Боги как люди (джен)

Сангья знала, что она не хочет и не может оставаться на Небесах, где всё напоминало ей о несчастливом браке, о нелюбимых детях, о том страшном утре, когда тогда ещё не мужья схватили её и забросили в колесницу, как крестьяне порой забрасывают в повозку мешок риса.

Сангья знала, что она хочет, что она должна уйти.

Но дети, пусть и нелюбимые, нуждались в присмотре. Но родители, пусть и бросившие её, не должны были узнать, насколько она несчастна.

Кто-то должен был заменить её здесь, на Небесах, чтобы она могла уйти на Землю.

Но кто?

* * *

Сангья медленно закрыла глаза. Открыла снова, и вновь закрыла.

Ей самой с трудом верилось в удачу. Что там, ещё несколько минут назад она утешала себя, что провал — не повод сдаваться, а повод исправлять ошибки и снова пробовать... но провала не случилось. Всё вышло именно так, как она и хотела.

Напротив, пока ещё безжизненная, словно фигура из раскрашенного воска, стояла она сама. Те же черты лица, тот же выбившийся из причёски локон, те же украшения и та же одежда. На плече узор из хны слегка смазался — тоже ровно так же и там же, где у Сангьи. Не сравнить даже с отражением в зеркале, нет: совершенно точная копия, идеальный двойник.

Оставалось совсем немного.

Поднеся ко рту ладонь, Сангья дохнула на неё — и коснулась стоявшей напротив женщины. Та глубоко вздохнула. Звякнули золотые ожерелья. Дрогнули ресницы, приоткрылись алые губы. Статуя ожила.

— Кто я? — спросила она, широко распахнув глаза.

Сангья улыбнулась.

— Моя дочь. Моя старшая дочь.

— Как же так? Ведь я родилась только сегодня, и я знаю, что у тебя уже есть двое детей.

— Вовсе нет. Ты ведь моя тень — а значит, родилась вместе со мной. Как старшая дочь, ты должна будешь заботиться о моих родителях. О том, чтобы они никогда не узнали, что я покинула Небеса. Как старшая сестра, ты должна будешь заботиться о моих детях. О том, чтобы они никогда не чувствовали одиночества, чтобы они не узнали, что мать их покинула. Ты заменишь меня во всём — и если мои мужья вернутся, ты станешь им женой вместо меня. Такую цену я устанавливаю за то, что позволила тебе воплотиться, за то, что дала тебе жизнь. Примешь ли ты эту цену? Готова ты её заплатить.

Ожившая тень молча кивнула.

— И ты никогда никому не скажешь, что ты — это не я.

* * *

— Не зовите меня Сангьей, сестрица Сарасвати. Сангьи больше нет на Небесах, здесь осталась лишь её тень.

Тень — Чхая.

Прозвище, ставшее именем — так, что многие и не помнили уже, что раньше вдову Солнца звали иначе.

Многие — но только не Сарасвати, снявшая убор супруги и облачившаяся снова в одежды невесты⁽¹⁾. Вдовство, как и детей, как и молитвы непонятно зачем и кому о блаженном посмертии Варуны и Митры она оставила Сангье, младшей жене. Единственной вдове.

— Ты не можешь оставаться здесь во дворце, сестричка Сангья, — Сарасвати словно и не замечала её слов. — Скоро на престол воссядет новый царь, он может жениться, завести детей... что ты тогда будешь делать?

Чхая нахмурилась.

— Но сестрица, как же мои дети? Яма и Ями, в них ведь течёт царская кровь? Разве не они должны унаследовать трон?

— Трон занимает тот, кого выбирает Мать, — жёстко ответила та. — А нам дано исполнять её приказы — или гибнуть в попытке их исполнить. А вот сомневаться в них нам нельзя, так и асуром можно стать. Мне жаль тебя, сестрица; если бы я могла, я бы и тебя сделала вновь невестой, избавила бы от боли вдовства. Но я не могу.

— Но куда мне идти?! Ведь у меня нет другого дома на небесах!

Вернуться к родителям? Нельзя: мать и отец всегда отличат любимую дочь от её тени. Уйти куда-нибудь в поля или в леса? Нельзя: близнецам нужен покой, крыша над головой, сытная еда — всё, что нужно малым детям. Может быть, остаться во дворце, но где-нибудь в крыле для обслуги? И снова нельзя: дети царя богов, пусть и бывшего, не должны мешаться с простонародьем, хоть и небесным.

Сарасвати развела руками: она и сама должна была вернуться к своему пруду и своим всё никак не желавшим цвести лотосам — до тех пор, пока туда не придёт новый царь богов и не заберёт её к себе.

— А хочешь, будешь жить с нами? — вдруг подала голос одна из апсар (к своему стыду, её имя Чхая не помнила) — У нас есть свой дом, и мы с радостью поможем тебе смотреть за детьми.

— Да, да, — подхватила ещё одна. — Дети так редко рождаются, а мы их так любим!

— У нас чудесный дом, сестрица, тебе понравится! Правда-правда!

Отец Сангьи часто повторял: "Бери, что дают — и беги, когда бьют". И потом, идти ведь равно было больше некуда.

* * *

Постепенно Чхая привыкла.

Привыкла к вечному шуму вокруг — звон и шелест украшений, барабанные дроби, стоны раковин, топот шагов и хлопки ладоней, а иногда — и крики младенцев. Привыкла к детям, которых так и не смогла ощутить своими. Привыкла существовать сама по себе и видеть мир не так, как мир видят тени.

Ей нравилось слушать свой голос, поэтому она часто пела детям колыбельные. Нравилось ходить босиком и танцевать под звуки ножных браслетов с бубенцами. Нравилось пробовать на вкус еду и питьё и узнавать, чем сладость отличается от горечи. Ей нравилось касаться вещей и чувствовать их: гладкие и шероховатые, острые и тупые, мягкие и жёсткие. Она никогда не думала, что мир может быть таким разным, что он может состоять из такого множества крохотных и бесценных, как частицы мозаики, моментов, мыслей и ощущений.

Воспоминания Сангьи, её чувства, её страхи и желания, потихоньку отступали. На их месте, как юные деревца на просеке, пробивалось, росло, осознавало себя новое существо: Чхая.

Сангья любила одиночество; Чхае было тяжко оставаться одной даже на пару часов. Сангья обожала малышей и была счастлива с ними нянчиться; Чхая детей просто побаивалась. Сангья никогда не стала бы играть с апсарами в салочки или вышибалы тряпичным мячиком — она давно переросла подобное; Чхая... Чхая была не уверена, перерастёт ли она любовь к простым детским радостям хоть когда-нибудь.

В мире смертных Сангья мучилась каждым мигом разлуки с Ямой и Ями — а вот для Чхаи часы, когда апсары утаскивали близнецов на понянчить, были как глоток свежего воздуха.

Вместе со всеми, Чхая поднималась рано утром и шла за водой к безымянной пока речке, текшей среди лугов Камадхену, по пути делясь сплетнями, смеясь шуткам и гадая, к чему мог быть тот или другой забавный или страшный сон, приснившийся одной из подруг. Вместе со всеми умывалась и наряжалась, а после бежала помочь нарядиться соседкам. Вместе со всеми пряла и ткала, вышивала и шила, низала бусы и выгибала из тончайшей проволоки диадемы и серьги, вместе со всеми танцевала вечером у костров и пела по утрам гимны Солнцу, недавно вернувшемуся на своё законное место.

Были у неё и свои секреты — например, то, что незадолго до утренней зари она выходила, босая и простоволосая, из дома и по мокрой от росы траве бежала до самого края неба. Туда, где готовил свою колесницу красавец в алых одеждах, с алой лентой в волосах, в золотой сияющей короне — Сурья, новое солнце мира. И он склонялся перед ней, подставляя лоб, чтобы она нарисовала на нём тилаку, снимая корону, чтобы она могла причесать его, открывая улыбчивый рот, чтобы она могла его покормить перед долгой дорогой.

Они редко говорили — больше молчали вместе, держались за руки, касались друг друга осторожно, словно боясь поломать. Но когда говорили — он рассказывал ей, что видел внизу в мире смертных, а она пересказывала свежие сплетни и шутки, услышанные от апсар.

Когда Яма и Ями вырастут, обещали они друг другу, Чхая станет для Сурьи возницей. Чхая станет его женой, женой нового Солнца, хозяйкой его дворца. И у них будут свои дети, мальчик и девочка, которых они будут любить и которых не отдадут никому чужому.

Чхая верила: так и будет. Надо только подождать.

* * *

Чинно, неспешно сменяли друг друга небесные ночи и дни. Становились умнее и краше Ями и Яма, становились короче и жарче предрассветные встречи. Беспокойные, сладкие, недостойные сны приходили всё чаще — но и ночи, и дни оставались такими, как раньше: тихими, ровными. Одинаковыми или почти одинаковыми. Казалось, ничто не может просто случиться, просто нарушить размеренный ритм трудов и отдыха, потех и дела.

И тот день, когда апсары радостно повлекли Чхаю на луг, щебеча про какого-то то ли Канху, то ли Кешаву, пастушка с удивительным даром игры на флейте, был такой же, как прочие дни. Он тоже начался с гимна Солнцу и похода на речку за водой, тоже продолжился подбором нарядов и укладкой волос. Как и в прочие дни, Брихаспати пришёл заниматься с подросшими Ямой и Ями и увёл их домой, оставив Чхаю одну на лугу, любоваться солнечным днём и бездумно плести венок.

А потом вдруг всё поломалось.

Из ниоткуда, непонятно зачем, появился мужчина, ухватил за плечо, заставляя развернуться. Заглянул в глаза, задыхаясь то ли от страха, то ли от злости. Покачал головой и сказал сорванным, плачущим голосом:

— Почему ты от меня пряталась? Почему не пришла ко мне? Если ты уже ожила, Сангья, почему ты вдруг не со мной? Почему говорят, что ты стала невестой Солнца, если ты обещалась мне и только лишь мне?!

А она не могла даже возразить — зарок, данный давным-давно, сковал её немотой. Было страшно, отчаянно страшно. Она шарахнулась в ужасе, помотала головой: мол, пойми, ты ошибся, это всего лишь я, это не та, кто тебе нужен. Но мужчина не отпускал, он сжимал ей запястье так крепко, что смял пару браслетов. На изломе те впились в кожу, ранив до крови, но и это не помогло: незнакомец словно не видел, как из-под сжавших запястье пальцев капает серебристый ихор, кровь божества.

Он продолжал что-то жарко доказывать, то срываясь на крик, то стихая до шёпота — и вдруг на краткий миг ослабил хватку, заметив, наконец, что поранил Чхае запястье. На краткий миг — но его хватило, чтобы вырваться и побежать прочь, прочь, не глядя, лишь бы подальше.

Трава хлестала босые ноги, звенели длинные серьги, покрывало и верхние юбки мешали бежать, так что Чхая их скинула. Даже не оборачиваясь, она чувствовала, что её нагоняют. Она слышала, как тот молит остановиться, вернуться, сказать хоть пару слов — а потом переходит к угрозам, обещая ужасные кары за неверность данному слову.

Сил оставалось всё меньше. Незнакомец был всё ближе и ближе. Куда-то пропали подруги-апсары, далеко была Камадхену. Потемнело, нахмурилось небо от беспомощного, тоскливого гнева Сурьи, который всё видел и всё же не мог сойти с колесницы. Некому было защитить Чхаю, некому было остановить преследователя.

Оставалось только одно.

Забежав в реку по пояс, Чхая наконец развернулась крикнуть, что если тот не уйдёт подобру-поздорову, она просто утопится здесь и сейчас... и встретилась взглядом с ещё одним незнакомцем.

Между ней и её преследователем как из ниоткуда возник молодой человек. С длинными чёрными локонами, в золотой короне с павлиньим пером, с кожей цвета неба перед дождём, с четырьмя руками, в одной из которых он держал булаву.

— Остановись, — сказал он, и столько силы было в одном его слове, что казалось, небеса, земля и сама колесница Солнца замерли, покорившись. — Остановись, Говинда. Прошу тебя: остановись.

Говинда — её преследователь — негодующе всплеснул руками:

— Да кто ты такой, чтоб мне приказывать?! — крикнул он.

— Хари, — ответил тот, и снова Чхая поразилась тому, сколько в его голосе было силы — спокойной, ровной, не омрачённой ни страстями, ни сомненьями силы. — Я родился из этой реки, из мольбы о защите, из твоей жажды догнать ту, кого однажды назовут Хараа. Поэтому я — Хари⁽²⁾. Я остановлю тебя, потому что я — часть тебя, которая знает, что ты неправ. Часть, которая говорит тебе: это не та, кого ты ищешь. Это лишь её тень. Тому, кто есть свет, не стоит гоняться за тенями и иллюзиями.

Преследователь — Говинда — понурил голову, отступил на несколько шагов.

— Кем ещё она может быть, если не Сангьей? — тихо спросил он. — Она ведь обещала мне, что однажды вернётся.

— Однажды, — согласился Хари. — Но это не значит "скоро", отец мой Говинда. И ещё скажу тебе: не расточай себя так неосторожно. Из властности своей и из хитрости ты создал Брахму, из твоего горя и одиночества родился Хара, и вот теперь я появился из твоей любви и чужого страха — остановись на этом, отец, иначе тебя скоро не останется. А если тебя не останется — кто же будет играть на флейте, исцеляя сердца тоскующих и радуя сердца надеющихся?

Без спора, без ссоры, без единого даже слова Говинда развернулся и пошёл прочь, вдаль по лугу, туда, где виднелись белые стены домика Камадхену. И дар речи, который Говинда, казалось, утратил, наконец вернулся к Чхае.

— Спасибо, — выдохнула она.

— Тебе не надо меня благодарить, матушка, — возразил Хари. — Затем и нужны сыновья, чтобы защищать мать ото всех, даже от их отца. Твоя любовь к Сурье, твоя вера и твоя надежда помогли мне появиться на свет — за что тебе-то благодарить меня?

— Благодарят не только те, кто что-то должен. Благодарят и те, кому приносишь радость и кого утешаешь в горе, — строго ответила Чхая. — Поэтому, сын, прими мою благодарность, — "и не кобенься", захотелось ей сказать, но она удержалась: уж больно словечко было деревенское, явно от Сангьи осталось. — И если есть на свете хоть что-то, что я могу для тебя сделать — скажи, потому что я хочу порадовать тебя в ответ.

Хари улыбнулся:

— Тогда подари мне имя! Ведь матери всегда дают имена своим детям.

Чхая улыбнулась в ответ, оглядела сына с головы до ног.

— Шьяма. Я назову тебя Шьямой, — наконец сказала она. — Потому что ты из тени, как и я, а ещё — потому, что ты прекрасен и потому, что кожа у тебя цвета неба перед дождём. Примешь ли мой подарок?

Новонаречённый Шьяма радостно поклонился, касаясь кончиками пальцев её стоп.

— Благословляю, — она коснулась его головы, помогла разогнуться.

Подняла голову к небу и тихо спросила:

— А ты? Благословишь ли моего нежданного сына, который скоро станет и твоим тоже⁽³⁾?

Сурья не мог спуститься с небес, но так ярко засияла река под его лучами, таким теплом окутало и Чхаю, и её сына, что ответ угадать было несложно.

— Я дам ему частицу себя, — донеслось до них. — Частицу, которая развеет любой мрак и прорежет любую тьму. Частицу, которая воссияет так же ярко, как я. Частицу, которую, как мои лучи, никто и ничто не сможет остановить. Я назову её Сударшана — "добрая примета" — потому что при виде неё праведные будут радоваться, а неправеные — трепетать. Примешь ли ты мой дар, Шьяма?

Сын молитвенно сложил верхние руки, преклонил колена, опустившись в воду по пояс:

— С превеликой радостью.

* * *

В тот день Яма и Ями из малых детей стали юношей и девушкой, и небеса наполнились толками о скорой широкой свадьбе Сурьи и Чхаи, Света и Тени. Радовались апсары, радовались боги — и только Брихаспати хмуро смотрел на свои астрологические выкладки и хмурился, не находя в них скорого счастья, зато находя опасные испытания.

Сарасвати, проверив его таблицы, согласилась, что выходило маловато добра.

— Но с другой стороны, — ласково, кончиками пальцев она потрепала Брихаспати по щеке, — разве любовь не проверяется испытаниями? Разве не становится от них крепче?

— Иногда она распадается, — напомнил тот.

— Никогда, — возразила Сарасвати. — Любовь не распадается никогда. А если уже распалось... ну, значит, и не было никакой любви.

И умолкла, не смея проговорить вслух, что именно она считала лучшим доказательством своих слов. Разделивши её молчание, Брихаспати коротко кивнул, признавая свою ошибку.

1) Как ни странно, это опирается на те же шастры, что и запрет жениться на вдове. Зависело оно от того, кто был мужем женщины — конкретный человек или царь как таковой. Во втором случае женщина переходила к тому, кто занимал трон на данный момент. Отражено это всё, в частности, в "Рамаяне" (жена Вали и Сугривы).

Вернуться к тексту

2) Имя "Хари" расшифровывают очень по-разному — от "поднявшегося из речных вод" через "защитника женщин" и до "того, кто стремится к Хараа", т.е. Радхе. Грешно было бы не обыграть все версии, верно?

Вернуться к тексту

3) Все дети женщины автоматически становятся детьми её первого мужа. В отличие от Сангьи, Чхая за Митрой и Варуной замужем не была.

Вернуться к тексту