Эксперимент в темных тонах (гет)

Вся следующая неделя проходит в череде занятий. Я учу шенберговские пьесы и чувствую, как ко мне мало-помалу, точно после тяжелой болезни, возвращается жизнь. Больше нет постоянного желания лечь и если не умереть, так хоть крепко заснуть, нет ощущения полнейшего бессилия, когда я сажусь за рояль или пианино. Пусть во мне что-то поменялось, но я хотя бы с уверенностью могу сказать одно — это я. Аркадий Геннадьевич сияет и вызывает меня на дополнительные занятия, об Анне ничего не выспрашивает и даже моим состоянием интересуется исподволь, так, что я невольно вспоминаю врачей из психиатрической лечебницы. Надежда Михайловна огоргонилась еще больше и всякий раз, когда она цедит сквозь зубы свое ледяное "здравствуйте", мне чудится, что она уже видит меня, вмерзшего по пояс в ледяное озеро Коцит, и наслаждается моими нечеловеческими страданиями. Анну я совсем не вижу, но это меня, скорее, радует.

Временами я ощущаю нечто вроде укола совести: наверное, следовало бы найти ее врача, рассказать ему о таблетках, или, может, выйти на связь с ее родителями. Да и само по себе облегчение от того, что Анны больше нет рядом, мне кажется преступным — таким же, как и связь с настолько нездоровой женщиной.

Помимо возвращающегося вместе с жизнью звука появляется еще кое-что: образы. Какие-то причудливые, невысказанные и неоформленные мысли, они бьются внутри меня и хотят выйти. Я вспоминаю, как это описывал Евгений — должно быть, это ноты. Им стало тесно внутри меня, и они просятся наружу, чтобы из хаоса сформироваться в четкую гармонию. Я пока не могу поймать ни одного лейтмотива, но терпеливо жду, и это томление — нечто совсем новое, неизведанное.

Новая неделя обрушивается на меня водоворотом огней, рождественских мелодий, ярких вывесок и запахом мандаринов и кофе с корицей. В консерватории обстановка накаляется, как всякий раз перед сессией, какофония в коридорах обретает полутона безысходности, паники и сценического волнения, педагоги выглядят более уставшими. Курилка в обеденный перерыв переполнена: кто-то чинно сидит в углу и пьет кофе, потягивая горький ароматный дым, кто-то поспешно списывает у сокурсника задачи по гармонии, непонятно зачем забредший младшекурсник вытряхивает слюни из валторны. Там же в углу торчит Евгений, вечно беззаботный.

— Ну здорово, — он жмет мне руку. — Сигаретой поделишься? Ты не кисни и не обращай внимания на слухи!

— На слухи?

Я ими даже не интересовался. Мне нет дела, что обо мне говорят, лишь бы это не влияло на мою учебу. В личной жизни теперь вакуум, и я этому непозволительно счастлив. Наверное.

— Ну, шизичка-то пропала. В консерву не ходит. Но наша разведка донесла кое-какую информацию, — Евгений смеется.

— Плевать, — я затягиваюсь поглубже и смотрю, как младшекурсник начищает раструб валторны. На самом деле, это не так. Просто я отчаянно боюсь, что с появлением в моей жизни новостей об Анне разобьется иллюзия моей безопасности.

— Ну, раз плевать, — Евгений разводит руками и умолкает.

Я вижу, как он косится на меня, но выдерживаю паузу — довольно для того, чтобы завершить едва начавшийся разговор. Раз Анна не ходит на занятия, понятно, что такое творится с госпожой Горгоной. Лучше, пожалуй, ее избегать всеми возможными способами. А если она даже придет к Аркадию Геннадьевичу, он-то защитит меня, даже если останется последним не взятым бастионом в этой битве. Последний месяц это здорово показал, и мне даже начало чудиться, будто я обрел в лице профессора отца, настолько он болел душой за мои успехи и поддерживал меня в сложные минуты.

— Слушай, — начинаю я, — вот ты же композитор.

— Так, — кивает Евгений, на лицо его наползает едва заметная тень. Теперь черты кажутся острее, кожа — серее. Я гоню прочь нежданные ассоциации.

— У тебя бывает... — я мнусь. Это мне кажется не менее личным, чем разговор об Анне. Но после того, насколько накрепко нас повязали найденные в моей квартире таблетки, я чувствую, что могу доверить Евгению даже это. — Будто голова... — я пытаюсь подобрать слова, чтобы выразить то, что чувствую, но их словно недостаточно. — Будто она полна... звуков, нот, цветов, и они кружатся, никак не выстроясь в ту последовательность, в которую должно...

Евгений цыкает и отворачивается. Молча достает из кармана пачку сигарет, и я хмыкаю: вот жучара, а еще у меня стрелял.

— Они гадостные, — поясняет он, приметив мой взгляд. — Купил первые попавшиеся... А ты, брат... — он поджимает губы и смотрит куда-то в сторону. — Ты это... К врачу сходи. В дурку.

— Шизофрения так не передается, — отшучиваюсь я, вмиг ощущая, как все тело покрывается мурашками.

— Да я не про шизу, — отмахивается Евгений и прикуривает. — У меня такое было. Вообще, понаблюдай. Либо начнешь музыку писать, либо она выпьет тебя досуха, ни спать, ни жрать не сможешь. Но до этого лучше не доводить. Я вот теперь сверх положенных заданий вообще ничего не пишу. Иногда думаю, не перевестись ли на инструмент с композиторского.

Я тоже закуриваю вторую. Слишком хорошо помню, каким Евгений был, когда мы познакомились — не человеком, тенью. Вся его жизнь, вся его деятельность была посвящена лишь одному: организации чертовых нот в определенный ему одному ведомый порядок.

— Может, к Юрцу сегодня? — Евгений меняет тему. Видимо, у меня на лице написано значительно больше, чем я хотел выказать.

— Нет, — отмахиваюсь я. — Не хочу. Опять шум, гам, люди, алкоголь... Мне в последнее время слишком хорошо дома.

— А раньше идти не хотел, — покивал Евгений. — Вот уж точно — освобождение как оно есть!

Я думаю было спросить про Аню, но в последний момент решаю не вспоминать о ней. Этот Игорь ее — мутный тип; я все никак не возьму в толк, зачем она все еще с ним, если он так уж плох и она его боится, но понимаю, что это не мое дело. Я, в конце концов, тоже не выгонял Анну и даже не расставался с ней, хотя она начала меня тяготить. Зря, на самом деле: только теперь, когда оковы спали, я чувствую, сколько потерял от себя самого, пытаясь угнаться за миражом. Настроил себе воздушных замков, прикрыл это дешевой романтикой. Вивьен оказалась права.

Докуриваю и иду на лекцию по истории музыки двадцатого века. Ее ведет высокая тощая фрау Селедка, в миру Мария Фридриховна Шнайдер, законсервированная немка лет, наверное, ста, с круглыми рыбьими глазами, в неизменном серо-голубом костюме с набивным рисунком, напоминающим чешую, и безупречно причесанной седой головой. Она, ровесница этого самого двадцатого века, рассказывает безумно интересные вещи и до того увлечена своим предметом, что я, завидев ее, даюсь диву, как меня вообще угораздило прогуливать ее предмет в последние полтора месяца.

— Доминский, — она меряет меня невыразительным взглядом. — Где же вы пропадали?

— Болел, Мария Фридриховна, — отвечаю я и понимаю, что вовсе даже не вру: болел душой.

— Мне Аркадий Геннадьевич говорил, — ее перламутровые губы вытягиваются в тонкую нить. — Но он говорил о двух неделях, молодой человек.

— Я болел дольше, — подтверждаю я. — Просто поначалу слишком бессимптомно.

— Подготовите два реферата, — смягчается она. Я один из лучших ее учеников с этого потока, и пока мне не до конца ясно, собирается она простить мне мои прегрешения или же напротив — спросить за разочарование вдвойне. — За темами подойдете сегодня после пяти, они у меня на кафедре.

— Благодарю, — отвечаю я и сажусь.

Фрау Селедка, стоит ей начать лекцию, меняется. Теперь и не скажешь, что этой женщине лет сто, а сама она — невыразительная холодная рыба. В глазах ее появляется задор, голос становится молодым и звонким. Мы проходим "Воццека". Селедка Фридриховна сетует на доктора-садиста, приведшего несчастного солдата к безумию и погубившего и его самого, и его возлюбленную; на жестокость людских нравов; на детский цинизм — она обещает нам, что обязательно поставит заключительный детский хор, написанный гениальным Кафкой от музыки. Тем, кто довел до совершенства Sprechstimme — и тут она, конечно, не забывает снобистски упомянуть, что у этого речевого пения нет вовсе даже ничего общего с эстрадным пением, и если джазу, в силу опоры его на традиционные культуры, все это еще простительно, то уж эту самую эстраду совершенно точно не извиняет ничто. Иногда мне кажется, что к джазу она относительно благосклонна только потому, что в ее курс входит, например, "Порги и Бесс".

Остальные студенты не слишком вдохновлены "Воццеком". Им не по нутру экспрессионисты, они предпочли бы что-то более привычное и классическое. А у меня пересыхает во рту. Есть что-то карикатурное в чересчур высоком для мужчины голосе капитана и том, как бестолково отвечает ему солдатским баритоном Воццек, и как позже этот самый Воццек, растеряв все подобострастие, разговаривает со своей любовницей — в его интонациях уже ничто не напоминает то покорное "jawohl, Herr Hauptmann". А потом, когда он ищет на озере нож и ему чудится, как вода обращается в кровь, я чувствую — мне недостает воздуха. Как же вовремя завершилась эта идиотская история! Мысль о том, что я тоже мог бы сойти с ума, точно этот несчастный Воццек, собственными руками убивший Мари, приводит меня в ужас.

Фрау Селедка ставит нам финальный хор. Ее глаза блестят от возбуждения. Я ощущаю, как ее экзальтация передается мне, у меня дрожат пальцы. Наверное, это и есть некоторое подобие катарсиса: дети прыгают на игрушечных лошадках, кто-то из них находит мертвую Мари, ее сына зовут посмотреть, но он так увлечен игрой! Должно быть, и мы как те дети. Уйдет кто-то из нас — разве заметим мы это? Нет, поскачем дальше, пусть и не на палочках-лошадках.

Селедка Фридриховна завершает, выдает нам задание и смотрит вслед уходящим своими круглыми глазами. Я собираюсь медленнее всех.

— Как вам "Воццек", Станислав? — ее старческая рука ложится мне на предплечье, она заглядывает мне в глаза.

— Потрясающе, Мария Фридриховна, — честно говорю я. — И рояль... Там такой рояль!

Рояль там и правда точно из фильма ужасов, особенно в третьей сцене третьего акта: расстроенный, глуховатый, одни диссонансы. Я даже задумываюсь, не попросить ли потом переложение для зачета по аккомпанементу.

— Я знала, что вы оцените, — она вздергивает тяжелый подбородок. — И очень рада, что вы наконец появились. Большей части студентов это не близко. Некоторые даже затевают споры о том, считать ли подобную музыку искусством, представляете?

Ее крупные серьги с лунными камнями слегка подрагивают от возмущения. Я предвкушаю тираду об испортившихся вкусах современных людей, но Селедка Фридриховна качает головой, вздыхает и продолжает:

— Конечно, им привычнее девятнадцатый век. Их можно понять.

— Каждому свое, — я пожимаю плечами. — Современное искусство тоже часто обращается к классике. Симфонические инструменты сейчас много где используют.

— Отвратительная тенденция — пихать скрипки и оперный хор в грубый тяжелый рок! — заводится фрау Селедка.

Я усмехаюсь и молчу: меня забавляет то, как она отстаивает серийников и как отрицает весь современный авангард. Она сама только-только сетовала на ограниченность восприятия студентов, но вовсе не хочет понять того, что сама не так отличается от них. Я не спешу ее переубеждать: в конце концов, она уже стара, и мне не хочется оказаться невольной причиной ее смерти.

— Ладно, — Селедка остывает почти моментально, и я думаю о том, как же ей не подходит ни ее внешность, ни прозвище. — Не буду вас задерживать. Идите! Аркадий Геннадьевич говорил, что поменял вам программу, учите! Я в вас уверена!

Я прощаюсь и ухожу. У меня окно, стоит взять класс и позаниматься: перед Новым годом зачет на допуск к экзамену, и мне никак нельзя ударить в грязь лицом. Я благодарен фрау Селедке — она ни словом не обмолвилась об Анне. Хотя совершенно точно была в курсе всего — вся консерватория гудит, будто пчелиный улей. Каждая личная драма здесь становится поводом для долгих пересудов.

Мне достался класс с отличным кабинетным роялем. Я провожу пальцами по гладкому шеллаку крышки и думаю, как, должно быть, замечательно было бы жить в просторной квартире, где в гостиной стоит такой рояль, с потолка свисает многорожковая хрустальная люстра, а на стенах висят такие же бра и льют приглушенный свет на белозубую пасть клавиатуры. И, главное, никаких скандальных соседок, картонных стен и стука по батареям.

Я сажусь и играю. Пусть мои руки пока не помнят текста безупречно, но я больше не напоминаю себе механическое пианино. Звук живой, объемный, он передает все оттенки эмоций моей мятущейся души. Он так же бел, как траурный полог города, легший на остывшую землю. Он так же черен, как ночь где-то вдали от московской иллюминации. Он включает в себя все видимые и слышимые человеку цвета — и ноты. Он будто бы вернулся из зеркального лабиринта, напитавшись там новыми оттенками, и теперь объемен и многогранен. И я растворяюсь в нем.

* * *

Дорога черной лентой стелется под колесами "Вольво", от мокрого асфальта отражаются разноцветные огни фонарей и вывесок. Во мне плещется совершенно детский восторг, льющаяся из колонок музыка играет в унисон с моим сердцем. Ленинский, вопреки всему, практически пуст, и я лечу по левому ряду свободный, точно птица. Меня захватывает предвкушение праздника: дома я буду один, захочу — посмотрю фильм, или почитаю книгу, или послушаю музыку. Стоит разве что заехать за едой — в холодильнике шаром покати, да и мне очень хочется чего-то праздничного. Пожалуй, шампанского. Я его не люблю, но сейчас оно кажется особенно уместным. Особенно если сесть у зеркала и улыбнуться самому себе.

В квартире непривычно уютно. Я разбираю принесенный из магазина пакет: мясо в духовку, бутылку шампанского в холодильник, овощи — в мойку. Приношу на кухню небольшой музыкальный центр и ставлю на диске случайный выбор. Я уверен, в такой чудесный вечер и музыка будет выпадать только чудесная. Как выразилась Вивьен, "не такая уж и попса". Из динамиков льется голос Меркьюри, он вопрошает "anybody find me somebody to love?" Я улыбаюсь — мне нравится музыка и его голос. Очень хочется сказать певцу, что он просто не понимает своего счастья: одиночество — это пьянящая свобода. И все, кто что-то говорит о его тяготах, неправы. Разве хоть что-то стоит этой свободы и возможности нести ответственность лишь за себя?

Мои размышления прерывает трель мобильника. На экране высвечивается номер Ани. Я прикручиваю громкость Меркьюри и подхожу к телефону.

— Стас... — мне в ее голосе слышатся слезы. — Наверное, это глупо... Помнишь, ты говорил, что я могу приехать к тебе?

— Да, — отвечаю я, и в мое сердце вползает тревога.

— Можно? Ты можешь забрать меня? Прямо сейчас...

— Откуда? — я поспешно хватаю с подоконника карандаш и подхожу к холодильнику — все-таки не зря я купил магнитный блокнот, самое оно для такого забывчивого шалопая.

Она диктует адрес, я мысленно изрыгаю проклятия: чертова Мега в чертовых Химках, а у меня вот-вот загорится лампочка на шкале топлива. Я уже жалею, что потратился на мясо и шампанское — это была сиюминутная прихоть, в отличие от того же бензина.

— Мне понадобится не меньше часа — часа пятнадцати. Дождешься?

— Конечно, — отвечает она. — Если магазин закроется, я подожду у входа. Спасибо тебе!

Я выбегаю из квартиры и только на выезде из двора вспоминаю, что не выключил духовку. Проклиная все и вся, оставляю записку с номером телефона под дворником и бегу в квартиру. Меня встречает дивный запах запеченного мяса, и я думаю, как должно быть, было бы хорошо остаться. Но я уже пообещал, делать нечего, поэтому убедившись, что в мое отсутствие ни одна моя оплошность не приведет к пожару или чему еще, бегу обратно. По счастью, кольцевая свободна, и я долетаю до точки за рекордные пятьдесят минут.

Аня стоит у одного из входов, растрепанная и какая-то возбужденная, и курит. Я, наплевав на разметку, торможу прямо около нее и выхожу из машины.

— Ты быстро, — она кивает и переминается с ноги на ногу. На ее лице черные потеки от туши, волосы спутаны. Аня протягивает мне небольшую спортивную сумку и виновато улыбается.

— Это все твои вещи? — на всякий случай уточняю я, взвесив сумку в руке — она кажется очень легкой.

— Нет, но плевать, — она кривится. — По крайней мере, пока.

Мы садимся в машину. На парковке уже помаленьку собираются ребята на старых тачках: глянец асфальта подернулся коркой льда, и они наворачивают круги вокруг столбов. Я хмыкаю и лечу наискось по пустынной парковке, задние колеса скользят, Аня заливисто смеется. Кто-то из собравшихся провожает меня долгим взглядом, но я уже вхожу в поворот, чтобы, преодолев еще какие-то двести метров, влиться в деловитый поток машин.

— Что у тебя случилось? — наконец спрашиваю я.

— Я ушла от Игоря, — просто отвечает Аня. — У тебя в машине можно курить?

Я киваю и выуживаю из бардачка свою пачку сигарет, слегка приоткрываю окно. Морозный воздух врывается в салон и кусает нас за освещенные фонарями лица.

— А родители? — я вспоминаю о том, где мы провели полную бесстыдной страсти ночь, и ощущаю, что хочу немедленного повторения.

— Мама, — поправляет меня Аня. — Ей слишком нравится Игорь. Она уже устроила мне! "Как ты могла бросить такого парня", — кривится она. — Тьфу. Да и там еще брат с женой живут, места совсем нет...

— А-а, — отзываюсь я, пытаясь унять невесть куда помчавшиеся мысли.

— Ты тогда говорил... — она мнется и замолкает.

— Что ты можешь переехать.

— Да...

— Да.

Я торможу прямо на обочине МКАДа, включаю аварийку и целую Аню. Ее губы теплые, мягкие и нежные; за окном крупными хлопьями падает снег. В моей душе распускается ликование, вечер становится все более чудесным, как и вся моя жизнь. В голове бродят ноты, и я, кажется, начинаю понимать, как их выстроить, чтобы выразить все то, что отчаянно просится наружу.

Нас прерывает стук в окно. Позади нас затормозил эвакуатор, и теперь его водитель, мужик с хитрым прищуром темных раскосых глаз, жаждет поживиться.

— Все в порядке, — отмахиваюсь я, приопустив стекло. — Машина исправна, спасибо.

На его лице отражается разочарование, но он молчит. Озирается слегка растерянно и идет обратно к своему коню-тяжеловозу. Нет, брат, сегодня обойдемся без тебя.

— Поехали? — предлагает Аня.

Я давлю на газ — под протекторами задних колес вскипает асфальт.