Пыль (гет)

Алексей

Несколько мгновений я стоял как пришибленный, словно меня пронзили током. Я смотрел в газету снова и снова, но не верил своим глазам. Фотография в газете изображала какой-то пятиэтажный особняк в Берлине, возле которого выстроились нацистские штурмовики. Сейчас они явно праздновали победу. Однако на фронтоне этого особняка можно было хорошо заметить герб. Это был тот же самый герб, что был изображен на часах отца.

Может быть, я ошибся, и герб иной? Нет, он самый… Его я ни с чем не спутаю: даже линия через тевтонский щит проведена точно также. Как на часы моего отца попал тот же герб, что и на дворце нацистов? Я почувствовал холод в руках, но понимал: об этом надо молчать.

После политинформации у нас были два урока физкультуры. Не скажу, что это был мой любимый предмет, как у Незнама. Но сейчас зимой мы нарезали на лыжах круги в школьном дворе, и это было действительно приятно. Во всяком случае, быстро зашнуровав ботинки, я сразу поехал на круг и встал на лыжню. Больше всех мучился, как обычно, Вовка Солнцев, для которого шнуровать ботинки было смертной мукой, что, естественно, вызывало дружный смех Антона, Незнама и Женьки.

Проходя мимо спортзала, я чувствовал привычный запах матов, лыжных палок и спортивных мастерок. Наш учитель Юрий Николаевич что-то кричал первоклашкам, которые мучились с канатом. (Говоря по совести, с ним в свое время немало помучился и я). Трудно было поверить, что скоро начнется война, и вместо привычных матов и гимнастического «козла» появятся настоящие окопы в полях, а нам всем придется надевать противогазы. Но я знал, что теперь война практически неизбежна. Даже колючий морозный воздух, обжигающий дыхание, и искрящийся снег казались мне предвестниками скорой войны. Раньше, глядя на снег, я всегда думал об арктических путешествиях и с наслаждением представлял, как вечером почитаю что-нибудь про ледовые блуждания Нансена или Толя. Сейчас я не мог думать ни о чем, кроме скорой войны. Мне казалось почти решенным, что она начнется если не завтра, то самое большее через пару дней. «Наверное, наши уже поднимают армию… — вспомнил я эшелон с красноармейцами в Чаплино. — Бронепоезда к границам выдвигают и самолеты…»

Хотя, стоп! Какие бронепоезда? Я посильнее вдавил руки в лыжные палки, и стал пытаться рассуждать трезво. У их Гитлера еще и армии пока нет — штурмовики одни. Не сунется же он с ними: наши враз расколошматят такое воинство. И, главное, почему на доме в Берлине тот же герб, что и на часах отца… Может, отец боролся с фашистами, и это было дело его жизни? Не годится: фашисты тогда были в Италии, а не в Германии. А может, они с Щебининым боролись с итальянскими фашистами? Опять не сходится: часы не итальянские, а немецкие. Я улыбнулся, глядя как лихо Юлька Янова обогнала Вику Гришкову. Молодец, Юля — дала прикурить этой нахалке. Мне тоже не мешает поднажать…

Неожиданная помощь пришла мне после того, как я вышел в коридор. Второклассники спешили на урок, что-то дружно обсуждая на ходу. Ко мне подошла Настя Майорова и осторожно тронула за плечо:

— Леша, нам надо поговорить, — тихонько сказала она.

— Да, конечно…

Настя всегда была милой исполнительной девочкой, и я всегда был рад пообщаться с ней. Несмотря на галдеж второклашек, мы отошли к подоконнику под лестницей. Удобное месть для разговора, если не считать вида бегущих по лестнице ботинок и туфель.

— Леша… У меня к тебе просьба… Ты не мог бы поговорить с Ирой Аметистовой о Мише? — начала она без предисловия. Что же, тем лучше — всегда уважал простоту.

— А что именно? — спросил я, хотя, наверное, зря: ответ мне и так был известен.

— За что она так к нему придирается? Миша ничего такого не сделал. — Настя внешне могла показаться мягкой, но в ее глазах, когда она просила, мелькало что-то требовательное.

— Просто не доверяет, — пожал я плечами.

— Но ведь Мишка хороший! Ему очень тяжело, что Ира настраивает против него всех.

Я улыбнулся. Наверное, где-то в глубине души я даже позавидовал Мишке. Все-таки здорово, что у него есть такой друг, готовый всегда заступился за него. Интересно, ценит ли Мишка это?

— А почему именно я? — спросил я, сделав дырочку в замерзшем окне.

— Ты один авторитет для Иры, — Настя говорила спокойно, но я знал, что она не отступит.

— Я для Аметистовой? — мои брови подпрыгнули вверх.

— Конечно, она только тебя послушает. Вот как она за тобой о политике повторяет!

— Ну это только о политике… Но попробую! — кивнул я. Мишку правда было немного жалко.

— Вот спасибо, — заулыбалась Настя.

— А у меня к тебе тоже дело! Можно я встречусь с твоим отцом? — не знаю, что на меня нашло, но я вдруг понял, что это мой шанс.

— Почему бы и нет? — мягко сказала Настя, пожав плечами. — Приходи, конечно. Отец тебя, кстати, помнит по той поездке в Крым.

Идя по лестнице на урок математики, я думал о том, как выполнить поручение Насти. Аметистова требовала особого подхода: говорить ей «не подходи к Мишке» — гиблое дело. Ирку надо было чем-то подкупить. Хорошо, что она сидела рядом со мной и Незнамом…

Математика, как я и предполагал, оказалась неинтересной. Нас посадили писать самостоятельную работу. Задача оказалась с хитринкой: улитка ползла по десятиметровой стене, ежедневно поднимаясь на три метра и сползая на два. Значит, в сутки метр. Я сразу нарисовал себе картинку этой стены, по которой поднималась улитка. Я сам едва сдерживал смех, представляя, как та улитка с довольной улыбкой то ползет вверх, то во сне сползает вниз. Так, с семью днями просто, а вот дальше… Улитка по логике должна была заползти на вершину стены. Зачем ей, глупой, сползать с вершины?

— Леша… — прошептала Ирка, повернувшись ко мне. — У тебя что получилось?

— Восемь, — ответил я. Кажется, удача сама шла мне сегодня в руки.

— А почему восемь? — когда Ира что-то не понимала, ее большие глаза становились из зеленых темно-синими.

— А зачем ей сползать на восьмой день? Она уже на вершине, — показал я ей своей рисунок, а сам посмотрел вверх. Над доской были нарисованы веселые грибы, которые складывались в цифры от одного до десяти.

Ирка прыснула.

— Это что, стена?

— Ну да… Стена! Ты имеешь что-то против? — удивился я. Лера, тем временем, выручала бедолагу Иванова с помощью бумажного голубя.

— Это курятник какой-то! — фыркнула Аметистова. — Да и то: все куры убегут. — Конечно, учитывая, насколько красиво она сама рисовала, мне оставалось только вздыхать.

— Ладно… — прошептал я. — Слушай, ты читала Беляева «Властелин мира»?

— Нет… А про что там? — спросила с интересом Ирка. Бедный Незнам, не выдержав, заткнул уши от нашей болтовни.

— Представляешь, там фантастика, но приход Гитлера к власти точно предсказан еще шесть лет назад. Хочешь дам почитать? — подмигнул я.

— Ага… — прошептал Ира. В ее белокурой головке, похоже, уже созрел план, как блеснуть на домашнем чтении.

— Аметистова! Суховский! А ну-ка хватит болтать! — нашу математичку все же достал треп. — К себе каждый смотрим и пишем!

— Может, у них любовь-морковь… — раздался насмешливый голос Вики. Добрая половина класса грохнула.

— Алексей и Ирина: как звучит! — прошептала она довольно громко Солнцеву и Петухову. Ленка тоже звонко засмеялась.

— Я ей устрою… — покраснела Ира. Как раз прозвенел звонок, и мы стали сдавать работы.

— Лучше Гришкову прорабатывай: она куда вреднее, чем Мишка, — сказал я, засовывая учебник в портфель. Незнам как-то чуть обиженно покосился на меня: ему, похоже, было не очень приятно, что я теперь общаюсь не с ним, а с Аметистовой.

Ирка быстро посмотрела на меня, а затем тихо сказала.

— Нельзя. У него не только сестра, но и родители не совсем наши. Мать недавно с работы прогнали за антипартийные взгляды. Да и отцом, — прошептала она, — там, — подняла она тонкий длинный пальчик, — недовольны. Только это секрет, тсс!

Так я впервые узнал, что родители Миши участвовали в какой-то оппозиции. Хотя в какой именно, я понятия не имел.

* * *

Ира, как я узнал позднее, оказалась совершенно права. Все началось с Четырнадцатого съезда, делегатом которого был и Александр Васильевич Иванов — высокопоставленный чиновник ВЦСПС. Против Сталина там выступила «Новая оппозиция», которую одно время поддерживала даже бывшая жена Ленина — Крупская. Одним из участников оппозиции был нарком финансов Григорий Сокольников. Он пошел дальше своих товарищей и открыто усомнился в необходимости сохранять пост генерального секретаря, который занимал Сталин. Александр Иванов на съезде поддержал его выступление, что, естественно, наверху не забыли. На Томского, с которым он дружил, стали открыто давить с просьбой избавиться от чересчур строптивого сотрудника.

Выручил Мишкиного отца Сокольников, который тоже не забыл его поддержки. В двадцать восьмом году он по линии своего «Нефтесиндиката» добился назначения Иванова в советское торгпредство в Лондоне. Через год сам Сокольников стал полпредом в Великобритании, и для Ивановых наступили золотые времена. Однако Мишкин отец, по слухам, стал говорить о наших отношениях с Великобританией что-то, отличавшееся от официальной линии. Его отозвали и назначили директором какого-то ленинградского предприятия, имевшего связи за границей. А в прошлом году отозвали и самого Сокольникова, впрочем с хорошим повышением: заместителем наркома иностранных дел. Интересно, что Мишкиного отца он больше в свой аппарат не звал: то ли не поладили в Лондоне, то ли ему надоел такой проблемный сотрудник.

В субботу за завтраком я рассказал маме о разговоре с Иркой. Выслушав меня, она кивнула и, подлив мне варение, сказала:

— Иванова я помню. Он всегда был человеком Сокольникова.

— Полпреда в Англии? — удивился я, посмотрев на нашу белую колонку со счетчиком. У нас была своя колонка, что в мои времена было редкостью: чаще всего народ нагревал на плите воду в большом ведре.

— Это сейчас он полпред. А раньше занимал пост наркома финансов.

— Давно? — спросил я, отпивая кофе с молоком. Горячий все-таки!

— Когда ты был маленький. Ты, главное, не лезь в это дело: там, — показала она вверх, — говорят, недовольны Сокольниковым.

Вот оно как получается… А я-то еще хотел помогать Мишке! Я посмотрел на наши синие кухонные шторы: они доходили до подоконника, закрывая оконный эркер. Теперь понятно, почему Мишка ходит мрачный и мало с кем говорит в классе: видимо, есть, что скрывать. Я вспомнил, как Ирка говорила Насте про его сестру: «Ты откуда знаешь, было там что-то еще или нет?» А Ирка знает — даром, что ее отец правая рука самого Кирова.

Перед отходом к Насте я заглянул в кабинет отца. Посмотрев на этажерку, я впервые обратил внимание на тот факт, что иностранные книги и журналы были на немецком языке. Не на английском, французском или итальянском, а именно на немецком… Значит, он работал с немцами… Был ли отец в Берлине? Мама говорит, что вроде бы нет, но это «вроде бы» меня смущало. Допустим, что был и часы от немцев. Хотя нет, все равно не сходится: почему дело его жизни — часы каких-то немецких дворян?

После обеда я выскочил на улицу. Невский искрился клоня зимним солнцем. Редкие машины выбрасывали снежную мякоть из-под колес. Трамваи на площади Восстания стояли на кольце: вожатые чистили обледенелые рельсы. Майоровы жили в высоком доме близко к Московскому вокзалу. Быстро нырнув в подъезд, я зашел в открытый лифт, и сразу поплыл мимо лестничных пролетов, согреваясь на ходу.

Прихожая оказалась просторной и широкой. Обставлена она была на удивление хорошо и со вкусом. У входа стояли только галошница и маленький светло-коричневый шкаф для старой обуви, но даже подставка для зонтиков. Дальше шел высокий во всю стенку шкаф с выдвижными дверями. Меня встретила высокая светловолосая женщина — видимо, Настина мама, они были очень похожи.

— Добрый день, Алексей, проходи, — улыбнулась она и показала мне на секцию шкафа — куда можно повесить пальто.

— Добрый… Как вас зовут? — спросил я.

— Светлана Эдуардовна. Настя, к тебе гость! Ты почему не выходишь?

— Он не совсем ко мне, а к папе! — раздался голос Насти из соседней комнаты.

— Все равно, выйди к Алексею! — в голосе мамы звучало явное недовольство. — Прости, сейчас выйдет.

— Привет братской Французской компартии! — услышал я знакомый звучный голос. Мгновение спустя в дверях показался Всеволод Эмильевич. — Смотри, как вымахал уже! — подмигнул он мне.

— Здравствуйте… — сначала я немного смутился, но дружеская улыбка настиного отца сняла первую неловкость. — А я вот помню, как вы мне про Чан Кайши рассказывали! — улыбнулся я.

— Да теперь сам кому хочешь о нем расскажешь, — снова улыбнулся Всеволод Эмильевич. Настина мама тоже не сдержала улыбку: видимо, Настины родители знали про уроки политинформации. — Что думаешь про Гитлера?

— Гитлер — это война, — ответил я.

— Так уж и война? — усомнился Всеволод Эмильевич. — Шпенглер, конечно, пошел бы войной на Запад, а Гитлер… пока у немцев нет ни армии, ни общей границы с нами…

— Вот и радуйтесь! — улыбнулась Светлана Эдуардовна. — Идите лучше в кабинет и поговорите пока. Анастасия, это не дело, — строго бросила она.

— Иду, иду, я косу переплетала, — пояснила Настя и вышла в коридор. — Привет, — улыбнулась она мне.

— Привет, — кивнул я ей.

— Ладно, пошли, — весело предложил мне ее отец.

Кабинет Всеволода Эмильевича напоминал кабинет отца — только немного меньше по размеру. На столе лежали какие-то статистические бумаги, с которыми он видимо работал. Настин отец был дома в рубашке с косым воротником, какие носили во времена моего детства. Он показал меня в кресло и улыбнулся: давай, мол, чувствуй себя, как дома!

— Всеволод Эмильевич, — я не сел, а стал ходить по кабинету. — У вас есть друг Павел Щебинин. Он передал мне через Настю часы моего отца.

— Да? Настя, значит, дела с Щебининым проворачивает без нашего ведома, — притворно проурчал он.

— Расскажите мне, пожалуйста, про Щебинина, если можно, — кивнул я.

— Я думал, мама тебе все расскажет, — светлые брови Всеволода Эмильевича поползли вверх.

— Да я спрашивал, но она его почти не помнит. Говорит, в Италию вместе ездили, когда я родился… И все!

— Интересно… — отец Насти подвинул чернильницу. — Я-то думал, Паша у вас друг семьи!

— Я его тоже не помню… Вообще, — честно сказал я.

— С Щебининым я познакомился в девятнадцатом, когда Деникина били. Потом он служил при штабе Августа Корка. Слышал он нем?

— Конечно, он Сиваш брал! — сразу ответил я.

— Молодец! — подмигнул мне хозяин кабинета. — Ну, а потом Щебинина в Москву перевели…

— И там он с отцом познакомился? — с интересом спросил я, стараясь не пропустить ни одного слова.

— Раньше… Знаю только, что он в Италии с ним был, когда Генуэзскую конференцию готовили. А потом мы встретились в Москве в двадцать пятом и возобновили дружбу. Ненадолго, правда… Паша военный, его почти сразу в Берлин направили.

— Об отце он ничего не рассказал? — я с надеждой посмотрел на висевшую напротив карту двух полушарий Земли. К моему восторгу она была испещрена пароходными линиями.

— Только в общих слоях и только хорошее, — улыбнулся Всеволод Эмильевич. — Хотя погоди… У меня для тебя кое-что есть!

Быстрым движением он открыл бюро и, порывшись, достал оттуда старый конверт. В нем лежало несколько фотографий, углы которых были уже сильно размыты. Наконец, Всеволод Эмильевич достал одну из них и протянул мне. Я присмотрелся. Справа стоял мой улыбавшийся отец в пиджаке и при галстуке; слева — высокий мужчина с тонкими черными усами и в форме красноармейца. А между ними стояла тонкая девушка в темном платье, которая немного кокетливо поправляла шляпку. Я присмотрелся в ее лицо, но оно было закрыто темными очками.

— Это Щебинин? — спросил я, указав на красноармейца.

— Да. Здесь то девятнадцатый, то ли восемнадцатый год, — пояснил Всеволод Эмильевич.

— А кто эта женщина? Это не мама, — покачал я головой. Странно, но она казалась мне чем-то знакомой.

— Понятия не имею. Фото мне подарил Щебинин в двадцатом, на память. Другого не было, а у него их было две. Да, бери, бери, мне оно не к чему, — улыбнулся он.

— Так, идите пить чай, — Светлана Эдуардовна позвала меня в зал, где усадила нас с Настей за большой круглый стол, накрытый синей скатертью. В центре стояла ваза с камышами, как было модно в те времена.

— Ты спросил Ирку про Мишу? — Настя пристально посмотрела на меня.

— Ага… Только там все сложнее, чем я думал, — ответил я, подвинув чашку. — У Мишки с родителями не все так.

— Я слышала… — Настя внимательно посмотрела на чашку. — Но родители — это родители, а Мишка — это Мишка.

— Отстаньте вы от Мишки! — Светлана Эдуардовна поставила нам бисквит. — Правильно ваша Волошина за ним наблюдает. Его родителей не просто так отозвали из Лондона.

— Мама мне тоже что-то такое говорила, — отпил я чаю. Эх, горячий — губу прижигает!

— Наталья Филипповна права, — подтвердила мама Насти. Мы переглянулись. — Настя, прекращай ходить к Ивановым и впутывать Алешу в это дело!

— Мама, я хочу с ним дружить! — возмутилась Настя.

— Вот дружи с Алексеем и Антоном, хорошие ребята. И не надо супиться, — строго сказала Светлана Эдуардовна и вышла из комнаты.

— Мама тебе не говорила, за что их отозвали? — спросила Настя. Когда она спрашивала, в ее глазах появлялось что-то требовательное.

— Из-за какого-то Сокольникова, — тихо ответил я. — А Ирку надо переключить на кого-то.

— Ирка так изменилась, правда? — Настя пристально посмотрела на меня.

— Интересно, Машка правда ее так не любит? — поинтересовался я. В пылу разговора мы не заметили, как в комнату снова вошла Настина мама — принесла нам варенье и прозрачные розетки.

— Машка говорит, что она изнеженная, трусливая и жестокая, — сказала Настя.

— И власть любит, — улыбнулся я.

— Тоже мне — графиня Верховская! — хмыкнула Светлана Эдуардовна, поставив варенье на стол. Мы переглянулись.

— Верховская? — удивленно переспросила Настя.

— Именно, — кивнула ей мама. — Маменька вашей Ирины. Даром что ли говорят: «Яблочко от яблони…»?

Я отпил чай. Невероятно: на шестнадцатом году революции графиня Верховская — наш председатель совета отряда! Вроде бы все графы давно удрали в Париж. Хотя, может она наша? Вот Алексей Толстой тоже граф, но наш, «красный граф», настоящий большевик! А если нет? … Я почувствовал, что столкнулся с вопросом, на который не знал ответа.

* * *

Настя

Вчерашний диалог я слышала. Интересно, почему Алекс узнавал о Щебинине? Я пришла в школу, все еще раздумывая обо всех этих странностях, хотя понимала, что это личное дело Алекса, меня все это волновать не должно, но желание открыть эту загадку оказалось сильнее. Суховский старший — Щебинин — Леша… Леша — Щебинин — Суховский-старший… И мне казалось, что часы здесь как-то замешаны. Как говорил Щебинин — эти часы дело жизни отца Алекса. Но что такого в этих часах?

А что касается Миши то откуда родители знают, что происходит в школе? Я могу дружить с Мишей не ходя к нему домой. Всё-таки родители это родители, а Миша это Миша. Да и жалко его: Ирка его зажирает просто замечаниями и придирками!

Из размышлений меня вывели Вика и Соня. Петренко наконец взбунтовалась, так как Вика уже достала ее ехидными репликами.

— Некрасивым нечего выделываться, все для красивых, — заявила Гришкова.

— Нет, подруга, у нас не Германия, с твоим фашизмом и сами справимся, — протянул Влад.

Вика смерила его сердитым взглядом, зато в зеленых глазах Лены мелькнуло одобрение. Они не особо нравились друг другу, но было видно, что сравнение Виктории с немецкими фашистами ей понравилось. Всё-таки странно: я слышала, что эти двое сестра и брат, видела что они входили в один и тот же подъезд и дом, они были вместе на демонстрации с мужчиной и женщиной, эта же женщина махала Вике вчера на катке. Если это ее тетя и дядя то куда же пропали родители? Уехали? Но не на три же года! Да и отношения между Викой и Владом не похожи на родственные, разные фамилии…

Странно всё это, странно… А что такого было в часах Суховского-старшего я так и не могла догадаться.

— Поведение Гришковой рассмотрим на общем собрании! — немедленно отреагировала Ирка.

Скоро пришла Вера Сергеевна и начался урок. После приветствия она дала нам время повторить виды текста. Я открыла учебник. Книги… Я прочитала вчера «Машину времени» Уэллса и сегодня верну ее Мише. В сюжете был описан XXIV век. Люди разделены на касты; элои — аристократы и морлоки — рабы. Морлоки живут в подземелье, но ночами вылезают и охотятся на элоев, как на животных. А те отвечают террором. Мне было жаль обе стороны, хотя я понимала, что нападения, начатые морлоками, не должны оставаться без ответа. Ведь это просто ужасно — мир разрушался изнутри. Неужели в двадцать четвертом веке люди действительно будут такими? Нет, нет, бред какой-то, по крайней мере я надеюсь на это.

— К доске пойдет… — раздался голос Веры Сергеевны. Я же совсем не успела повторить теорию, думая о книге!

— Аметистова, — фух.

Ира с легкостью поднялась и вышла к доске. Неожиданно я вспомнила про то, что говорила мама. Ира дочь графини… Саму графиню я видела пару раз — очень похожая на Иру высокая стройная блондинка с пронзительными зелеными глазами и тонкими чертами лица. Ее спина всегда была так пряма, словно к ней приставили стержень. Графиня смотрела на окружающий мир равнодушно, но было во всем ее облике что-то величественное. Я взглянула на Иру — как только ее назначили председателем отряда она, видимо, тоже почувствовала себя графиней. Ясно в кого пошла Ира по характеру и внешности.

И все-таки невероятно… Я сижу в одном классе с графиней, на которой наш, пионерский галстук. И она еще наш председатель совета отряда! Я с интересом посмотрела на Ирку, но она, не обращая внимания, продолжала что-писать. Ирка как Ирка, а все-таки… Графиня?