краями. — Не знаю, что с ним произошло.  Никогда раньше я таким его не видела. Но, — уже громче и увереннее добавила фройляйн Розенхайм, — наш разговор он никому не передаст, я убеждена.

Агна жестоко усмехнулась.

— А я — нет. Он — эгоист. Он испугался. Но даже если о встрече станет известно кому-нибудь еще, мы можем все представить как обычный визит в консульство для уточнения деталей возможного отъезда. В конце концов, именно так все и было.

Кете кивнула, соглашаясь.

— Все же, я не понимаю поведение Фрэнка… Он всегда помогал мне в таких случаях. И первым вызывался помочь, организовывал отъезды…

— Неважно! — все так же раздраженно добавила Агна. — Если он боится, и не желает нам помогать, мы сами найдем выход.

— Агна, и все же… Может быть стоит поговорить с ним еще раз? Я поговорю…

— Агна права, — медленно сказал Кельнер, вступая в разговор.

Все прежнее время он молчал, внимательно слушая рассказ Агны и Кете, а затем их диалог. Покрутив в руке серебряную ложечку, Харри аккуратно, с легким звоном, опустил ее на край блюдца.

— С Фоули было две встречи. И обе — неудачные. Ни мне, ни вам не удалось, — Кельнер, не глядя на Кете,  кивнул в ее сторону, — убедить его не только в помощи, но хотя бы в предоставлении полной или той негласной информации о программе, которая могла бы нам помочь. Из первой встречи, и из того, что вы только что рассказали о второй, я делаю вывод, что Фрэнк Фоули действительно не желает участвовать в этой затее. Поэтому, — Харри выпрямился, перенося вес на правую руку, и отставляя в сторону раненую левую, чтобы не задеть ее, — мы все сделаем без его участия. 

Харри посмотрел на Агну и Кете.

— Занудно напоминаю, что действовать нужно предельно осторожно. Гестапо ведет охоту за мальчиками-подростками, желающими уехать. Мариус — как раз в этой группе риска. Нам нужно отправить его в Великобританию быстрее, чем его упекут в концлагерь. Кроме того, сирот не выпускают. А Мариус — сирота. Кете, вы сказали, что его документы почти готовы для отъезда. Паспорт в порядке?

— Да. 

— А поручительство от мамы Мариуса?

— У нас нет… — глухо выдохнула Агна.

Харри кивнул, задумчиво разглядывая узор белой скатерти.

— С учетом того, что нам нужно вывезти Кайлу, это… — Харри помолчал, и, решившись, быстро, единой фразой,  проговорил, — нам на руку. Мы представим Кайлу как маму Мариуса. Но для этого нужно переделать ее паспорт. И написать поручительство.

— Я займусь, у меня есть связи! — с облегчением сказала Кете.

— Только нужно сделать Кайлу чуть старше. Скажем, года на три.

— Тогда ей будет тридцать пять, с учетом возраста Мариуса все сходится! — Агна улыбнулась.

— Да. А теперь нужно понять, сможем ли мы отправить вместе с ними еще и Дану, о котором сейчас нам известно только то, что он, скорее всего, находится в одном из ближайших к Берлину концлагерей. Надо найти мужа Кайлы как можно скорее, и постараться сделать так, чтобы все они — Мариус, Кайла и Дану, — уехали вместе.

— Но как? Мужчин, тем более возраста Дану не выпускают ни под каким предлогом! Да и Кайла… Мы не знаем, получится ли устроить хотя бы ее отъезд. Великобритания принимает только детей, без родителей.

Кельнер снова кивнул и улыбнулся, поднимая блестящий сарказмом взгляд от стола.

— Деньги, только и всего. Сделайте для Кайлы паспорт, Кете, а я займусь поисками Дану.

— А я?  — спросила Агна, не отводя от Харри взволнованного взгляда потемневших глаз.

Харри безрадостно усмехнулся одной половиной рта, и с какой-то затаенной, горькой нежностью, посмотрел на жену.

— А тебе, малыш, предстоит, может быть, самое трудное: чаще встречаться с Мариусом,  и сделать так, чтобы он больше не бегал со своей горячей кровью и со спрятанным в кармане ножом по Берлину, — в поисках приключений, каждое из которых рискует стать для него последним.

Харри сделал глубокий вдох.

— Поговори с ним, постарайся отвлечь его от…

Кельнер запнулся, и с хрипом перевел дыхание, —… от всего этого: от мыслей о мести, от злости, от боли… Харри снова замолчал, сжимая здоровую руку в кулак, и очень медленно раскрывая пальцы.

— Отвлеки его от мыслей о гибели мамы. Проведи с ним побольше хорошего времени. 

Харри взглянул на Агну, и тут же отвел взгляд в сторону, но девушка успела заметить в его неправдоподобно ярких, обостренных болью глазах, показавшиеся слезы.

— И запомни эти минуты, Агна. Они больше никогда не повторятся.