Две стороны Луны (гет)

Последние полгода бок о бок с Кшиштофом дались мне тяжело. Выбранный для съёмок заброшенный замок в горах Чехии означал трансконтинентальную трансгрессию с безумно сложным возвратом в прежнюю точку. Каминной связи там не было. Мы были вынуждены связываться с друзьями и родными только совиной почтой. На многие месяцы наша маленькая съёмочная группа оказалась заперта в мрачном высокогорье, без возможности регулярно оттуда выбираться. Только сам Мэтр получал удовольствие от этой странной местности и «ненарушаемого уединения», как он это называл.

Даже у меня не получалось навещать папу чаще, чем раз в месяц. Отец не выглядел расстроенным, сказав, что тем временем отправится в очередную экспедицию, и попросил заранее предупреждать о приезде, чтобы случайно не разминуться. И я согласилась, совершенно не чувствуя подвоха. Чувства так и не стали моей сильной стороной. Он выглядел бледнее и чуть более усталым, чем обычно, но постоянно находил отговорки — то он накануне вешал новый тент над теплицами, то слишком долго просидел за книгами и не выспался. А я верила, слишком поглощённая редкой радостью от встречи, чтобы заподозрить неладное.

Процесс съёмок Кшиштоф твёрдо решил превратить в настоящий ночной кошмар для всех и персонально для меня. У подножья замка была разрушенная, выжженная деревня и он предложил нам поселиться в ней. Да, конечно, внутри мы поставили волшебные палатки, окна в которых всё равно были магическими и не показывали настоящего пейзажа, но каждое утро, выходя из неё, мы оказывались на чёрных, обугленных, чуть тронутых травой улочках, где среди камней печально шелестел ветер. Он называл это «атмосферой».

Замок, с подвалами, запечатанными тёмномагическими проклятиями, с летучими мышами, жившими на месте бывшей совятни, и окнами с потрескавшимися витражами был ещё хуже. Кажется, единственное, о чём жалел Кшиштоф, так это о том, что съёмки проходили не зимой. Я говорю «съёмки», потому что такова и была идея Ковальски — выполнить историю тёмной сестры и общие планы в виде колдофильма, а светлую часть истории наложить на неё в виде живого выступления. «Я хочу показать, что зло более призрачно, чем добро. Надеюсь, это успокоит Совет по противодействию тёмной магии и антимагловской пропаганде», — усмехался он.

Вдобавок ко всему, о нашем предстоящем разводе знали только мы двое. И Кшиштоф, вместо того, чтобы сохранять нейтралитет, пользовался этим, пытаясь быть ко мне поближе — ближе, чем в эти несколько лет, кстати. Видимо, он всё ещё считал мои слова лишь попыткой привлечь к себе внимание. Я терпела неделю, в надежде, что это моё обострённое восприятие сыграло со мной шутку, но потом послала ему Патронуса, через которого попросила это прекратить. Он прекратил, но стал ещё строже на площадке. Не только ко мне — ко всем.

И вот, каждое утро мы вставали, переодевались в чёрные одежды, красили волосы магией и выходили на съёмочную площадку, играть призраков зла. Действия окрашивающего зелья хватало только на час, и мы все тайно завидовали Питеру Дальгрену, исполнителю главной отрицательной роли, заслужившему кличку «Князь Тьмы». Питер был метаморфом, поэтому породисто-высокомерное лицо, чёрные волосы и глаза не стоили ему ни капли тех мук, которые испытывали мы, выпивая по десять флаконов зелья изменения цвета в день. Ковальски признал его вид на кастинге «идеальным» (а заходил Дальгрен на кастинг двадцать раз, меняя внешность и представляясь вымышленными именами), поэтому Питер специально сделал колдографию, чтобы не забыть, как ему надо выглядеть. Если честно, то больше всего этот персонаж напоминал самого Ковальски в молодости. Ну, или некоторых слизеринцев. Я знала, что, как любой метаморф, в жизни он, наверное, был весёлым и жизнерадостным человеком, но, общаясь с ним на площадке, постоянно ждала оплеухи или обидного замечания — того, что привычно сочеталось для меня с этой внешностью. Впрочем, по роли Князь Тьмы не мог не боготворить аллегорию Тёмной магии. В результате, это у меня было ощущение, что я залезла в чужую кожу, заняла место кого-то типа Беллатрисы, и от качества моей игры зависело, как долго я проживу, прежде чем меня раскроют...

* * *

Единственной приятной особенностью нашей съёмочной площадки был лес, располагавшейся прямо за палаточным городком. Я полюбила там гулять каждое утро, прежде чем снова погрузиться в мир фантазий Кшиштофа. Седая от росы, таинственная, хрупкая, прозрачная, как грива фестрала, утренняя природа лечила мою высохшую до трещин, измученную внутренней засухой душу, раз за разом проходящую путь расчленения на две враждующие сущности. Из сухой земли проклёвывалась зелень и я снова была собой.

Я мучительно скучала по папе, по нашему дому. По всему, что не измеряется деньгами и «впечатлениями», а существует просто так, для радости. Каждый день, перед тем, как лечь спать, я писала ему письмо и отправляла со снежно-белой сипухой, чем-то напоминавшей Буклю. Она была такая пушистая, что казалась вылепленной из тёплого снега и такой очаровательной, что вся съёмочная группа была от неё в восторге и норовила закормить совиными вафлями и другими вкусностями. Если бы не мои письма, вынуждавшие Эдельвейс к частым полётам, она давным-давно стала бы похожа на белую клёцку.

Как-то раз, идя по пояс в сиреневых колокольчиках, пропуская их сквозь пальцы и вдыхая запах травы, я услышала звук отдалённой песни. Человек мурлыкал, словно бы для себя, но получалось красиво и... уместно. Его голос был словно музыкальное сопровождение к этому лесу, к колокольчикам, журчанию ручья. Лесная птица и та не смогла бы подобрать мотива удачнее. Я осторожно направилась на звук и выглянула из зарослей... Это был наш «князь Тьмы». Кажется, впервые со времени кастинга я увидела его не в чёрной мантии с кровавым подбоем, а в обычной одежде и с собственной внешностью. За зарослями колокольчиков, ближе к ручью, трава становилась резко короче, образуя небольшую полянку. Вот там он и лежал на спине, глядя в небо, и мурлыкал песню. Я неслышно села в траву, чтобы не потревожить его и слушала. В этой песне было что-то солнечное, светлое. Спасительно-непохожее на нашу работу.

Он закончил, и я хотела было так же незаметно уйти, как вдруг он взглянул на меня хитро прищуренным глазом и окликнул:

— Доброе утро! Любите гулять в лесу, госпожа Лавгуд? — он принял сидячее положение, продолжая крутить в руках травинку. Дальгрен казался воплощением того солнечного света, который золотил его волосы. В светло-серых глазах плясали весёлые искры, он улыбался искренне и широко, словно желая обнять этой улыбкой всю поляну. Я уже давно не видела, чтобы взрослые люди могли так радоваться. Когда он улыбался, то на щеках проступали ямочки, хотя он и был худощавым. Хотелось рассмеяться в ответ. Насобирать этой солнечности в большой букет и принюхаться, возвращаясь в лето.

— Можно просто Луна, — я протиснулась сквозь заросли травы и села на пригорок. Мне вовсе не хотелось быть «госпожой», это звучало как-то... слишком серьёзно. Первое, что пришло в голову — «госпожа МакГонагалл»: поджатые губы, строгая осанка, причёска волосок к волоску и более полувека преподавательского стажа. — Мне всего двадцать пять, и мы уже четыре месяца топчем съёмочную площадку вместе, — я улыбнулась, ощущая в сердце странную лёгкость, естественность и чувство безопасности, которое обычно ассоциировалось у меня с домом.

Кажется, я впервые называла кому-то, кроме официальных органов и служб, свой возраст. Он для меня всегда был какой-то абстракцией. Будучи режиссёром перфомансов, я становилась за кулисы времени, была смертью и вечностью, воплощённым переживанием, древним как холмы. И вдруг я просто сказала «мне двадцать пять», сразу почувствовав себя моложе, не «аллегорией», «символом» или «Художником» — человеком.

— А мне двадцать семь, и меня зовут Питер, — он улыбнулся, подходя и пожимая мне руку. Его рука, лишённая перчаток из драконьей кожи, которые он носил на съёмках, была сухой, тёплой и жилистой. Прикосновение было абсолютно нормальным, даже приятным и я от неожиданности расхохоталась: видимо, какая-то часть меня ещё ожидала в нём сходства с «князем Тьмы». Что рука пройдёт сквозь мою, как рука призрака, или вцепится в меня мёртвой хваткой костистых скелетообразных пальцев, или будет холодной как у вампира. Я хохотала громко и заливисто, а он, вместо того, чтобы недоумённо на меня посмотреть или, чего доброго, обидеться — хохотал вместе со мной.

— Питер, как тебя угораздило пробоваться на эту роль? А как угораздило быть утверждённым? — всё ещё смеясь, спросила я.

— Ну, я, скорее, должен спросить об этом тебя, как человека, помогавшего проводить кастинг, — с деланной серьёзностью протянул он. — Но вообще-то, я думаю, что режиссёрская задумка такова, что все актёры должны получить роли, абсолютно противоположные их характеру. Взять хотя бы тебя, — здесь он хитро улыбнулся, а я почему-то смутилась. — Как тебя угораздило стать «аллегорией Тёмной магии»?

— Я безальтернативная муза, — вздохнула я, привычно маскируя правду под шутливую светскую болтовню. Сказав это, я снова ощутила дикую усталость и тоску по всему тому миру, который я оставила на эти полгода. По свободе, времени, по всему настоящему. Он взглянул на меня даже слишком понимающе, но быстро спрятал глаза, чтобы не смущать. А потом сделал очень странную вещь — сел рядом и взял мои руки в свои, сжав их по-настоящему, по-дружески, не пытаясь на что-то намекнуть, просто внушая мне уверенность

— Не волнуйся. Знаешь, если выплеснуть слишком много магии, то её какое-то время нельзя будет использовать. Это называется «магическим истощением». А мы выплеснем из себя всё зло, весь негатив и все страдания. И будем потом добрыми и счастливыми, — Питер, конечно, говорил глупости, но так заразительно и задорно, что ему хотелось верить и ни о чём не спрашивать. Наверное, это была просто сила метаморфомагии.

Так начался новый период моей жизни. Внешне ничего не изменилось — я вставала рано утром и шла гулять в лес, пока неровный, сбивчивый, как ненастроенная радиоволна, шум со стороны нашего палаточного городка не напоминал, что совсем скоро начнётся новый съёмочный день. Но всё чаще сквозь тишину прорастало пение. То на тропинке, то на какой-нибудь поляне я встречала Питера, и остаток утра мы проводили уже вдвоём. В один прекрасный день он просто встретил меня у опушки. Питер заполнил мою жизнь легко, быстро и незаметно, как на рассвете солнце заполняет спальню. Его солнечность могла дотянуться до тех глубин моей души, где гуляли сквозняки и печально скрипели половицы, словно кто-то забыл там свою осень. С ним было весело всё: бродить по колено в воде по руслу ручья, плести венки из цветов, про которые он, казалось, знал всё (Питер защитил степень по Гербологии), даже лазить по деревьям. Он был таким же, как мой родной дом: золотым августовским солнцем, где в лучах сияют пылинки, смывая цвета в сепию бессмертного и бесконечного времени и, наверное, поэтому, в его присутствии я чувствовала себя совсем как дома.

Я не задумывалась, как я к нему отношусь. Что можно сказать о солнце, ветре, весенних листьях? Они просто есть, и когда ты их видишь, тебе хорошо. Но, входя в лес, я почему-то подвешивала следящие чары, которые дали бы мне знать, если кто-то пересечёт границу. Где-то в голове, как на Карте Мародёров, сияли тропинки и точки. Две точки — моя и его, которые должны были соединиться возле огромной старой ивы, нависшей над ручьём. Я хотела знать, если в лесу вдруг окажется кто-то ещё. И как оказалось — неспроста...

В этот день мы сидели на наколдованном в ветвях ивы настиле и смотрели на реку. Я сказала, что в старину человека считали колдуном, если замечали у него на зрачке зелёные блики. Он что-то мне ответил, как вдруг я приглушённо охнула — в лесу был кто-то ещё. Точка шла по той же тропинке, что и мы до этого и направлялась к иве. Знаком приказав Питеру молчать, я наколдовала специальный защитный купол, которому научилась у Гермионы. Как раз вовремя. Под деревом показалась золотистая макушка Эмбер, нашей дебютантки. Походив кругами, покрутив головой, но ничего, естественно, не заметив, она направилась обратно к деревушке, а мы с Питером снова остались одни.

— Красивая магия, — тихо произнёс он и посмотрел на меня. Ласково и волнующе, как смотрит море на рассвете, такое прекрасное, что кажется, как будто ты на берегу огромной картины. — Значит, ты защищаешь нас от чужих глаз и ушей? — его слова лились как будто за мной, а сама я была в этой картине, в серой безмятежности моря, заполняющей душу точно вровень с краями: не расплескав и не оставив места ни для чего другого. — Почему?

— Потому что мне важно, — так же тихо ответила я и сама не узнала своего голоса: глухого, глубокого, странно низкого. Как рокот моря. Как шум ракушки, которая хочет вернуться.

— В твоих зрачках зелёные блики, — сказал он где-то на грани слышимости, далеко-далеко, куда уплывал звук, хотя его лицо становилось всё ближе.

— Наверно, потому, что я ведьма, — прошептала я.

Наши губы соприкоснулись. Мягко и словно бы случайно, как падают первые капли дождя на траву. А потом всё сильнее, неостановимо, как летний ливень, когда в окна стучит шквал, а лужи вскипают в пену. Внутренняя гроза, когда от ветра перехватывает дыхание, а молнии раз за разом чертят небо, пронзая тучи в мгновенной электрической вспышке, проходящей по позвоночнику до кончиков пальцев...

По законам «элементарного человеческого приличия», я, конечно, должна была его остановить или остановиться сама, пока всё не дошло до той стадии, которая называется «изменой»: ведь о моём будущем разводе никто не знал, и Питер должен был видеть это именно как измену. Но я растягивала минуты до размеров вечности, не в силах вынырнуть туда, где нет времени, а есть только дела. Это не была измена. Это была правда. Единственное настоящее среди кинематографических призраков... Резкий свист напоминателя, приколотого к моей одежде, заставил вспомнить, что на съёмочной площадке нас могут уже ждать. Словно в каком-то странном танце мы синхронно дёрнулись, отпрянули, посмотрели друг на друга широко открытыми от ужаса глазами, и, крутанувшись через правое плечо, трансгрессировали каждый к себе.

Оказавшись возле входа в свою палатку, я ощутила, что вышла из лета и снова ступила на лёд, ставший тоньше и опаснее от пришедшей в мою жизнь весны. Внутренний свет, зажёгшийся в моём сердце, просвечивал сквозь меня, мешая сохранять серьёзность. Несколько раз я «кололась», начиная мечтательно улыбаться в самый ответственный и патетический момент, потому что мысленно была совсем в другом месте. Ковальски не понимал, что происходит, но был просто в бешенстве из-за таких эпизодов.

— Мери, затяните, пожалуйста, на Луне корсет потуже, а то с таким счастливым выражением лица она в следующем эпизоде не расплачется! — ворчал он, кидая на меня свирепые взгляды. Впрочем, я давно уже не умела его бояться.

После нескольких удачных сцен Кшиштоф, как обычно, забыл о своих тревогах. Всё, что его в данный момент волновало — это успеем ли мы отснять «кинематографическую» половину «Плюс/минус бесконечности» до начала сезона. А я парила где-то в блаженной невесомости. В чёрном космосе, созданном для нас Ковальски, одна за другой зажигались, распускались, как маргаритки весной, бесчисленные звёзды моей надежды на то, что жизнь изменится к лучшему.

* * *

— Олсен!

— Лавгуд!

Джон неожиданно (в том числе для себя самого) трансгрессировал прямо на съёмочную площадку, поскользнувшись на фрагменте доспехов, но чудом устояв на ногах. Внешность викинга-раздолбая на сей раз усугублялась магловской одеждой — клетчатой рубашкой, джинсами и кедами. Не обращая внимания на окружающих, он с воплем «Лавгуд» шагнул ко мне, подхватил на руки и закружил.

— Сколько лет, сколько зим, ведьма! Когда ты успела перекраситься?

— Полчаса назад, ой! — его рука переместилась пониже спины, и я хлопнула его по руке, выскользнув из чрезмерно «гостеприимных» объятий. — Полегче, это имущество находится под чужой юрисдикцией! Ты, вижу, совсем не изменился.

— А ты похожа на рассерженную летучую мышь. Тебе не идёт быть брюнеткой, ласточка, — невозмутимо ответил он. — Что там у нас с юрисдикцией? Чьё кольцо на пальце?

— Ковальски, — ответила я прежде, чем сумела подумать. Кольцо и правда было обручальным, но, запрещая Олсену до меня дотрагиваться, я имела в виду совсем не это.

— Режиссёр? Всё, тогда был не прав, вспылил, — Олсен отошёл от меня ещё на шаг и на всякий случай демонстративно начал смотреть куда-то в сторону. — Его мне и надо. Я должен подписать контракт на роль представителя светлых сил.

— Ты?! — я чуть не поперхнулась. Грейс Пейшенс это точно покажется издевательством, учитывая, что Олсен вытворял в студенческие годы. — Вон он, — я показала в сторону режиссёрского помоста. А сама, распрощавшись с Олсеном, обернулась, надеясь увидеть Питера где-то неподалёку. Но его не было. Съёмки в тот день возобновлять не стали, потому что пока Ковальски разбирался с Олсеном, наступил вечер.

На следующий день, ступая на лесную тропинку, я мучилась от неясных предчувствий. Питера в лесу не было. Лес звенел тишиной и птичьим пением, но ни один человеческий голос в этот хор не вплетался. Не было Питера и на следующий день, и через два дня. А на съёмочной площадке он был полностью «в роли». Наши позаимствованные оболочки мучили друг друга, плакали, угрожали, страдали и несли смерть. Но сказать, что чувствовала душа, запрятанная где-то глубоко в коконе образа, было сложно.

* * *

Все выходные дождь лил плотными серебристыми потоками, похожими на волосы вейлы. Вмешиваться в местную погоду власти магической Чехии Кшиштофу не дали, поэтому актёры сидели по своим палаткам, пережидая непогоду и мучаясь от скуки. Из всех, только я, наверное, воспринимала дождь как желанную передышку. Я сидела на давно полюбившемся месте — деревянном настиле в ветвях ивы, защитив его куполом чар непромокаемости. Дождь шелестел, плакал, убаюкивал, он был везде: вокруг, вверху и внизу, его струи словно шуршали прямо сквозь меня, заставляя чувствовать себя невидимой и невесомой. Растворяясь.

За спиной раздался хлопок трансгрессии, почти неощутимый и бесшумный. Он всё-таки пришёл. Питер шагнул вперёд и замер. Даже не оборачиваясь, я чувствовала его сомнение: лёгкое дуновение воздуха, окутывавшее колебавшуюся, как струна, фигуру. Я слегка посторонилась, освобождая ему место на краю площадки и Питер сел рядом.

Его появление разбило пелену дождя и иллюзию хрустальной проницаемости. Теперь по левую руку от меня вместо шуршания воды был островок чуткой тишины. Ухо словно ощупывало его, ожидая прихода звука. Но Дальгрен даже дышал беззвучно, молчаливый и собранный, напряжённый, как лесной зверь, пересекающий открытое место. Ещё чуть-чуть и за спиной у зверя сомкнутся ветки, и он скроется в чаще. Успеть. Окликнуть. Привлечь внимание.

— Почему ты здесь? — задав вопрос, я продолжала прятаться за волосами, не поворачивая головы. Неправильный вопрос. Он может подумать, что я его выпроваживаю и уйти. «Надо схватить за руку, тогда он побоится трансгрессировать», — подумала я. Но он не ушёл. Просто обернулся ко мне. Я к нему.

— Потому что дождь, — он слабо улыбнулся одними кончиками губ. В нём что-то было неуловимо не так, хотя лицо казалось прежним. И вдруг я поняла: волосы. Они были светло-серого цвета. Как дождь, как седина, как слёзы. — А ты?

— Потому что дождь, — повторила я и тоже слегка улыбнулась. Но он нахмурился. В волосах заблестели ещё более светлые, совсем седые пряди. И я решила говорить правду: — А ещё я думала, что найду тебя здесь.

— Почему? — словно рябь по поверхности воды, по его лицу прошла странная дрожь. Я замерла, балансируя на тонком канате, желая себе только одного: не чувствовать боли, если ошибусь. А он добавил: — Разве тебя не ищут?

Я приказала себе не думать. Не думать, почему он это спрашивает. Задел ли наш разговор с Олсеном, или он просто пытался меня отсюда выпроводить. Хотел ли он, чтобы я его искала, или, наоборот, был неприятно этим поражён. Я просто медленно коснулась своей левой руки правой и прошептала:

— Фините Инкататем! — с кольца спала зрительная иллюзия, и из золотого обручального оно превратилось в хрупкое серебристое колечко гражданской регистрации. — Не ищут. Я сама себе хозяйка.

Для наглядности я показала ему руку. А он сжал её в своих ладонях и прижал к щеке, продолжая смотреть на меня глазами цвета дождя. Его волосы медленно-медленно приняли прежний золотистый оттенок, словно их осветило выбравшееся из-за туч солнце, хотя на самом деле дождь стал только сильнее. Потоки лились, лились, без остановки, смывая время, останавливая часы, стирая звуки. Замедленная съёмка, бесшумная лёгкость космоса. На губах, снова соприкасающихся легко-легко, как дуновение ветра, на кончиках пальцев, безошибочно находящих пуговицы и крючки, которые расстёгиваются без малейшего усилия, словно в танце, в дыхании, овевающем волосы. Предгрозовой шквал, порывами, резким нервным выдохом, рукой, вцепившейся в волосы, медленно отводящей голову назад, чтобы снова встретиться с губами, почти неосязаемыми за собственным желанием. Неостановимая сила водяных потоков в руках, сжимающих в объятьях, лепящих тело заново, переливающих его песком сквозь пальцы. Электричество, поляризующее кожу, превращающее каждое прикосновение в короткое замыкание. Шторм, хлещущий волнами, потоками, уносящий за собой, сбивающий с ног, выбивающий из сил, перехватывающий дыханье, заставляющий дышать кожей. Молния, ударяющая изнутри, распарывая воздух. Затишье.

«У меня есть всё время мира...» — с этой мыслью я бы и заснула, если бы водоотталкивающее заклинание не перестало действовать, обрушив на нас ничем не сдерживаемый поток воды.