Бархат саксофона или коронный хук слева (джен)

Я потихоньку обживался и невольно знакомился с экзотической флорой и фауной Лютного. Девочки с первого этажа — так вот откуда шел этот удушающий и неубиваемый запах роз — оказались, впрочем, весьма милы и кокетливы. Слали мне ярко накрашенными губами огненные воздушные поцелуи через всю улицу, стоило им только заметить меня на подходе к дому, и игриво зазывали на «кофеёк». Забини лишь с иронией хмыкнул и выразительно поиграл бровями, когда я решил уточнить про кофеёк.

Все казалось новым, незнакомым и будоражащим нервы.

И все же, в первое время я старался не возвращаться за полночь и всегда держал палочку наготове. Пришлось припомнить и кое-какие аврорские приёмчики — например, что на затылке всегда полезно иметь лишнюю пару глаз, а скользить взглядом по темным проулкам лучше всего так, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания.

Дома же я наблюдал за Забини. Правда, вполне открыто. И вовсе не потому, что он вызывал во мне какое-то неуемное любопытство. Просто что-то упорно не сходилось в общей картине. Так что я следил, делал кое-какие выводы, задавал самому себе неожиданные вопросы и находил неожиданные ответы.

Забини, я уверен, все эти мои изучающие взгляды на себе прекрасно замечал — но то ли ему было все равно, то ли он был не против. Вполне вероятно, он занимался в отношении меня ровно тем же.

Мы медленно, но верно уживались на одной территории, стараясь не совершать резких движений.

Его комната, как я успел мельком заметить, была ненамного больше моей, зато общая кухня, соединенная с гостиной, оказалась на удивление просторной и уютной: часто по утрам ее согревало яркое по меркам Лондона солнце, высокое окно в пол выходило на крошечный балкон, и особенно приятно было пройтись босиком по нагретому дереву.

На самом балконе не нашлось места даже для одного-единственного стула, но на полу валялась пара подушек, и я почему-то полюбил сидеть там под ночным небом, неудобно упираясь ногами в кованую решетку. Оставался невидимым свидетелем и жадно разглядывал непривычную ночную жизнь внизу, то и дело теряясь в ярких огнях Лютного.

Неожиданно для меня самого нашелся ответ и на мой бестолковый вопрос: стоило огням Лютного уже глубокой ночью наконец погаснуть, где-то там, высоко в небе, на смену им вспыхивали одна за другой звезды.

Иногда на балконе внезапной тенью появлялся Забини — он выходил то ли покурить, то ли просто проветриться. И каждый раз, споткнувшись о меня на полу, искренне удивлялся. Словно забывал, что теперь живет не один.

Как ни странно, но следом он молча устраивался рядом, так что мы чуть ли не соприкасались плечами — места на балконе на двоих решительно не было, запрокидывал голову и называл по порядку созвездия, медленно затягиваясь, тыкая в звезды светящимся красным огоньком сигареты и разгоняя дым рукой.

Стоило мне, правда, только заикнуться про звезды при свете дня, он лишь невыразительно пожимал плечами и коротко замечал, что кого-то просто уносит с запаха соседской травки, которым неизменно тянуло на нашем балконе. Имел он при этом в виду вовсе не себя. Ну да, конечно, очень удобное объяснение…

Хотя, по правде сказать, мы удивительно редко пересекались и еще реже заговаривали.

Забини оказался невозможным жаворонком: частенько я слышал, как входная дверь хлопала, когда я еще видел десятый сон. Сам я по привычке дрых до последнего.

Это потом уже, намного позже, я узнал, что Забини, кто бы мог подумать, вовсе не любитель вставать с первой зарей — просто министерская библиотека открывалась в шесть утра — и это было лучшее время, чтобы учиться в тишине и спокойствии.

Умно, ничего не скажешь…

Его изысканные аристократические привычки, наверняка впитанные с молоком матери, самым причудливым образом мешались с суровой правдой жизни. Он мог с удивительным изяществом, не глядя, чистить ножом от кожуры апельсин, одновременно вчитываясь в конспекты лекций, и тут же, прервав своё занятие всего на секунду, высунуться из окна и одной-единственной ёмкой фразой отправить всех тех любителей устроить балаган под окнами нашего дома в далекий пеший маршрут. С поразительной эффективностью.

Он напоминал мне какое-то редкое, непривычное к лондонскому климату заморское растение, что занесло сюда шальным ветром. Я наблюдал, как тонкий, но удивительно крепкий и гибкий стебель пробивается сквозь потрескавшийся асфальт и настойчиво стремится к свету, наплевав на все условности.

Хотя, стоило ли удивляться — Лютный на своем веку, видимо, еще и не такие метаморфозы встречал.

Последним кусочком этой странной головоломки стало то, что вся его очевидно очень дорогая одежда была ему подозрительно мала. Не так, конечно, чтобы бросаться в глаза, но достаточно, чтобы заметить.

Строгие мантии из натурального шелка, рукава у которых неизменно оказывались чуть короче положенного. Дорогие кожаные ботинки с едва потрескавшимися носами. И даже портфель из какой-то редкой тисненой кожи, который он всегда таскал на лекции через плечо, и тот был с едва заметными заломами и потемневшей от времени металлической пряжкой.

У меня были свои подозрения, но я всё никак не находил подходящего случая, чтобы заговорить.

То, что Забини прочно занимал первое место среди лучших студентов Академии Авроров, мне, конечно же, было прекрасно известно. Но мы учились на разных потоках, я редко видел его, и единственным курсом, на котором мы впервые пересеклись за все эти три года, стали лекции по теоретической легилименции у Снейпа. Я бы хотел, конечно, сказать, что Забини со своей типичной слизеринской хитростью опять затесался в любимчики к этому язвительному хмырю.

Но нет. У Забини всё просто было отлично с легилименцией. Как и со всем остальным. В отличие от меня.

И, вот неожиданность, учеба начиналась через неделю, и нам опять светил семестр у Снейпа. Чем я, собственно, руководствовался, когда в мае в идиотском запале записался к Снейпу на расширенный курс практической легилименции — я так и не смог ответить даже самому себе. Не иначе, как кратковременное помутнение рассудка и приступ отчаянного мазохизма под воздействием этого гипнотического и парализующего взгляда.

Да пусть Снейп хоть трижды был героем войны, великим шпионом и гордым обладателем ордена Мерлина первой степени с бархатной ленточкой… Можно подумать, это хоть что-то меняло! От одного его взгляда душа моя, как и раньше, надежно устремлялась в пятки, да там и билась с перебоем испуганным зайцем.

* * *

В притихшей аудитории мерно отсчитывали ход времени древние часы на стене, майское солнце косыми лучами грело лицо в предвкушении лета, а Снейп, неслышно скользя вдоль парт, задерживался у каждой из них лишь на неуловимо короткое мгновение. Шелестнул пергамент, и моя собственная экзаменационная работа плавно опустилась на столешницу. Я сам не заметил, как зажмурился в ожидании неминуемого приговора, и, только почувствовав легкое движение воздуха и шорох его мантии, осмелился открыть глаза. На фоне моего непривычно убористого почерка, заполнившего всю страницу черным, на контрасте выделялось одно-единственное слово красными чернилами в верхнем углу: «превосходно…»

Я придержал парту, вцепившись в нее ватными пальцами, лишь бы переждать резко накатившее головокружение и совладать с громко бухающим в груди сердцем.

Снейп смерил меня взглядом на секунду дольше привычного, отвернулся, прошелся дальше по ряду, а его едва слышное, хриплое «превосходно», брошенное так, словно оно ему язык жгло, навсегда осталось со мной.

В самом конце пары он оставил на преподавательском столе пергамент, куда вежливо предложил записаться всем тем, кто «жаждет» продолжить обучение у него на выпускном курсе. Предложил так вежливо и так вкрадчиво, что смельчаков, судя по всему не дружащих с головой, можно было пересчитать по пальцам.

Забини, конечно же, первым подорвался с места, вписал свое имя, на мгновение пересекаясь взглядом со Снейпом. Я же сидел в первом ряду, так что прекрасно слышал и помнил до последнего слова этот их короткий и насквозь слизеринский диалог:

— Буду рад видеть вас в числе моих студентов и дальше, мистер Забини. Хорошего лета.

— И вам того же, профессор Снейп.

Резкий кивок, и Забини как ветром сдуло.

А потом Снейп перевел свой взгляд на меня. Привычно выжег во мне дыру размером с квоффл, и я решил, что нет уж, таким меня больше не проймешь, спасибо-пожалуйста, и, собрав остатки мужества в кулак, недрогнувшей рукой вписал свое имя вторым в списке.

Я же и говорю — временное помутнение рассудка.

Снейп проводил меня одной-единственной фразой: «Увидимся осенью, мистер Уизли…»

Произнес «увидимся», а я отчетливо услышал: «Времени до осени еще долгих три месяца, мистер Уизли, мало ли что может приключиться с вами по пути».

* * *

Но лето не прошло, а промчалось мимо, как скоростной поезд без единой промежуточной остановки.

В последнюю неделю сентября, в первый наш учебный день Забини столкнулся со мной уже в дверях квартиры. Вместо приветствия задумчиво окинул взглядом и проводил какой-то нелепой фразой: «На твоем месте, Уизли, я бы не светил по вечерам своей аврорской мантией, да и лишнюю пачку Мальборо Ред заиметь бы не помешало…»

Я хотел было что-то возразить, мол, чего это — не светить, я же без пяти минут аврор, как никак, и еще что-то про то, что никогда не курил, но Забини нарочито громко захлопнул дверь перед самым моим носом.

Я поразмышлял над этим странным советом ровно секунду и тут же отмахнулся от него, как от надоедливой мухи, и поспешил на занятия. А вечером вернулся уже затемно, легкомысленно позабыв его наставления. О чем мгновенно пожалел.

На углу улицы, подпирая собою стену, как всегда дежурила пара-тройка амбалов, что сторожили вход к девчонкам — проблемную публику не любили и тут, что ни говори.

Но вместо того, чтобы привычно пропустить меня, проводив едва заметным кивком, они вдруг заметно напряглись, заметив издалека мою алую мантию, и, стоило мне приблизиться, окружили тесным полукругом, подталкивая спиной к стене.

Тот, что повыше и поквадратнее, на удивление вежливо поинтересовался, решительно наступая:

— Закурить не найдется, господин аврор?

Я судорожно похлопал по карманам, пытаясь нащупать то ли несуществующую пачку сигарет, то ли ключи от дома, то ли все же палочку, и, слава всем богам, ключи нашлись первыми. Наощупь открыв подъезд, я ввалился внутрь и захлопнул за собой дверь с отчаянным: «Прошу прощения, не курю, ребята». Не дождавшись ответа, нервно забарабанил по кнопке лифта.

Отдышаться получилось только на пороге квартиры.

А на следующее утро я банально проспал, так что вместо того, чтобы добираться до Академии пешком — быстрым шагом от квартиры было всего минут пятнадцать, я наивно понадеялся на единственный пятачок аппарации на весь Лютный.

Внезапно весь он был заставлен какими-то громоздкими коробками, а те самые вчерашние вежливые ребята ошивались неподалеку и, заметив меня, встретили зычным смехом и громогласным: «Извиняйте, господин аврор, доставка товара».

Я от всей души чертыхнулся и припустил бегом. Моя алая мантия била меня по пяткам.

На секунду позже начала лекции, весь взмыленный, я наконец ввалился в аудиторию. И напоролся на тот самый взгляд Снейпа.

Часы на стене оглушающе тикали в полнейшей тишине. Первая лекция у него в этом семестре. Слова были излишни. Дыра во мне достигла поистине катастрофических масштабов. Снейп выразительно приподнял бровь и развернулся на каблуках. Следом за Снейпом взгляд на меня перевел Забини и тонко, участливо улыбнулся.

Слизеринец не слизеринцу слизеринец, чтоб его…

Впрочем, именно с того самого дня в заднем кармане моих брюк навсегда прописалась пачка Мальборо Ред. Тем же вечером, случайно застав Забини на кухне, я вытащил её и показательно продемонстрировал ему красный с белым коробок. Забини поднял два больших пальца вверх и неожиданно миролюбиво отсалютовал.

А свою аврорскую мантию я приучился прятать в карман еще на подходе к Лютному.