Сломанная корона (джен)

— Кларисса давно мертва.

Мирабелль хоронила дочь каждый день: по своей же воле, своими же словами, закапывая правду так глубоко, что, кажется, скоро сама поверит.

— Я уже сотню раз вам сказала! Она мертва уже год! Вам просто нравится надо мной измываться, да? — голос едва заметно дрожал.

Верить, подменяя одни чувства другими, выпуская боль через маску отчаяния из-за дочери, оказалось легче. Ей нужно было, чтобы ей верили, и она всю скорбь по погибшим и утерянным вложила в тоску по маленькой дочери, которую, как выяснилось, к счастью не успели вернуть домой.

Для друг друга-то они, можно сказать, и правда мертвы.

— Никто не поверит, что труп наследной принцессы прикопали где-то под кустом, — огрызнулся мальчишка, стукнув ладонью по столу.

Мирабелль подвергалась непрерывным допросам двух видов: по политическим делам, цивилизованно, в суде… и насчёт дочери — в тюремной башне, куда грубее, слава небесам, что хоть руки не распускали, видимо, чтобы сохранять видимость справедливости на публике.

Она в их справедливость в любом случае явно не поверит. Не после смерти сестры и уж точно не после смерти Зеулов. А сегодня и вовсе притащился мальчишка из семьи Диосс — Мирабелль почему-то думала, что он уже мёртв. Изменники же… Второй факт он, правда, своим присутствием подтверждал. Лид Диосс, родственник Касса Диосса, с которого всё началось, на балу в начале семьсот девятнадцатого года. Если Мирабелль не ошибалась, то мальчишки были двоюродными братьями.

— Если очень уж хочется кого-то выкопать, можешь к брату обратиться, — съязвила она.

Мальчишка на пару секунд уставился на неё, с каким-то совершенно детским наивным изумлением, а, отмерев, кинулся на неё, сначала почти комично наткнувшись на стол, разделявший их, но Мирабелль было совсем не смешно, когда тот, обогнув наконец препятствие, схватил её, сидящую, за волосы на затылке и резко приложил лбом о стол, удерживая в таком положении.

Мирабелль вцепилась ногтями в дерево столешницы и зажмурилась, не издав ни звука — молча терпеть боль из гордости она вполне себе умела. Только бы не…

Снаружи раздался чей-то окрик, и Мирабелль не сразу поняла, что за странное ощущение почувствовала и почему у мальчишки, оттащенного подоспевшим стражником, выпал нож.

От резкой боли мутило и как будто закружилась голова.

— Отведи её обратно в камеру! — рявкнул внезапный помощник второму стражнику, и тот подхватил её под локоть, поднимая, почти осторожно. — Вот дурак, говорили же не трогать… Ты почему его не обыскал?!

Мирабелль, поднимая свободную руку, потёрла ноющий и отдающийся болью в остальное тело лоб, пытаясь холодом ладони немного её уменьшить, но смахнув тем самым с плеча прядь волос — упавшую к её ногам.

Он обрезал волосы, поняла она в каком-то ужасе, который, ей казалось, уже больше не могла испытать.

* * *

Мирабелль заточили в тюремной башне, которая была предназначена для знатных заключённых, но уже много лет пустовала, поскольку Кларабелль не использовала длительное лишение свободы в качестве наказания. Неудобно было даже её тюремщикам, поскольку башня находилась на довольно пустынной местности и приходилось раз за разом устраивать для неё целый конвой, чтобы попытаться в очередной раз что-то из неё вызнать, но в городскую тюрьму её запихивать не стали, а камеры во дворце оказались заблокированы из-за разрушений.

Мирабелль сначала отказывалась говорить вообще, но в какой-то миг сдалась, понимая, что она может сделать лишь две вещи: защитить Клариссу и честь сестры, не желая, чтобы память той лишний раз оскверняли, разбирая её поступки. Потому она просто соглашалась со всем, что ей вменяли, беря всю вину на себя, не давая им углубиться в дело и заговорить о сестре.

Больше всего она боялась, что её попытки провалятся просто потому что Медея сама заявится к захватчикам с Клариссой, отдав её на растерзание. Но, судя по тому, с каким упорством допросы продолжались, никакой информации у них не было, и Мирабелль молилась и надеялась, чтобы старуха своё слово и дальше держала.

(Что бы Кларабелль ни сотворила — но всё-таки сделанное, как минимум, спася жизнь Клариссе, было не зря. Если бы не её планы, вряд ли бы Мирабелль смогла её защитить или спасти.)

Мирабелль в который раз провела рукой по волосам, сглотнув: мальчишка-то знал, как унизить. С одной стороны, приличного вида она почти не потеряла (вот синяк, кажется, вышел жуткий настолько, что пару дней её не трогали, а у неё жутко болела голова), с другой, у аристократок всегда почти были длинные… Мирабелль их никогда почти не стригли, только подравнивали, и длина была до пояса и даже ниже, а сейчас заканчивались выше плеч.

Вот тебе и поговорила только с людьми приличного происхождения. А ведь знание хоть чего-то о своих обвинителях было её единственным оружием, ведь о простолюдинах она не знала ничего.

Волосы, конечно, отрастут (или уже не успеют), не самое страшное, что могло произойти, но все равно мерзко. Да и, если бы её не предпочитали пока что держать целой и живой, дело ими могло и не ограничиться. Начиная от других унижений, заканчивая просто перерезанным горлом.

— Жаль, я даже не могу подравнять, — сокрушённо проговорила Розмари, осторожно её причёсывая. — Простите…

Никого из личной прислуги, видимо, у Мирабелль в принципе не осталось, но к ней пропустили в качестве таковой Розмари, к которой никаких претензий ни у кого не было. Правда, перед тем обыскали её очень тщательно и ничего, что могло посчитаться опасным или подозрительным, конечно, не пропустили. Но Мирабелль хоть человеком себя почувствовала, когда та стала помогать ей со всякими бытовыми вещами, с которыми она не привыкла управлять самостоятельно, и сумела раздобыть для неё приличной одежды, перешитой из заготовок и приспособленной для того, чтобы, в случае чего, Мирабелль сама могла с ней управиться, в отличие от её прежних платьев.

— Неважно, — мотнула головой Мирабелль, выдавив из себя вежливую улыбку, надеясь, что она выглядит убедительно.

Чужое присутствие ещё и помогало сохранить присутствие духа. Перед другими людьми она привыкла держать лицо.

— Ты и так много для меня сделала, — добавила она.

— Миледи, — пробормотала Розмари, отводя глаза.

Мирабелль смолкла, скользнув взглядом по обстановке комнаты: очень скромной, но она боялась худшего. Небольшая кровать, стол, стул, притащенная откуда-то из коридора скамья для Розмари, совсем узкое окно, если выглянуть из которого, то можно обнаружить, что высота тут приличная, да и решётка в любом случае не дала бы и попытаться пролезть — или выйти из него, если бы вдруг заключённая попалась достаточно отчаянная. Отапливалось помещение очень плохо и из окошка дуло, отчего Мирабелль думала, что, если до холодов доживёт, то, скорее всего, сразу свалится как минимум с простудой.

Мирабелль старательно ловила любые крупицы информации, надеясь узнать, кто же выжил, прислушивалась ко всем разговорам, какие довелось слышать, но утешить её ничего не могло, кроме, собственно, отсутствия новостей о Клариссе. Её беспокоила судьба Атэнэйс: единственной, о чьей смерти ей никто ни слова не произнесла и чью гибель она и сама не видела. Она выжила? Не ввяжется ли в что-то, что ей навредит? И ведь и не спросишь у кого, а Атэнэйс всегда оставалась слишком незаметной для чужих глаз фигурой, чтобы про неё ходили какие-нибудь слухи. Худший вариант: она в тот день всё-таки погибла, но никто и тела не опознает или оно и вовсе погребленно где-то под завалами. Дарит, конечно, надежду, но ведь тщетную…

Мирабелль знала, что многие из королевской гвардии были убиты или казнены, а ещё — что маркиз Флорео пока жив, но тоже пленён и судим.

— Знаешь, Розмари, — вздохнув, заговорила Мирабелль через какое-то время. — Уже второй день хочу тебе сказать… Ты очень талантливая, наверняка и дальше сможешь вести своё дело, — правда, наверное, под каким-нибудь другим именем, если такая атмосфера в народе будет и дальше сохраняться. — Мне кажется, тебе не стоит здесь задерживаться, чтобы не навредить себе, — честно оповестила она.

Да и сейчас Розмари тут, фактически, доброволица, а, если толпа опять разозлится, то может пасть её жертвой, как и другие. Мирабелль никуда не деться, так что тянуть других за собой?

— Моя… — Розмари проглотила слово, быстро стрельнув взглядом в сторону двери камеры, — как я могу…

— Будем считать, что легко, — улыбнулась Мирабелль, на сей раз почти не вымученно. Нет, правда вышло искренне. — Я тебя отпускаю. Уходи, пока есть возможность. Обстановка может стать хуже в любой момент, и я не хочу тебя утопить вместе с собой, — признала она вслух, решив быть честной до конца.

Мирабелль, встав, крутанулась — платье было куда проще и скромнее, но и сейчас от её модистки, а это тоже очень значимо, — и беззвучно рассмеялась, стараясь не привлекать лишнего внимания людей снаружи.

— Ты ведь уже сделала достаточно, — заверила она, дурачась, сделав неглубокий реверанс. — Столько красивого за столько лет. Я тебе очень благодарна.

— Как я могу, — растерянно пробормотала вновь Розмари, глядя на неё испуганно. — Ох, ваше величество.

Мирабелль прижала палец к губам, зная, что к ней запретили так обращаться, а стражники за дверью могли услышать.

— Простите, — вздохнув, опустила глаза в пол Розмари.

Розмари ушла через день, и Мирабелль запретила себе жалеть о своём решении. Она не желала ей судьбы Мариссы и прочих. Если уж народу надо, чтобы кто-то за всё ответила, то пусть жертвой будет только она.

Тягучий процесс продолжался.

— А у неё же были длинные, да? — услышала Мирабелль чей-то громкий шёпот, невольно задумавшись, это случайная бестактность или громкость нарочно выбрана такая, чтобы её можно было «нечаянно» уколоть, но на подслушанное не стала никак реагировать. — Ну, волосы.

Она сегодня всё время пыталась поймать где-нибудь своё отражение, чтобы понять, насколько сильный след остался на лбу и стоит ли пытаться как-то его прикрыть, но, как назло, ей этого не удавалось. А конкретного ответа она и от Розмари не добилась, слишком скорбящей и, кажется, боявшейся её расстроить.

— Кто ж так…

Ладно, если они обсуждают волосы, можно надеяться, что с лицом действительно сейчас уже не такая проблема, хотя касаться всё ещё было больно. Мирабелль выпрямила плечи, стараясь держаться гордо и естественно, а не сломленной пленницей, чтобы посторонние не решили, что и душу её пленили.

Мирабелль сегодня снова ощущала себя отстранённо, как во сне, вырвать её из собственного сознания смогло лишь одно, да и то под конец ужасно долгого дня: на миг замеченное лицо среди зевак, пытавшихся на неё и поглазеть, и бросить если не камень, то ядовитое слово. Лицо, к сожалению, пропало слишком быстро, чтобы Мирабелль смогла его хорошо разглядеть, скрытое капюшоном плаща, но оно казалось очень уж знакомым. Правда, не само по себе — похожее на её старшую верную фрейлину.

Ей показалось, или это была Рене Дафнин?