Покорение Михримах (гет)

Глава шестая. Обволакивающее молоко

* * *

Я так и эдак вертела в голове мысли о Рустеме-паше, но ничего дельного не могла вывести из них.

Должна признать, он меня заинтриговал. Я совсем не такого ожидала от него, но совместная жизнь показала, что он не таков, как рисовался перед моим внутренним взором. Это требовало осмысления.

Я не могла отказать самой себе в признании: ему удалось добиться моего расположения. Еще месяц назад мне казалось такое невозможным, но теперь я видела, что во многом была предубеждена.

Рустем появился в моей жизни еще в детстве, и я воспринимала его как конюха, что накладывало свой отпечаток. Он относился к людям низшего сорта, к рабам в услужении, да еще и к тому типу рабов, который вызывает презрение — рабочая сила, отсутствие ума и образования, грубость и грязные манеры.

Я воспринимала его именно таким, но, кажется, он таким не был совсем. Конечно, я догадывалась, что он неглуп: матушка не связалась бы с глупцом, а отец не возвысил бы глупца до такого высокого поста. Но я никак не ожидала, что он достаточно хорошо образован и склонен иметь глубокий взгляд на мир.

Сейчас смешно и неловко было вспоминать, как я опасалась перед первой брачной ночью, что он окажется грязен и неухожен. Я уже достаточно изучила привычки паши, чтобы понять, какой он заядлый чистюля.

Что касается суровости и грубости манер, то тут я не могла позволить себе быть несправедливой: факты настойчиво свидетельствовали, что ко мне паша относится с особой бережностью и уважением.

…мягкие нитки послушно скользили под пальцами, а мысли были крайне далеки от вышивки. С удивлением я подходила к пониманию, что паша не такой уж плохой вариант для супружеской жизни, как мне казалось раньше. И я определенно начинаю ему симпатизировать.

Правда, не в те минуты, когда из уст его истекает розовый сироп похвал к моей несравненной особе. О своей несравненности я прекрасно осведомлена; наблюдать донельзя глупое выражение на его, вообще-то, умном лице не очень приятно. Но вот уже несколько раз я ловила пашу на совсем другом выражении — живом, задорном и крайне непривычном. Иногда это живое словно прорывалось наружу, и мне ужасно хотелось понять, случайность ли это — или и вправду скрыто в нем?

Мне хотелось узнать его лучше. Понять, что он за человек. Мне нужно было понять его, чтобы успокоиться.

Но как это сделать? Я всегда избегала его; он не навязывал мне своего общества. Можно ли изменить это обыкновение?

Я боялась, что он увидит за этим слишком многое и неправильно поймет мои намерения; я только хочу чуть лучше узнать человека, который стал моим мужем, ничего больше!

Попасть в неловкую или стыдную ситуацию было молим страхом, но я не привыкла идти на поводу у страхов. Я — Михримах-султан, и я всегда хорошо знаю, чего хочу!

И однажды вечером я решилась и попросила Гюльбахар передать паше, что я буду рада, если он разделит со мной вечернюю трапезу на террасе. Мягкий цветочный аромат, теплый вечер, легкие облака — что еще нужно как фон для приятной беседы?

Но лишь Гюльбахар вышла — я тут же почувствовала волнение, смущение и горячее желание отказаться от этой идеи. Что он подумает обо мне? О Создатель!

Потом мне пришла в голову еще более стыдная мысль: а если он откажет?

Мало ли, какие у него дела! Он важный паша, вполне возможно, что его вечер расписан по минутам!

Я умру от унижения, если он откажет, это точно!

…я успела основательно накрутить себя, и мне казалось, что прошла целая вечность — хотя на деле только-только успели принести ужин — как он пришел.

— Госпожа, — поклонился он со столь уже привычной улыбкой.

Присел со мной за стол и с озорным видом уточнил:

— Признавайтесь, по саду прогуливается не иначе как Хатидже-султан?

Его вопрос основательно сбил меня с толку, из головы вылетели все заготовки, и я, к большому своему смущению, не нашлась с ответом — да и не поняла вопроса.

Очевидно, это отразилось на моем лице, потому что все с той же доброжелательно-веселой улыбкой он пояснил:

— Я предположил, что вы снова хотите кому-то показать нашу семейную идиллию; кажется, только Хатидже-султан еще не видела, как мы счастливы и влюблены друг в друга!

Я смутилась непереносимо; конечно! Что еще он мог подумать? Он решил, что мне снова нужно сыграть любящую жену, потому я и позвала его. Почему-то меня задело, почти оскорбило такое предположение — хотя у него были все основания сделать такие выводы.

Уже открыла было рот, чтобы ответить что-то резкое и тем выпустить наружу свою обиду, но зацепилась взглядом за его лицо. Привычная улыбка всегда перетягивала на себя внимание; но впервые я увидела, что глаза его не улыбаются — в них стоит горечь.

Я не могла сделать вдох; сердце пропустило удар.

Впервые я поняла, как мучительно и унизительно для него сложившееся положение вещей в нашем браке.

— Госпожа? — вырвал меня из мыслей его обеспокоенный голос.

Он подался вперед, коснулся моего рукава, скользнул пальцами по жемчужной отделке. Кажется, от него не укрылось мое смятение, и он ощутимо встревожился; мне стало еще более неловко.

Я постаралась улыбнуться беззаботно, но вышло плохо, я сразу это почувствовала.

— Я просто хотела попить с тобой топленого молока, — постаралась я ответить легкомысленно и непринужденно.

Лицо его застыло; кажется, мне не очень удалась непринужденность.

— Да, конечно, — ответил он каким-то деревянным голосом и принял из моих рук заготовленный бокал с подогретым топленым молоком — мое любимое лакомство. — Почту за честь, госпожа.

Вся веселость, нарочная или нет, спала с него. Он, кажется, серьезно побледнел. Я лихорадочно перебирала свои слова и действия, пытаясь понять, чем вызвана такая перемена — разве я сказала что-то такое…

О Всевышний!

Да он же решил, что я хочу его отравить!

И стать счастливой вдовой, вестимо.

…было горько невыносимо, непереносимо.

— Я просто люблю топленое молоко, Рустем, — безжизненным голосом заметила я. — Ты просил меня научиться доверять тебе; могу ли я просить о такой же услуге с твоей стороны?

Краски вернулись на его лицо. Он ненадолго прикрыл глаза, видимо, собираясь с мыслями и овладевая собой. Потом улыбнулся и пригубил напиток.

Мне так и не пришлось воспользоваться непринужденными заготовками; он первым начал простую и интересную беседу. К моему удовольствию, он сам начал рассказывать о себе то, о чем я хотела и не решалась спросить, — откуда он, как и чему учился, чем интересуется. Беседа вышла куда живее и увлекательнее, чем я ожидала.

Только уже перед сном, убирая жемчужные заколки с волос, я поняла, почему нам удалось так славно поговорить.

Он был к этому готов.

Заранее решил, что скажет, как поведет нить рассказа, о чем спросит.

Он полностью выстроил этот разговор — в первый же момент, как я позволила ему просто поговорить со мной.

Это открытие вызвало у меня некоторое раздражение — как будто не я сама хотела узнать его лучше, а он заманил меня в ловушку и поймал на любопытство. С другой же стороны, я чувствовала себя несколько некомфортно из-за того, что раньше не стремилась познакомиться с ним.

Я снова ловила себя на противоречии, и это тревожило, и волновало.

Долго ворочалась на своем мягком меховом покрывале и не могла уснуть, вспоминая сегодняшний вечер и то, что заметила в нем, то, что не выходило наружу, но читалось во взгляде и мимике.

Он удивил меня, и очень.

* * *

Долгожданный сдвиг в отношениях произошел, когда я уже и не надеялся на сближение. Я все-таки не прогадал, когда поставил на любопытство. Мне удалось ее заинтриговать — и вот, она сделала небольшой шажок мне навстречу, чтобы приглядеться получше. И тут уж я не сплоховал, сумел подать себя так, чтобы загадать ей еще больше загадок. В чем не откажешь упрямице-Михримах — теперь она точно не отсидится в сторонке, будет изучать меня, пока не успокоится.

Мое дело — чтобы это взаимоизучение заняло всю жизнь.

Я чувствовал большое воодушевление и прилив сил после нашего первого настоящего разговора. Ей явно понравилось беседовать со мной, и я оставил в разговоре достаточно зацепок, чтобы ей захотелось вернуться к беседе. Теперь важно не спугнуть. Дать ей осмелиться подойти ближе.

…я не ошибся в своих прогнозах. Она сама пришла в мой кабинет на следующий же вечер. Обычно это время мы проводили порознь, и я использовал его для чтения; так было и сейчас.

Чуть смутившись на пороге и не желая объяснять, почему она пришла, Михримах тут же зацепилась за мою книгу как за предлог для разговора.

Это были диалоги Платона, и читал я их в латинском переводе.

— Как жаль, что я не знаю латыни, — вздохнула Михримах, поглядывая на меня из-под ресниц, — я успела в детстве изучить итальянский вместе с Мехмедом, но латынь он учил уже отдельно.

Я слету уловил ее мысль и протянул ей книгу:

— Если вы позволите, госпожа, я мог бы научить вас!

— Буду очень признательна! — разулыбалась она улыбкой столь искренней, сколь я ни разу еще у нее не видел. — Можно ли начать сейчас? — нетерпеливо притопнула она ножкой в бежевой, расшитой жемчужинками туфельке, листая книгу с жадным интересом. — Слова кажутся мне понятными!

— Знание итальянского вам очень поможет при освоении латыни, госпожа, — пояснил я. — Итальянский произошел от народной латыни и сохранил многие корни и грамматические показатели.

Не прошло и пяти минут, как Михримах с жадной непосредственностью потребовала бумагу и перо, выгнала меня из-за моего стола и принялась записывать мои объяснения. Глаза ее горели; мне было сложно сосредоточиться на латыни, так прекрасна она была!

Кто бы мог придумать использовать уроки латинского языка для того, чтобы понравиться женщине?

Только с моей Михримах могло сработать столь странное средство соблазнения!

В своей жажде знаний она напрочь забыла о холодности и дистанции; говорила со мной запросто, смотрела прямо, улыбалась открыто.

Я чувствовал себя совершенно счастливым.

…теперь она сама заходила ко мне каждый день. Я и подумать не мог, что найду в ней столь усердную ученицу — эта черта ее натуры была ранее скрыта от меня. С удивлением каждый день я открывал себе ее ум — совсем неженский, готовый к логичным стройным рассуждениям. Это совершенно точно не было качеством, которое мы обыкновенно ценим в женщинах; и сперва я был несколько обескуражен, столкнувшись с ее ясными рассуждениями, недюжинной памятью и аналитикой. Должен признать, что пару вечеров я провел в унынии, не умея справиться с тем, что обнаружил в ней.

И только еще через пару занятий меня осенило ясное и простое соображение: я могу найти в своей супруге равную мне личность.

Это было открытие, далеко не рядовое и удивительное в своей очевидности. Однако раньше мне и в голову не приходило смотреть на женщин как на потенциально равных мне. Да, женщину должно уважать, женщиной нужно восхищаться, и с нею стоит быть бережным. Эти создания удивительно хрупки и неприспособленны к жизни. Женщина, конечно, обладает сознанием, Создатель наделил ее душой, но в остальном она близка детям и животным. Разве же можно ожидать от этого слабого эфемерного создания, что оно сможет хоть в чем-то приблизиться к уровню мужчины?

Но моей жене удалось меня поразить. Я с удивлением открывал для себя ее ум — и убеждался все полнее, что он ни в чем не уступает мужскому. Она в своей способности мыслить так же сильна, как и я; а значит, я могу обрести в ней надежного союзника.

Не в силах справиться с удивительностью своего открытия, я стал пытаться завести с ней беседы не только о латыни. Но и в других чисто мужских темах разговора она показывала себя как человек понимающий, рассуждающий, умеющий вникнуть в суть ситуации.

Время шло, и я все настоятельнее чувствовал свою потребность высказать ей мое восхищение ее умом; но как это сделать, чтобы не оскорбить ее? Прилично восхищаться женской красотой и изяществом; но сравнить женщину с мужчиной — разве не будет для нее оскорблением?

Я маялся несколько дней, но неожиданно она сама дала мне повод высказать мою мысль.

Это случилось после бурного обсуждения реформ Лютера, где мы не сошлись во взглядах, но она весьма доходчиво и рассудительно приводила аргументы, которые, хоть и не переубеждали меня, тем не менее вызывали уважение.

Она вдруг прервалась в своей горячей аргументации, улыбнулась:

— Впрочем, давайте закроем эту тему, — помолчав, с той же улыбкой добавила: — Вы первый человек, паша, с которым я могу так прямо обсуждать столь интересные вопросы.

Я счел случай подходящим и решился, высказав наконец:

— Госпожа, не прогневайтесь, но вашим умом я восхищен даже в большей степени, чем вашей красотой! Вы удивительны; ни разу не встречал в женщине ум столь глубокий, чтобы не уступал мужскому!

Выговорив это, я тут же испугался своей почти грубой откровенности; но она лишь смущенно потупилась, потом ответила:

— Мне очень радостно это слышать, паша, — потом встала, собираясь уйти, но вдруг приостановилась возле меня, сама, первой взяла мою руку в свою, сжала ее, быстрым, словно украденным движением дернула наверх и прижала мою ладонь к своим губам, столь же быстро отпустила и, взметнув молочным шлейфом своего платья, выбежала раньше, чем я успел что-то сказать или сделать.

Звук ее спешащих шагов отзывался в моем колотящемся сердце.

Кажется, я нашел к ней ключик там, где и не думал искать. Быть признанной и принятой — неужели так просто?