Эксперимент в темных тонах (гет)

— Ну и куда мы идем? — я скептически оглядываю нашу компанию. Евгений принарядился в костюм и выглядит, точно распорядитель на похоронах. Его очередная девушка ему под стать: хрупкая брюнетка с аристократически бледной кожей, у нее подведенные на египетский манер огромные зеленые глаза, острый нос и тонкая нить почти прозрачных губ. На лицо с маленького цилиндра спадает черная вуаль, наподобие такой, какую носила Вивьен. Аня тоже вся в черном, ее выбеленные короткие волосы безупречно уложены.

— Отдохнем, развеемся, — пожимает плечами Евгений.

Мы идем от метро в сторону клуба. Вокруг все больше и больше неформальной молодежи, вскоре улица выглядит так, словно с ближайшего кладбища случился внеплановый побег. Я вспоминаю Габриэль и думаю о том, что хорошо бы там ее не встретить.

— Чья была гениальная идея идти на эту вечеринку? — бубню я себе под нос.

— Вообще-то моя, — голос у девушки Евгения неожиданно низкий, с надтреснутой хрипотцой.

— А, да, я совсем забыл, — Евгений хлопает себя по лбу, резко тормозит и поворачивается к нам. На него едва не налетает долговязый парень, похожий на вампира, шипит под нос что-то нецензурное и огибает нас по широкой дуге.

— Что забыл-то?

— Представить вас, — поясняет он. — Это Света.

Я хмыкаю, но тоже представляюсь и протягиваю ладонь. Рукопожатие Светы оказывается на удивление крепким. Когда с политесом покончено, Света достает черную сигарету, вставляет ее в черный мундштук и поджигает при помощи "Зиппо" с какими-то символами. Мы переглядываемся, но тут же присоединяемся. Дым кажется белесым в темном морозном воздухе.

На входе небольшая очередь. Мрачные секьюрити выворачивают нам карманы и с написанным на одинаковых квадратных лицах разочарованием пропускают нас внутрь. Народа в зале довольно много, там шумно и накурено, высокая сцена с ограждением громоздится горой и нависает даже надо мной, что уж говорить о той же Свете. Но, кажется, ей вполне комфортно.

— По коктейлю, — приказным тоном заявляет Евгений. — Не зря же мы тащились сюда на метро.

Никто не возражает. Из исполинских колонок льется то, что сейчас, кажется, называют "эмбиент". Я озираюсь: большая часть пришедших моложе нас или такие же, все как один в черном, лишь кое-где можно усмотреть белый или багровый воротничок. Я начинаю чувствовать себя не в своей тарелке — мой классический костюм с черной рубашкой выглядит слишком цивильно.

— Не парься, — машет рукой Евгений. — Ты, конечно, уныл чуть более чем полностью. Но давай назовем это минимализмом.

Я хмыкаю и пью виски с колой. Люди все прибывают и прибывают; кто-то проталкивается поближе к сцене, кто-то уходит наверх, на балкон, мы сидим у барной стойки.

— Кому из них, интересно, пришла в голову идея закатиться именно сюда? — я почти кричу на ухо Ане — иначе друг друга не услышишь. Воздух вибрирует, басы отдаются в грудной клетке упругой пульсацией. Мне кажется, что все вокруг такое мутное вовсе не от сигаретного дыма, а от плотного, точно свинец, звука.

— Светке, конечно, — смеется Аня. — Она вообще-то джазовая пианистка. Но сейчас увлекается по большей части готикой. Недавно ушла из одной группы, присматривается, к кому бы присоединиться.

Я вспоминаю Вивьен, но решаю смолчать: я бы и врагу не пожелал не то что играть вместе, но хотя бы и общаться с такой стервой, как Габриэль.

— А тебе тут как?

— Любопытно, — сдержанно отвечает Аня. — Я, как ты уже успел заметить, разную музыку люблю. Но в этом кругу о таких вещах лучше молчать.

Я обнимаю ее за плечи. С того момента, как она переехала ко мне, мы друг о друге узнаем по большей части из случайных разговоров. Оба делаем вид, что это все — перевалочный пункт в наших жизнях. К чему привязанности? Зачем лезть друг другу в душу? Я, хотя мне и чертовски любопытно, даже не стал спрашивать, отчего она ушла от Игоря. Ушла и ушла. Точка.

Эмбиент стихает, со сцены раздаются нестройные гитарные звуки. Света, навострив уши, оборачивается к сцене. Там подключаются какие-то ребята. Я тоже оборачиваюсь и вижу, как неподалеку от лестницы стоит хрупкая фигурка Вивьен. Мое хорошее настроение вмиг улетучивается: я уже ощущаю душный шлейф присутствия Анны и Габриэль. Но я не успеваю убедиться в верности или ошибочности собственного чувства: на мое плечо тяжело ложится чья-то рука.

— Так вот кого ты мне предпочла, дешевая шлюха. Долговязого слизняка.

Я вскакиваю, готовый на подвиги — ну и пусть сейчас будет отвратительная сцена, пусть этот кабан разобьет мне лицо, а все эти девочки-вампирши, обдавая меня тяжелым запахом духов, пудры, алкоголя и сигарет, склонятся надо мной, поверженным, в ужасе и тут же захлопочут, чтобы помочь. Или, напротив, будут смотреть восторженно, когда я как следует врежу Игорю по самодовольной харе.

— Остынь, — хмыкает Игорь. — Я здесь по работе. Просто забавно.

— Ну уж нет, — продолжаю кипятиться я. — Ты оскорбил девушку! Извиняйся!

— Черт с ним, Стас, — Аня дергает меня за рукав. — Пусть катится, куда шел, ну!

— Нет, не черт с ним!

Я и сам не пойму, что со мной такое. В крови бурлит жажда приключений. Мне плевать на последствия. Я хочу попасть в эту чертову передрягу.

— Стас, сядь! — Аня виснет на мой руке, но я осторожно отодвигаю ее за спину. Вокруг нас с Игорем образовывается некоторое количество свободного места: люди почуяли опасность и теперь занимают наиболее удобные и безопасные места.

— Я сказал тебе, придурок, — Игорь хватает меня за пиджак, — остынь! Вечная судьба таких, как ты, подбирать объедки. Наслаждайся.

Я уже готов занести руку для удара, но Аня все-таки влезает между нами,оттеснив от меня Игоря. А за его плечом я вижу знакомую тень. У тени бледное лицо, чудовищно подведенные глаза: один густо-черным, второй белым, отчего кажется, что его нет вовсе; длинные золотые волосы и платье, поражающее своей открытостью. Тень жмурится, будто от яркого света, а потом уверенно идет в нашу сторону. Меня она игнорирует начисто, будто на моем месте даже не пустота, а нечто, недостойное даже взгляда.

— Это вы — Игорь? — спрашивает она. Голос Анны звучит незнакомо и чуждо, он высок и как будто начисто лишен обертонов.

Игорь приосанивается, на квадратное лицо наползает сальная усмешечка. Его масляный взгляд скользит вдоль тела Анны, почти не прикрытого странным платьем, и я с облегчением понимаю, что не испытываю ревности.

— Я, — он кивает и протягивает ей руку. — Вы из Drib Eulb? Простите, я не до конца понял, как читается ваше название.

— Это синяя птица наоборот, — поясняет Анна. — Я настаиваю, чтобы они переделали логотип и написали все в зеркальном отражении...

— О логотипе мы можем поговорить после, — Игорь подхватывает ее под руку, бросает в нашу сторону неприязненный взгляд, и они удаляются.

Мы с Аней и Евгением переглядываемся.

— Вот так так, — Евгений со стуком ставит пустой стакан на стойку. Группа на сцене начинает играть какую-то песню, мне кажется, что это я уже где-то слышал.

— Все-так стоило ему вмазать, — выдыхаю я, краем глаза косясь на Аню.

— Не стоило, — она отрицательно машет головой. — Он не стоит того, понимаешь?

Я оборачиваюсь им вслед. Где-то в толпе белеет почти обнаженная спина Анны, кое-как прикрытая золотыми волосами. Рядом с ней громоздится фигура Игоря; даже спина его выглядит комично в этом благолепном заигрывании.

— Не понимаю, — упрямо отвечаю я. Я и правда не понимаю, ни капли не понимаю, отчего не стоило пересчитать этому борову зубы. Поэтому отворачиваюсь к стойке, пялюсь на почти растаявший в стакане лед и гоню прочь мрачные мысли.

— Привет вам, — Вивьен неожиданно материализуется рядом со мной и толкает меня кулаком в плечо. — Не ожидала тут увидеть.

Я молча киваю, Аня, кажется, вполне искренне улыбается.

— Вы сегодня играете? — спрашивает она, и я смотрю на нее с легким удивлением. Кажется, она осведомлена о деятельности этой компании не хуже моего.

— Я, к счастью, нет, — Вивьен скалит кажущиеся из-за черной помады желтоватыми зубы. — "Синяя птица" сегодня играет в новом составе. Надеюсь, она не будет синей прямо на сцене, — зло хмыкает она, и я в очередной раз прикидываю, какая кошка могла пробежать между этими странными людьми.

Вивьен усаживается на стул слева от меня и выуживает из декольте мундштук и пачку сигарет. Я молча подношу ей зажигалку, мы все переглядываемся и тоже закуриваем. Дым повисает перед нами плотным пологом, и я чувствую себя словно в коконе. Яркие прожекторы окрашивают этот полог в разные цвета, и это позволяет отрешиться ото всего, даже, вопреки привычному ощущению, от звука. Цвет сейчас значительно приятнее.

— Какой все-таки тут отвратный звук, — кривится Аня, когда наконец песня заканчивается и зал принимается вяло улюлюкать. — Голоса не слышно, гитара бьет по ушам...

— Я бы на твоем месте порадовалась, что голоса не слышно, — язвит Вивьен. — Эти ребята репают на той же базе, что и мы. В соседней комнате. Мы принимаем ставки, когда наконец кто-нибудь на очередной высокой ноте оторвет вокалисту яйца и избавит его от мучений.

Аня смеется. Я отмечаю, что ее лицо снова расслаблено, как и до того, как к нам подошел этот боров. У нее вообще временами появляется в глазах нечто неуловимое, будто бы отражение страха.

— Мне казалось, с этим к танцорам, — отмечает Евгений. Света серьезна, она оглядывает людей на танцполе и на сцене. Ей не до наших разговоров.

— К ним тоже можно, — соглашается Вивьен. — Кстати, — она кивает на Аню. — Ты же знаешь Игоря Соломатина?

Я не понимаю этой социальной игры. Вивьен прекрасно в курсе, что этот урод был Аниным парнем. Но к чему-то разводит эти никому не нужные расшаркивания.

— Увы, — сдержанно отвечает Аня.

— Как он как звукач?

— Звукач он хороший, — выдыхает Аня. — Как человек — говно.

Я едва не присвистываю. Пожалуй, мы все слишком привыкли ко лжи, тщательно маскирующейся под вежливость; она обтекает наши лица, точно масляная пленка. Конечно, я не думаю, что признаком хорошего человека обязательно является грубость, нет. Но всему должен быть предел.

— И в чем это выражается? — лицо Вивьен приобретает деловое выражение, она явно уцепилась за Аню, как за источник информации, и не отпустит ее, пока не выведает все, что нужно.

— По-разному, — отмахивается Аня и переводит дух: группа закончила песню и наступило несколько мгновений если не тишины, то хотя бы не оглушительного шума. — Он тянет личное в работу. Может слить инфу коллегам по цеху. Очень авторитарен, но это не всегда минус в работе. Хотя, конечно, он всегда смотрит на музыкантов, особенно на вокалистов, свысока и всячески демонстрирует им, что они ничего не понимают, без него никто и все в таком духе.

Я не слишком разбираюсь в этой кухне, но монолог Ани слушаю внимательно. Тут же примеряю на себя: вот писал бы я, скажем, даже этюд. И неужто я бы стерпел, если бы мои умения, мою технику, мое прочтение произведения, в конце концов, поставили под вопрос? Да еще кто! Ладно, Аркадий Геннадьевич — он мой наставник, мой педагог. А тут, в общем-то, человек практически с улицы! И как люди только терпят подобное отношение?

— У него наши хотят писаться, — поясняет Вивьен, замолкает и, прищурившись, рассматривает сцену.

Я тоже поворачиваюсь. С правого края сцены стоит Анна, в руках ее лакированная электроскрипка, рампа освещает бледную, почти прозрачную кожу; и мне начинает казаться, что это мираж, что не может она, такая чуждая этому миру, стоять в обычном московском клубе на сцене, овеянная клубами расцвеченного светодиодами дыма, почти обнаженная, неуместная и надменная.

В центре подмосток — Габриэль, она хмура, точно ноябрьская туча, и необъятна, словно бездонное весеннее небо. Нам не слышно, что она говорит мальчику, который помогает им подключаться, но судя по выражению ее поросячьего лица — ничего хорошего. Сбоку пристраивается Лестат и сосредоточенно щиплет гитарные струны. Двоих других — басиста и барабанщика — я вижу впервые.

— Сейчас будет шоу, — хмыкает Вивьен и подмигивает нам.

— Ты же раньше играла с ними? — оживляется Света и придвигается поближе. Теперь мы сидим полукругом спинами к барной стойке, но бармен, видимо, наученный горьким опытом, только тяжело вздыхает и молчит.

— Играла, — подтверждает Вивьен.

Я кошусь на Аню. Из музыки мы обсуждали все и ничего, и мне становится стыдно. Я успел рассказать ей многое: и что мне нравится, и что я исполнял и как интерпретировал, и даже то, что в последнее время моя голова — точно запаянный шар с водой, по которому бьют тяжеленными молотами, чтобы эту воду сжать, а она выбивает своим напором латки и течет наружу, непокоренная. Только у меня вместо воды — ноты. Но я совершенно не знаю, чем она живет. Я пару раз слышал, как она распевалась — у нее низкий бархатный голос — и только.

Мой стыд не успевает зацвести приторной гнилой сладостью. Со сцены раздается отсчет барабанщика, и следом звучит довольно упругий гитарный рифф. Я затрудняюсь сказать, что мне это напоминает. Может, что-то из Deep Purple? Вивьен пожирает сцену фиолетовыми глазищами. Габриэль машет рукой, держась за микрофонную стойку.

— Она на ногах не стоит, — фыркает Вивьен. — Кажется, это будет форменный цирк.

Анна взмахивает смычком, и... ничего. Ее инструмент исправен — это точно было слышно во время настройки. Теперь она стоит, смотрит на скрипку в собственных руках и ловит выкрашенными в серебряный губами воздух, точно рыба, выброшенная на берег. Вивьен впивается в сцену немигающим змеиным взглядом, Габриэль выразительно таращит на Анну круглые зенки. Звукооператор переглядывается с Анной, крутит какие-то ручки, но скрипка мертва, точно мой звук некоторое время назад. Габриэль вздрагивает всем круглым телом и принимается петь.

Лицо Вивьен больше похоже на восковую маску, сквозь которую проступает мстительное удовлетворение. Аня поджимает губы и качает головой, а после наклоняется к моему уху:

— Вот почему он не может прибавить микрофон? Она вынуждена так надрываться...

Я пожимаю плечами. Я, конечно, ходил на рок-концерты. Например, на Scorpions. Только вот Кремлевский Дворец — не чета занюханному "Релаксу". Как и музыканты, и весь персонал — тем, кто выступает сейчас.

— Это вечная проблема, — продолжает Аня.

Мне становится стыдно. Я рассказал ей целую кучу историй о том, как мы перевозили в съемную квартиру найденное по объявлению пианино, как важно следить за строем инструмента и влажностью в комнате... А ведь у нее наверняка столько тонкостей с взаимодействием с аппаратурой, а я ни разу не поинтересовался.

Песня кончается. Габриэль хватает стоящую у монитора бутылку, смачивает горло и кривится — я готов спорить, что в бутылке ее не обычная вода, а огненная. Разноцветные лучи ласкают клубы дыма, кто-то в толпе кричит, кто-то упоенно целуется. Музыканты переглядываются, Анне от Габриэль достается убийственный взгляд — мне даже с такого расстояния кажется, что глаза Габриэль странно поблескивают.

— Скрипка была исправна, — сомневается Вивьен. — Наша птичка Сирин, кажется, облажалась.

Я не могу понять, задевает ли этот факт хоть какие-то струны в моей душе. Анна подошла к нам, облила меня ушатом отборного презрения — в такие минуты мне думается, что Евгений все-таки прав насчет нее: все мы — грязь на подметках ее сапог, пыль, тлен. Она поставила себя выше всех, смотрит оттуда свысока, но все время забывает лишь об одном: падать с таких ледяных высот очень больно. Неужели я только что стал свидетелем такого падения?

Начинается вторая песня. Она не похожа на первую, в ней сквозит холодный северный ветер, ласкающий голые каменные развалины, что раскинулись под серовато-стальным небом. Я чувствую — вот-вот в эту ажурную фактуру должна вплестись скрипичная мелодия: напевная, печальная, от которой тотчас защемит сердце и защипает глаза.

Скрипка врывается туда острием кинжала. Я с удивлением всматриваюсь в Анну: неужто эта девушка играла со мной бетховеновский "Эксперимент"? Неужто она несколько месяцев кряду делила со мной дом и ложе? Я смотрю — и не узнаю ее. Слова Вивьен отдаются у меня в голове. Верно — это не та девушка. Той нет и, должно быть, никогда вовсе не было. Выдуманные образы, миражи, роли, маски — те, что прикрывают зияющую ненасытную пустоту.

Анна — не Анна! — играет. Ее звук чужд музыкальности, он похож на вой бензопилы, что теперь режет мои барабанные перепонки, мой разум, мою жизнь на части. Я крепче обнимаю Аню и прижимаю ее к себе — она так проста и понятна, хотя и не чужда искусству. Впрочем, искусству ли?

Габриэль поет; каждый звук дается ей все тяжелее и тяжелее. Анна пилит скрипку с ненавистью — должно быть, она и правда видит вместо смычка лезвие, а вместо скрипки, скажем, меня. Эта ненависть обволакивает меня, удерживает в своих колких объятиях, сдавливает шею, живот. Меня тошнит.

— Ты в порядке? — Аня встревоженно дергает меня за рукав. — Может, в уборную? Сам дойдешь?

Я киваю и, прижав руку ко рту, проталкиваюсь к туалетам. Там свое веселье: кто-то пьет, кто-то с кем-то препирается, кто-то уже готов к вульгарному животному совокуплению — и это место самое что ни на есть подходящее для того, чтобы удовлетворить низменные инстинкты.

Мой организм не подводит — я успеваю вбежать в открытую дверь с венчающей ее, точно зубастая корона, гордой буквой "М", опираюсь на невинно-белую раковину и извергаю содержимое желудка прямо в начищенный и еще не загаженный фаянс. Вспоминаю, что толком и не ел сегодня: сначала занимался, а потом мы выдвинулись сюда. Недоумеваю: напиться до такого состояния я не мог. Но меня трясет, на лбу проступает липкая испарина, а в ушах воет скрипка Анны.

— Эй, мужик, ты живой? — меня по плечу хлопает парень с подведенными черным глазами. Сам он едва держится на ногах, светлых радужек почти не видно.

— Угу, — выдыхаю я, тяну трясущуюся руку к бумажным полотенцам и отрываю одно, чтобы утереть лицо — остатки здравомыслия не позволяют мне сделать это рукавом.

— Чем накидался-то так? — широченные зрачки излучают сочувствие.

— Музыкой, — хриплю я, чувствуя, как к горлу подкатывает новая волна тошноты. Горькая желчь, перемешанная с приторно-сладкой колой и дубовым привкусом дерьмового виски хлещет из меня неукротимым потоком, колени подгибаются, а ноты, точно взбесившиеся лошади, бьют копытами во внутреннюю стенку моего черепа.

Я слышу мелодию. Она звучит во мне.

Пришло ее время.