Цена чести (джен)

Тишина оказалась обманчивой. Трещина, появившаяся в его мире, не затянулась, а лишь прикрылась тонкой плёнкой будней. Три дня он выковывал меч для Хьялмара, и с каждым ударом молота о сталь его мысли возвращались к одному и тому же. Он вкладывал в клинок всё своё умение — того требовала честь. Но сам процесс, обычно целительный, теперь отдавался в душе странным диссонансом.

Он ловил себя на том, что с непривычным напряжением прислушивается к шагам за дверью. Чей силуэт появится в следующий раз? Воина в пыльном плаще или очередного бандита с волчьей пряжкой?

Утром четвёртого дня в кузницу, как и было условлено, вошёл Хьялмар. Его лицо освещала предвкушающая улыбка.

— Ну что, кузнец, готов мой новый друг?

Ремесленник молча кивнул, подошёл к верстаку и снял меч, всё ещё завёрнутый в мягкую кожу. В этот момент из-за распахнутой двери донёсся приглушённый разговор у ворот его дома — пара грубых мужских голосов.

«…сказал, ждать тут.»

«Долго,что ли? У меня дела.»

«Пока Хьялмар не выйдет. Из-за тебя запретил подходить к кузне.»

Второй голос — хриплый, с противной, царапающей слух ноткой — заставил кузнеца замереть. Он был до боли знаком. Тот самый бандит.

Хьялмар, видя, что кузнец застыл, поднял бровь:

—Что-то не так?

—Нет, — кузнец заставил себя двинуться, протягивая меч. — Вот. Примеришь баланс.

Пока воин с благоговением разворачивал клинок, кузнец стоял, делая вид, что наблюдает, но весь его слух был обращён наружу. Он ловил обрывки фраз, пытаясь уловить знакомые интонации. Мало ли на свете хриплых голосов, — пытался он убедить себя. После того разговора они мерещатся тебе в каждом шорохе.

Но сомнения, как ржавчина, точили изнутри. Почему Хьялмар пришёл один, без свиты? И что это за люди караулят у его ворот с приказом «не подходить»? Чтобы оберегать? Или чтобы не пустить лишних свидетелей?

Хьялмар сделал несколько пробных взмахов, его лицо озарилось восторгом.

—Идеально! Чувствуется, что в него вложили душу. Эрланд был прав, назвав вас лучшим.

Услышав это имя, произнесённое с таким почтением, кузнец почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он смотрел на сияющее лицо Хьялмара, слушал его искреннюю благодарность, а за его спиной, за стеной, слышал тот самый голос. Два мира Эрланда — светлый и тёмный — впервые столкнулись так явно, разделённые лишь хлипкой стеной его дома.

— Передай Эрланду, — медленно проговорил кузнец, подбирая слова, — что я всегда выполняю работу честно. Но я кузнец. Мне важно знать, для чего предназначается сталь, что выходит из моих рук.

Хьялмар, уловив подтекст, на мгновение смутился, но тут же кивнул с прежней открытостью:

—Конечно. Он ценит вашу щепетильность. Уверен, он сам скоро всё объяснит.

Когда воин ушёл, кузнец ещё долго стоял в дверях. Двор был пуст, но от этого просторнее не становилось. Стены его дома, некогда защищавшие, теперь смыкались, словно прутья клетки, а он — зверь внутри, загнанный в ловушку чужим замыслом. Он больше не просто ковал. Он ждал.

И ждать пришлось недолго. На следующее утро в кузницу вошёл тот самый человек.

Он был таким же, каким запомнился: потрёпанная кожа, колючий взгляд. Но на этот раз в руках был меч. Не абы какой — добротный, с широким клинком и простой, но надёжной гардой. И он был сломан — лезвие переломано чуть выше рукояти.

— Чинить, — коротко бросил бандит, швырнув обломки на наковальню.

Кузнец, почувствовав знакомую волну гнева, уже собрался отказать. Но взгляд, привыкший оценивать металл с первого взгляда, скользнул по обломку… и застыл. Сердце пропустило удар, а потом забилось с бешеной силой.

Он узнал его. Не просто узнал тип стали. Он узнал свою работу. Тот профиль клинка, который разрабатывал для первых заказов Эрланда. Форму навершия, которую отливал сам. Даже едва заметную волнистую линию — след от его молота, брак, который тогда счёл допустимым.

Это один из тех… первых мечей. Для людей Эрланда. Я их ковал… Я…

Мысль не успела закончиться, превратившись в ледяной ужас, сковывающий дыхание. Он смотрел на сломанную сталь и видел за ней всё: свою гордость за работу, доверие к Эрланду, уверенность в чистоте ремесла. И всё это рухнуло в одно мгновение. Его руки, труд, мастерство — всё это уже было запачкано.

В этот момент бандит, наблюдавший за его молчаливой агонией, медленно, почти небрежно, засунул руку в карман плаща. Кузнец даже не вздрогнул, он был парализован открывшейся бездной.

На грубую ладонь легла маленькая, ярко раскрашенная деревянная птичка. Та самая, что Эрланд когда-то подарил Сигрид. Та самая, с которой она не расставалась, даже засыпая, зажимая в маленьком кулачке.

— Девочка обронила, — хрипло произнёс бандит. Его голос звучал уже не как угроза, а как констатация простого, ужасающего факта. — Держи. Чтобы не плакала.

Он протянул игрушку. Кузнец машинально взял её. Тёплое дерево обожгло пальцы, как раскалённый металл.

Он стоял, зажав в одной руке обломок своего неведения, а в другой — хрупкий символ всего, что он защищал. Ценой молчаливого соучастия. Привкус меди и пепла на языке был вкусом собственного заблуждения.

Бандит больше ничего не говорил. Ему не нужно было угрожать. Правда, которую он только что вложил в руки кузнеца, была страшнее любой угрозы. Он развернулся и ушёл.

Кузнец остался один. Он смотрел на птичку, потом на сломанный меч.

Сомнений не оставалось. Его главная правда — «кую для жизни» — была не правдой, а удобной сказкой, в которую он сам так свято верил. Он был всего лишь ремесленником. А уж для чего пойдёт его сталь — для защиты очага или для разбоя — решали другие. И теперь с этим знанием ему предстояло жить.

Ярость пришла волной, горячей и горькой, подступившей к самому горлу. Она вытолкнула его из оцепенения, заставила с рёвом, вырвавшимся из самой груди, швырнуть обломок клинка о каменную стену. Тот, звеня, отскочил и покатился по полу, жалкий и бесполезный, как его собственная честь.

Найти. Сейчас же. Схватить его за одежду, встряхнуть, заглянуть в глаза и вырвать правду. Заставить ответить за каждый удар молота, который оказался соучастием, за каждый подарок, который оказался платой за молчание.

Он уже рванулся к двери, его мускулы, привыкшие гнуть сталь, напряглись для броска, для действия. Пальцы инстинктивно искали на привычном месте тяжёлую кузнечную рукавицу, словно она могла стать доспехом в этой непонятной войне. Но его ноги вросли в порог, будто подковами прикованные к земле у его же собственного дома.

КУДА?

Вопрос не просто повис в воздухе — он впился в него, как ледяной клинок под рёбра, вышибая дыхание. И с этим вопросом на него обрушилась новая, унизительная и всесокрушающая правда.

Он не знал. Абсолютно ничего.

Эрланд всегда появлялся сам — внезапно, как дождь средь ясного неба, или присылал гонцов. Он был тенью, миражом, щедрым призраком, налившим их дом светом и золотом. Кузнец знал тёплый бархат его голоса. Знал вес его кошельков.

Но он не знал, где его искать. Не мог прийти на рыночную площадь и крикнуть его имя, не мог послать мальчишку-посыльного с запиской. Эрланд был тем, кто находил его. Всегда.

Стоя на пороге, кузнец впервые с настоящей, физической тоской ощутил всю хлипкость своего положения. Он был привязан к наковальне, к этому дому, к этому городу. А Эрланд… Эрланд был ветром. Нельзя потребовать ответа у ветра.

Он бешено лихорадочно начал перебирать в уме обрывки — всё, что знал, всё, что видел. Богатый торговец? Но какие товары? Он не видел за ним караванов, не слышал, чтобы он торговался на рынке. Дворянин? Но его люди не носили гербов и не кичились происхождением. У него не было поместья под стенами Рифтена, куда можно было бы принести жалобу. Он был везде и нигде. Призраком, который материализовался лишь тогда, когда хотел этого сам.

И этот человек держал на содержании целый отряд хорошо вооружённых людей. Он скупал оружие оптом, как королевский интендант. И в то же время другие его люди — вили гнёзда в подворотнях, ломали мечи в потасовках и угрожали маленьким девочкам.

Ярость медленно, мучительно начала отступать, оставляя после себя леденящую пустоту. Дрожь в его огромных, способных согнуть подкову руках была уже не от гнева, а от полного, обескураживающего бессилия. Он был подобен могучему быку, взбешённому до предела, рвущемуся с привязи. Но когда он огляделся, то с ужасом обнаружил, что привязан он не к колу, вбитому в землю, а к облаку. Не к чему рваться. Не на кого бросаться.

Он был пешкой. И сейчас он с болезненной ясностью осознал истину, известную любой пешке: её могут беречь, ею могут жертвовать, её могут двигать вперёд ради большой цели. Но у пешки нет права требовать ответов у игрока. Её удел — ждать хода.

Взгляд упал на деревянную птичку, ту самую, что Сигрид держала в руках и не расставалась с ней ни на мгновение. Она лежала на верстаке — яркий, хрупкий символ всего, что он любил. И теперь этот символ стал укором: он не смог защитить даже такую малость.

Кузнец медленно побрёл обратно вглубь кузницы и опустился на пол, прислонившись спиной к холодному камню стены. Леденящий холод просочился сквозь ткань рубахи, но он почти не чувствовал его, оглушённый тиранией собственного бессилия. Он сидел, сгорбившись, и смотрел на свои руки — эти мощные, умелые руки, которые могли выковать всё что угодно. Кроме ответа. Кроме выхода. Кроме свободы.

И тишина вокруг зазвучала по-новому — не как отсутствие звука, а как насмешливый, всевидящий смех того, кто держал его на привязи. Игра продолжалась. И он, скованный по рукам и ногам невидимыми цепями, мог только сидеть и ждать следующего хода противника, сжав кулаки и глядя на птичку — символ своей немоты и поражения.