История должна быть рассказана (джен)

Я так и не знаю до сих пор, о чем говорил тогда Валька. Что за ангелы такие, что он имел в виду? Может, он считал, что некие силы берегут его от беды — вон сколько с ним всего случилось только на моей памяти. Но до последнего случая он ни про каких ангелов не заикался. И вообще, кажется, не придавал значения своим приключениям, быстро забывал о них и тут же влипал в новые. И только в тот раз, когда он угодил в полынью, что-то такое ему почудилось, пока он барахтался в ледяном крошеве и уходил в темную воду с головой. Наверно, ему было страшно. Наверно, он думал, что это конец, и сил сопротивляться уже не было. А тот, кто тебе поможет в такой момент, сойдет за ангела... Не знаю, как там получилось у Вальки, слишком мы с ним были разные. Но про ангелов, думаю, я теперь понимаю. Я ведь тоже встретил одного.

Но сначала познакомился с другой стороной.

Та ночная история в овраге быстро ушла в прошлое. Коловорот, а за ним и все остальные перестали задирать Юрку, хотя он не бросил своих въедливых вопросов и в любом разговоре уперто стоял на своем. Но длилось это недолго: у него, как оказалось, есть семья, ну или какая-то там родня. И той же осенью они забрали его к себе, а потом увезли в другой город. Я жалел, что мы не успели по-настоящему подружиться. Он однажды прислал мне письмо, я ответил, но на этом переписка прервалась. Что ж, это понятно, у каждого из нас теперь была своя жизнь.

Я тоже не задержался в детдоме. У нас вдруг нашлась какая-то родственница, очень дальняя, совсем седьмая вода на киселе. Мама сама не была уверена, кем они друг другу приходятся, а я так и вовсе думаю, что никакая она была нам не родня, а просто старая слегка чокнутая тетка, одинокая, растерявшая близких и взявшая нас в свой дом по доброте душевной и из привычки с кем-то делить быт. И мы переехали к ней, на окраину города, где у нее был свой дом и немудрящее хозяйство.

Тетя Люся, как мне велели ее звать, действительно была слегка не в себе. Мы это не сразу поняли, на вид она казалась совершенно нормальной, хозяйство свое вела умело, и даже когда совсем прижимало, не теряла присутствия духа и подбадривала маму. Тем больше была наша растерянность, когда мы как-то раз уселись вечером пить смородиновый чай и тетя Люся вдруг поведала нам, что ее сосед справа — колдун, иногда он превращается в жука и летает по ее дому... Мы сперва оторопели, но потом потихоньку привыкли. Совершенно безоглядная, какая-то евангельская доброта тети Люси обращала ее явное безумие в безобидное чудачество. Да и мне ли уличать в безумии кого бы то ни было?

Я быстро освоился на новом месте, пошел в другую школу, завел там товарищей. Потом закончилась война. Было все еще голодно, но уже полегче. Помню, как одной тяжелой зимой мама выпрашивала у соседей мерзлую картошку — будто бы для свиньи, которую держала тетя Люся. На самом деле, конечно, мы ели эту картошку сами.

И все-таки войны больше не было.

Мне исполнилось четырнадцать. Я курил тайком от тетки и матери и заправски сквернословил — три года в детдоме не прошли даром. Маму это огорчало, я видел. Но зато и ее старания принесли свои плоды — я пристрастился к чтению. Я рано выучил буквы, и мне никогда не приходилось читать из-под палки, я делал это вполне охотно. Но теперь у меня появился какой-то новый интерес: я все надеялся найти в книгах разгадку, ответ на вопрос, который навис надо мной, хотя я и затруднялся его сформулировать. С того самого момента, как я в больнице прочитал у Пушкина про черные мысли, я именно так стал называть то самое, что со мной происходило.

Да, они ведь приходили ко мне опять, и не один раз. Я научился предчувствовать их появление, ему предшествовали дурнота и озноб, и трудноопределимое ощущение, будто меня изымают из окружающего мира неведомые силы, все удаляется и становится каким-то ненастоящим, будто я погружаюсь в темную ледяную воду… как Валька, чуть не утонувший в полынье. А в следующую секунду начинало щекотать в затылке, и тут я уже точно знал: они пришли. Я видел их вполне ясно, но не смог бы описать, как бывает трудно описать словами яркое и почти осязаемое сновидение. Я слышал их шаги по ночам. Я начал страдать от бессонницы и головной боли. Ясное дело, прежде всего мне пришла в голову мысль о сумасшествии. Но я ведь совсем не был похож на тетю Люсю с ее фантазиями… И она никогда не видела их, эти мои черные мысли, хотя они являлись и при ней. Присутствие других людей не имело значения: они будто забывали обо мне, переставали меня видеть, и я видел их словно сквозь закопченное стекло. Я понимал, что в любой момент могу вывалиться из реальности — куда-то в темную бездну. Земля колыхалась под ногами, прогибалась при каждом моем шаге, я не мог ни уйти, ни убежать. А эти хищные черные птицы забавлялись мной, как кошка мышью. Я ничего не мог им противопоставить. И я знал, что однажды они заберут меня навсегда, и когда они являлись, гадал — на этот раз все, конец, или меня еще разок выпустят на волю?..

Я должен был счесть себя сумасшедшим. Но никаких других симптомов не было: я неплохо учился, соображал не хуже других, ко мне иногда обращались за советом. У меня была отличная память, я мог повторить почти любое стихотворение после двух прочтений, без труда запоминал формулы, даты и иностранные слова. Меня только раз обозвали психическим девчонки, когда я на спор разбил из рогатки окно учительской... Но это ведь не считается. Я никому не казался странным. И я спрашивал себя: разве сумасшедшие такие? Разве я похож на тетю Люсю? Или на Василь Макарыча, мужа нашей сторожихи, который после ранения в голову почти перестал говорить, а только сидел на крылечке, бессмысленно смотрел перед собой, и лишь одна жена понимала, что он там мычит и хочет ли он курить, чаю или пойти в дом... Нет. Я определенно не был таким. Значит, я не сумасшедший.

В четырнадцать лет я считал себя взрослым. Я дымил как паровоз, с гордостью носил свой шрам, мечтал стать военным летчиком. На спор переплывал реку туда и обратно в самом широком месте, спускался в заброшенную шахту, куда не решались сунуться даже самые отчаянные сорвиголовы. И жил в постоянном страхе перед невидимой угрозой, и боялся темных вечеров, как малолетка.

Однажды они появились днем. Я не видел их, но в затылке щекотало — это значило, что сейчас все начнется. Перед этим я зачем-то забрел в незнакомую часть города и некоторое время плутал между унылых бараков. Но там еще все было нормально. Страшно стало, когда я вышел на спокойную с виду широкую улицу с деревянными домами по обе стороны и деревянными тротуарами. Светило солнце, небо было ясным. Тишина, ни дуновения, все как будто стеклянное, такое ясное и прозрачное, но неподвижное. И кругом ни души. Ни собака не гавкнет под забором, ни греющаяся на солнце кошка не глянет сонно. Ни птицы, ни бабочки. Как будто сон, или декорация, мама меня водила однажды в театр, там на сцене тоже стояли такие дома, как из картона, очень похожие на настоящие, но не настоящие. Тут я услышал их шаги и понял, что они уже рядом.

Я пошел быстрее, потом побежал. И когда они меня почти догнали, перемахнул через забор ближайшего дома. Я оказался во дворе, наполовину крытом навесом, и какая-то женщина вдруг закричала на меня. У нее были вилы в руках, и я попятился. Я хотел сказать, чтобы она не боялась, что я сам боюсь, но не мог, словно позабыл все слова. Только стоял, как дурак, и таращился на вилы, нацеленные прямо на меня. Женщина вроде все-таки поняла, что растерянный четырнадцатилетний пацан ей ничем не угрожает, опустила вилы и обрушилась на меня с бранью. Из-за плеча у нее выглядывала девочка-подросток, высокая, белокурая, с короткой пушистой косой. Я еще раз попытался объяснить им, как и зачем оказался в их дворе, но теперь, хотя дар речи вернулся, снова не мог найти подходящих слов. Что я им скажу? Что среди бела дня посреди пустой улицы напугался… чего? Девчонка вдруг усмехнулась, как будто знала, что я струсил. Мне стало жарко от стыда, и я уже без всякой робости, желая как-то поправить впечатление, вдруг развязно и неожиданно для себя самого сказал: «Извиняемся, ошибочка вышла!» И вновь перемахнул через забор — обратно, на улицу. К счастью, мне удалось сделать это довольно ловко, не зацепившись ни за что штанами, как это иногда бывало, а то бы я, конечно же, умер на месте от позора.

Удивительно, но они исчезли. День снова стал нормальным, ветер шевелил траву, где-то квохтали куры, из-под ворот весело залаяла собака. Значит, и на этот раз меня пощадили.

Жаркое лето было в самом разгаре. Мое последнее лето здесь, чего я тогда, ясное дело, не мог знать. Я радовался каникулам, помогал тете Люсе по хозяйству, пропадал целыми днями на речке, навещал своих прежних товарищей в детдоме и играл с ними в футбол — теперь уже за другую команду. Черные мысли не появлялись уже довольно долго. Нет, я не верил, что смог отделаться от них так легко, но радовался передышке. А может, как знать, и отделался? Может, это действительно была болезнь, а теперь я выздоровел? Очень хотелось так думать.

Как-то раз я задержался на огороде, мальчишки ушли на шахту без меня, и я, предоставленный самому себе и вдруг заскучавший, решил хотя бы искупаться. День снова был ясный, знойный и какой-то звенящий, как в тот раз, когда я пытался спрятаться от своих страхов в чужом дворе. Мне казалось, купание меня взбодрит и отгонит нехорошее предчувствие.

На берегу было безлюдно. Я быстро разделся и собирался уже прыгнуть в прохладную воду, как вдруг заметил, что под ногами что-то блеснуло. Остановив движение — и чуть не сорвавшись с мостков, — я присел и присмотрелся. В щели между досок застрял какой-то небольшой предмет.

Тонкое колечко из белого металла — серебряное, что ли? По внутренней стороне вилась надпись. Я потер ее полой рубахи и прочитал: «Ангелу Оленьке».

Колечко вряд ли дорогое, но все же его можно было сменять на толкучке на что-то более ценное. Однако теперь, когда я прочитал надпись, мне почему-то стало неловко. Вернуть его на место? Провалится между досками и упадет в воду... Просто положить на мостках, чтобы тот, кто потерял, сразу увидел, если вернется? Но тут много кто ходит, и не факт, что колечко подберет именно его владелец… А мне вдруг захотелось вернуть его законному хозяину, кто бы он ни был.

Я завернул кольцо в лист подорожника и спрятал между камней. Потом взял небольшой камушек поострее и нацарапал на досках стрелку, которая указывала на мой тайник. Если хозяин вернется искать свою пропажу, стрелка послужит ему подсказкой. А если просто случайный человек пройдет, то не обратит внимания. Такие стрелки оставляют дети, играющие в казаки-разбойники.

Я снова пришел туда через три дня. Стрелка давно стерлась, но кольца под камнем не было. Там лежал двусторонний красно-синий карандаш «Победа». Он был уже изрядно сточен с обеих концов, но оттиск с названием фабрики еще сохранился. Я похожий карандаш видел в кабинете директора детдома и хорошо запомнил, очень он мне тогда понравился. У нас в школе таких ни у кого не было.

Наверно, это был подарок мне в обмен на кольцо. Я обрадовался находке, подобрал штаны и сунул было карандаш в карман, но тут мне пришла в голову мысль. В кармане у меня лежал обрывок газеты — я заворачивал в него соль, чтоб печь картошку. Я нашел уголок почище и написал: «Ты кто?» Обернул записку вокруг карандаша и положил на место.

На пути домой я понял, что сделал глупость. А если пойдет дождь? Записка размокнет... Я весь вечер с тревогой поглядывал на небо, не собираются ли тучи? Сначала было ясно, но на закате небо замутилось. Я даже просыпался ночью и отдергивал занавеску, и полная луна заливала комнату светом. Мама просыпалась и ругала меня.

Дождь так и не пошел, а вместо моей записки возле мостков под камнем лежала другая, на обрезке тетрадного листа в линейку: «Это мое кольцо». И больше ничего. Я одновременно обрадовался и немного рассердился. Я разве спрашивал, чье оно? С другой стороны, а может, это и есть ответ? Я перевернул листок и написал с другой стороны: «Ты ангел Оленька?»

Ответ пришел незамедлительно, на следующий день. «Нет, это не я. Просто это мое кольцо. А ты кто?»

Мне вдруг опять вспомнился Валька и его чудной рассказ… Встретишь ангела — молчи, не спрашивай: «Это ты?» Он ведь, ясное дело, все равно отопрется: «Нет, это не я!»

Я написал свое имя, и мы обменялись еще парой посланий — столь же коротких и довольно бессмысленных. Мне нравилась эта странная игра и нравилась таинственность происходящего. Несколько раз я прятался на берегу, желая подстеречь того, кто оставляет записки, но все без толку. Туда тетки приходили белье полоскать, мальчишки прибегали купаться. Если все время сидеть в засаде, пристанут с расспросами, и я бросил это дело.

А потом все-таки пошел дождь. После нескольких недель сухой жаркой погоды. Все обрадовались — сушь стояла неимоверная, и только я опечалился. Пришел рано утром, и сразу к камню. А под ним ничего нет. Ни записки, ни карандаша... Потом слышу — кусты шевелятся. И выходит из них незнакомая девчонка. Ну не то чтоб совсем незнакомая, я пригляделся и узнал ее. Это к ним во двор я забрался тогда, когда перепугался неведомо чего на солнечной улице, а сердитая тетка оборонялась от меня вилами. Девчонка высокая, почти с меня ростом, и волосы пушатся и поблескивают на солнце, которое снова проглянуло на небе, словно окутаны тонкой золотистой сеткой. А в руках у нее мой карандаш и записка… ну, то что от нее осталось. Она на меня смотрит, а я на нее. Потом она говорит:

— Размокло все, — и на записку показывает.

— Ага, — говорю, — дождь такой. Ясное дело, размокло. А ты как хотела?

Она засмеялась. Протянула мне карандаш:

— Возьми, пусть у тебя останется. На память.

— Это твое кольцо было?

— Мое. Мамино то есть. А теперь мое.

Она меня наверняка узнала, так что я не стал делать вид, будто мы впервые встретились, и просто спросил:

— Это она меня вилами пырнуть хотела?

— Нет. Это моя тетя. Я у них живу.

— А родители где?

— Нету.

— Понятно. А что с ними?

— Ничего. Просто нету.

Я вроде привык к такому — сам же без отца рос, да и в детдоме потом всякого навидался и наслушался. Но она так сказала, что мне стало не по себе, и я больше не расспрашивал. Зато понял, что до сих пор не знаю, как ее имя.

— Тебя как зовут?

— Эля.

— Это как полностью будет? Элеонора, что ли? Или Эльвира?

— Нет…

— А, стой, знаю! Аэлита, да?

Я не думал, конечно, что ее так могут звать на самом деле, но вдруг захотелось щегольнуть тем, что я читал такую книжку.

— Нет, не Аэлита. Просто Эля.

— Ну ладно.

Эля, как выяснилось, тоже читала «Аэлиту», и вообще знала куда больше книжек, чем я. И говорила она как-то очень правильно, по-книжному, но в то же время немного неуверенно, будто сам наш язык был ей непривычен. И еще что-то странное было в ее манере выговаривать слова, словно легчайший акцент… Я давно привык к уральскому говору, да и сам уже перенял его, и меня больше не обзывали московским фраером. Но Эля, видимо, была родом не отсюда. Она не стала об этом говорить, и я опять не решился лезть с расспросами... Я уже понял для себя, прямо там, возле мостков для купания, что буду все делать так, как она хочет.

Но она никогда не испытывала пределы своей власти, да и вообще словно не замечала моего рыцарского служения. Ну, бывало, попросит прогнать паука со скамейки. Крыс, живых и дохлых, змей, школьных хулиганов и грабителей, которые раза два отмечались на нашей окраине, она не боялась, а вот безобидных пауков обходила по большой дуге.

Летние дни проносились один за другим, мы купались, бегали в лес за ягодами, я водил Элю на шахту и издалека показывал, где спуск, строго-настрого велев не приближаться — опасно же, обрушиться может в любую секунду… Эля послушно кивала и, кажется, посмеивалась, когда я отворачивался. Меня пробовали дразнить за то, что связался с девчонкой, и я неожиданно для себя пришел в такой восторг и азарт, защищая свое право дружить с Элей, что противники мои вмиг стушевались и больше эту шарманку не заводили. Да и то сказать — у меня за плечами был детдом, и Коловорот, который уже работал на заводе наравне со взрослыми, здоровался со мной при встрече, у всех на глазах. А они что могли предъявить в уличной стычке?

Изредка Эля обедала у нас, но ее каждый раз приходилось уговаривать — ей было неловко, потому что сама она никогда не приглашала меня в гости. По-моему, она не ладила с хозяевами, у которых жила, хотя никогда не говорила о них плохо. Я разузнал через тетю Люсю, что Эля — сирота, ну да это и так было понятно. Ее взяли к себе из милости почти чужие люди. Обижать ее там не обижали (про это я выспрашивал с особым пристрастием), кормили-поили, но явно тяготились обузой и попрекали каждым куском. Тетя Люся Элю привечала, как вообще всех, кто попадал в ее неряшливый, но всегда гостеприимный дом. Маме она вроде бы тоже нравилась, но мама в последнее время ходила хмурая и озабоченная, о чем-то шепталась с тетей Люсей тайком от меня и Элей особо не интересовалась.

Я был счастлив. Впервые после отъезда из Москвы, где я еще на вокзале, под звуки воздушной тревоги, начал рассказывать своим однокашникам длинную и запутанную историю про летчика, который потерпел крушение над океаном и попал в плен к врагам, а затем бежал от них на плоту, переплыв океан в обратном направлении… впервые с тех пор я вновь обрел благодарного слушателя. Эле очень нравились мои истории. Она слушала внимательно, замечала все мелочи, но ни с чем не спорила, в отличие от Юрки, хотя могла иногда предложить какое-то уточнение от себя. Я был ревнив по отношению к тому, что сочинял, никому не позволял вмешиваться и влиять на ход событий, но Эле было можно.

Однажды мы с ней почти вместе придумали сказку про нас двоих. Точнее, придумал ее все же я, но Эля задавала наводящие вопросы, и так шаг за шагом история обрела свой полный вид.

Эле она очень нравилась. А я специально сочинял так, чтобы именно ей понравилось. Она только добавила еще несколько подробностей, и мы записали свою сказку в тетрадку. Записывала Эля, у меня так складно, как у нее, не получалось. Но я все равно перескажу, как я это запомнил.

Сказка была про мальчика по имени Ника и девочку по имени Аля. Ника жил в детдоме, и однажды во время дежурства по спальне нашел под плинтусом записку. Он написал ответ и тоже спрятал его под плинтусом. И так они переписывались довольно долго, и Ника даже оставлял Але подарки — то страницу с картинкой из журнала, то какой-нибудь свой рисунок. Однажды он нарисовал ее портрет, какой он ее себе представляет, и она сказала, что вышло довольно похоже. Только он никак не мог понять, где же она живет, а она не могла понять, как ей к нему прийти, чтобы они познакомились лично. Аля только объяснила, что живет в деревне у чужих людей, работает у них по хозяйству, а они ее за это кормят. И еще она написала, что если уж сама не может прийти к нему в гости, то пусть тогда приходит он.

— А как? — спросил Ника.

— Очень просто, — ответила Аля. — Вечером, когда все лягут спать, тихонько выйди за ворота и иди к тому месту, где днем останавливается автобус. Ночью он тоже ходит, только другой. Садись в него и поезжай до конечной остановки. А там увидишь дорожку через лес, и вот иди по ней, она приведет тебя в мою деревню. Только не ходи там по главной улице, тебя заметят, ни к чему это. Иди огородами, наш огород ты узнаешь сразу — там стоит пугало, а на нем сюртук с золотым позументом. У меня очень богатые хозяева, и они даже пугало наряжают в самое лучшее, чтоб не хуже, чем у других.

Ника все сделал так, как ему велела Аля. Только оказалось, что перед самым его приходом воры украли сюртук с золотым позументом и пугало пришлось нарядить в старое Алино платье. Поэтому Ника немного заблудился, но потом увидел Алю, которая пошла его искать, и сразу ее узнал. Она действительно была точно такая, как на рисунке, только настоящая. Кругом летали светлячки, а Ника и Аля сидели на траве, разговаривали и ели землянику с молоком. А потом Ника отправился домой.

Идти обратно по темному лесу ему было немного страшно. Все светлячки спрятались, и луна зашла за тучу, и еще ему показалось, что там в лесу кто-то выл. К тому же он впотьмах сбился с дороги и чуть не опоздал — пришлось последние триста метров пробежать по лужам, чтобы запрыгнуть в уходящий автобус.

Там кроме него был только один пассажир — старенькая бабушка в платочке, с корзинкой на коленях, и корзинка тоже прикрыта платочком.

— Где же ты это, мил-друг, так в грязи извозился? — спросила бабушка.

— Темно, — пробурчал Ника, — а там лужи.

— А ты бы, мил-друг, не ходил тут так поздно… один, — добавила бабушка, немного помолчав.

— Почему это? — спросил Ника.

— Да вон темень какая, заплутаешь. А тут ведь и лес рядом… иногда.

— Подумаешь, лес… леса я не боюсь!

— А и зря. Иного леса и побояться надо. Или ты не здешний?

— Нет, не здешний, — сказал Ника, подумав. — У меня тут девочка знакомая живет. Она одна по этому вашему лесу ходит, и ничего. Она мне сама говорила.

— Ну, если они из тутошних, то ей-то что, — говорит бабушка, а сама что-то перекладывает в корзинке.

Нике показалось, что там кто-то мяукнул.

— Это у вас там кто, котенок? — спросил он.

— Где котенок? — удивилась старушка. — Шерсть у меня там.

Откинула она платок и показала Нике корзинку, а в ней действительно клубки разных цветов. Особенно один был красивый, пушистый, серебристого цвета, даже как будто немного светится. Ника не удержался и потрогал его пальцем. Клубок и на ощупь был очень мягкий и приятный, перекатился в корзинке и будто еще сильнее засиял.

— Он волшебный, да? — вдруг спросил Ника.

— Ну как волшебный… хороший просто клубочек, — сказала бабушка и накрыла корзину платком. — А я тебе вот что скажу, мил-друг. Ты подружку-то свою навещай, да только не вздумай к себе позвать жить. А если сама соберется, так скажи, чтоб не приходила. Сама-то она не понимает, родители померли, рассказать было некому.

Ника нахмурился:

— Это почему это ей нельзя приходить?

Он именно что собирался позвать Алю к себе — для начала, к примеру, в гости.

— А вот потому. Уйти-то она уйдет, а у вас там не появится. Пропадет, стало быть, совсем, — говорит бабушка спокойно. — Исчезнет с концами, а ты будешь думать, что тебе все приснилось.

— Это почему так?

— Да уж вот так. Отец-то у нее был здешний, а мать оттуда, где ты живешь. Поэтому и она такая, серединка на половинку. Разговаривать с тобой может, а сама к вам ни-ни.

Ника долго молчал. Странная старушка говорила странные вещи, но он ей почему-то сразу поверил. В корзинке снова кто-то отчетливо мяукнул.

— А как же быть? — спросил Ника. — Как же нам тогда быть?

— Ну, есть способ, — говорит старушка, — если очень хочешь и если не забоишься.

И вроде ничего такого не сказала, но Нику аж мороз по спине продрал. Но он только кивнул и стал дальше слушать. А бабушка достала из корзинки клубок — тот самый, серебристый, и протянула ему.

— Возьми-ка вот, не потеряй только. Пусть у тебя будет. И ты, мил-друг, того… — она махнула рукой водителю, и автобус притормозил прямо посреди чистого поля. — Молока-то он у меня магазинного не пьет. Да и то сказать, это разве молоко…

Она взяла свою корзинку, встала и вдруг шустро, как молодая, шасть в раскрывшуюся дверь — и только ее и видели. Ника даже не успел крикнуть ей вслед — что ему теперь делать-то надо?

Он вернулся в свой детдом, лег на кровать и положил клубок под подушку. Заснул, потом проснулся — кругом по-прежнему ночь… А проснулся он оттого, что клубок вдруг словно ожил под подушкой, завозился там, подтолкнул его в бок, свалился на пол, выкатился на середину комнаты, а потом — к окну. Запрыгнул сам собой на подоконник… Тут и Ника скорее схватил штаны и рубашку и бросился ему вслед.

И покатился клубок по дороге, а Ника побежал за ним. Вроде и бежали они недолго, а совсем скоро очутились в темном лесу. Тут клубочек замедлил ход, потыкался в разные стороны и покатился дальше, уже помедленнее. Кругом тихо-тихо, ни листик не шелохнется. Только вдруг вдалеке снова кто-то завыл, будто бы на полную луну, и луна тут же спряталась за тучу. И клубочек добавил ходу, а за Нику зацепилась какая-то ветка и не хотела отпускать, а из-под кочки вдруг будто бы глянули чьи-то тусклые желтые глаза.

Но Ника ни на что не смотрел, а только шел за клубком, шел, и вышли они на полянку. И тут вдруг клубок остановился и попятился, а из деревьев с другой стороны поляны показался кто-то странный, высокий и серый… Как бы человек, да только с песьей головой. Ника испугался, но поскорее схватил свой клубок и прижал к груди. Тут в лесу снова кто-то завыл, совсем близко, сразу в нескольких местах, а потом стало тихо-тихо. А потом кусты за спиной у Ники зашелестели, и на поляну вышел волк, за ним еще один, и еще два с другой стороны. Клубок дернулся в его руках, вывалился на землю и покатился вокруг, разматывая нитку. Прокатился так три раза, и Ника оказался в центре круга из шерстяной нитки, и клубок тоже запрыгнул внутрь, а потом к нему на руки. Тут тот, первый, с песьей головой, будто опомнился, понял, что происходит, зарычал и прыгнул прямо на Нику… И словно ударился о невидимую стенку — Нику не задел, а отскочил назад. И тут началось! Остальные волки тоже обозлились и стали прыгать на него — щелкают зубами прямо над ухом и машут когтистыми лапами перед носом, а достать не могут.

Они еще немного побесновались, а потом песьеголовый им что-то сказал не непонятном языке, они притихли и отступили, и некоторые даже ушли с полянки, а клубок беспокойно завертелся в руках у Ники. Смотрит он — там сквозь черные стволы что-то белеется и подходит все ближе и ближе, и под конец выходит на полянку, прямо к волкам... Да это же Аля, в длинной ночной рубашке и с распущенной косой, а в руке корзинка! Идет она, смотрит себе под ноги, запнулась о волка и только тут заметила Нику. Откинула волосы со лба и посмотрела прямо на него… А ему кто-то как заверещал в самое ухо:

— Не смотри-и-и-и-и!

Ника закрыл рукой глаза и спросил:

— Аля, ты как здесь оказалась?

Она подошла поближе и отвечает:

— Гуляю вот… А почему ты на меня не смотришь?

Тут Ника совсем растерялся и не придумал ничего лучше, как спросить у своего клубка:

— А это точно Аля?

Клубок забеспокоился, завертелся в его руках, распуская нитку… и вдруг как прыгнет прямо на Алю! От нее во все стороны полетели искры, и стало видно, что это на Аля, а что-то страшное, и в руке у него коса…

То, что притворялось Алей, разозлилось и завизжало, и волки снова рванулись к Нике, но тут его что-то невидимое ухватило за плечи и подняло в воздух. И только самый шустрый волк чуть не ухватил его за пятку, но не успел. А Ника несется куда-то по воздуху, и только ветер свистит…

— А я не поверил, что это Аля, — сказал Ника вслух.

— И правильно… — шепнул ему ветер в ухо.

Когда Ника немного освоился, он разглядел, что внизу темный лес, а сбоку — речка изгибается серебряной лентой. И на сколько хватает глаз — холмы и поля, и никаких признаков города даже вдалеке. А потом вдруг что-то произошло — то ли тот, кто его нес, спикировал вниз, то ли вообще его уронил… Только земля стала быстро приближаться, и ветер засвистел в ушах с утроенной силой.

И Ника даже успел по-настоящему испугаться, но почти сразу упал на что-то мягкое. Очнулся он и обнаружил, что лежит на чем-то вроде желтого матраса. Вокруг светлые стены странной формы, и над ним они как бы образуют купол с большим неровным отверстием, сквозь которое видно ночное небо. И в довершение всего на него вдруг разом обрушилось ведро воды — душистой, но совершенно ледяной. Ника вскочил, отряхнулся и заозирался в поисках своего клубка. Но клубка нигде не было, зато оказалось, что неподалеку сидит прямо на полу мальчик примерно одного с ним возраста. Сидит и с любопытством разглядывает Нику. Очень нарядный мальчик, в темно-зеленых штанах и васильковой рубахе, и в черной шапочке с красным пером.

— Здоро́во! — говорит мальчик. — Как долетел?

Ника потряс головой и не нашелся что ответить.

— А ты кто? — спросил он.

— Как кто? Ты разве не ко мне шел? — удивился мальчик.

— Я не знаю. А где мой клубок? У меня был, знаешь, такой, мне его дала бабушка в автобусе…

— Бабушка? Какая же она бабушка? А впрочем, да, все время забываю… Не волнуйся о нем. Он уже теперь больше не клубок.

— А ты сам-то кто такой? — спрашивает Ника.

— Обычно меня зовут просто хозяин. Ну хватит болтать, пошли-ка, кое-чего покажу.

Мальчик в синей рубашке подошел к стене, взялся за нее… и она расступилась. Ника снова увидел ночной лес, только теперь с ним что-то было не так. Он словно сильно вырос и увеличился в размерах. И тут Ника понял, что находится в сердцевине цветка, а стены — это его лепестки.

— Вот это да! — ахнул он. — Только как же мне теперь обратно стать большим?

Мальчик пожал плечами:

— Да запросто. Только сначала давай выкладывай, зачем пришел. Ко мне ведь с вашей стороны просто так не ходят чайку попить… только по делу.

И тогда Ника рассказал ему, что хочет позвать к себе Алю.

— Только я не знаю, как это правильно сделать, — заключил он, теребя тычинку от цветка.

Тычинка эта была размером с дворницкую метлу.

— Это можно, — кивнул мальчик. — Только надо, чтобы она сама захотела перейти к вам жить. Но если захочет, то можно. Я тебя научу. Тебе нужно добыть три вещи. Первая — это ее кровь… Не пугайся, можно только капельку. Вторая — вещь, которая принадлежит ей дольше всех других ее вещей. И третья — то, что ей в ее доме дороже всего на свете. Все эти три вещи надо собрать сразу, в один день, и вместе с ней забрать на вашу сторону. Только сделать это надо так, чтобы она не заметила… ну или не придала значения.

Ника подумал немного. Проще всего было со второй вещью: Аля сама в прошлый раз рассказала, что самая старая из ее вещей — это залатанное платьице, в которое обрядили пугало на огороде, потому что сама Аля из него уже выросла.

— Ну, теперь ты все знаешь, — сказал мальчик. — Так что перестань лохматить мой цветок, мне тут еще ночевать. Ах да, тут еще этот твой… как ты его?.. Клубочек, в общем, оставил тебе кое-что.

Он снова раздвинул стены, то есть лепестки, и они с Никой спустились на землю, цепляясь за листья.

Смотрит Ника — а на земле лежит перышко… Ну то есть это для большого Ники было бы перышко, а для нынешнего — огромное перо гигантской птицы.

— Я на нем полечу? — спросил он.

— Не полетишь, а поплывешь. Только надо его сначала на воду спустить.

И они вдвоем потащили перо к реке. Оно было претяжелое... Там Ника залез на свою странную лодку, а мальчик вдруг легко столкнул его в воду. И поплыл Ника вниз по реке, прямо по лунной дорожке.

Пристал он к берегу как раз там, куда выходил огород дома, где жила Аля. По пути еще снял с пугала платье — совсем старенькое, прямо лохмотья, и прямиком к ней. Что делать дальше, он так и не придумал, но надеялся, что сообразит на ходу.

Несмотря на поздний час Аля не спала, и когда он постучал к ней в окошко, сразу выглянула. А потом выскочила на крыльцо и скорее увела Нику в сарай — чтоб хозяева не увидели. Стала его расспрашивать, зачем пришел, и он ей честно сказал, что хочет позвать ее жить с ними… ну, на той стороне. Аля как будто задумалась, потом хотела ответить, но не успела — что-то в сарае зашуршало в углу, и с полки вдруг будто сам собой спрыгнул горшок, а по полу метнулась маленькая серая тень.

— Крыса! — воскликнула Аля.

Она была очень храброй, но крыс всегда боялась. И Ника хотел прогнать крысу, но вдруг видит — а это маленький серый котенок. Тощий, только глазищи в темноте сверкают, голодный и перепуганный. Ника его еле поймал и показал Але, что это вовсе не крыса. Но тот вывернулся у него из рук и шмыгнул под верстак с инструментами, и они стали ловить его уже вдвоем.

— Мр-р-р-р-р-р-ряу! — завопил котенок в темноте, и Аля вскрикнула, а потом вылезла из-под верстака: в охапке у нее котенок упирается и глаза таращит, а по руке течет кровь.

— Еще царапается! — пожаловалась Аля. — А я ему молока налить хотела…

И тут Нике пришла в голову мысль:

— Ну-ка дай сюда, сейчас мы его спеленаем!

Он достал Алино платьице, припрятанное за пазухой, и замотал в него котенка, как младенца… но сначала вытер краешком ее поцарапанную руку.

Теперь осталось только узнать, что ей здесь дороже всего остального.

И тогда Ника спросил:

— Аля, так пойдем жить к нам? Насовсем, то есть навсегда! Хочешь?

Она снова задумалась. И Ника тоже задумался и вдруг понял, что никогда ее об этом не спрашивал… А может, ей и тут хорошо, без него? Но Аля сказала:

— Да, я хочу. Я только напишу письмо своим хозяевам, чтоб меня не потеряли. Они печалиться не станут, даже если я просто пропаду, но пусть уж знают. Прямо сейчас пойдем?

— Да, прямо сейчас. Только ты еще вещи свои собери, — подсказал Ника.

— Да у меня тут ничего и нет, — усмехнулась Аля.

И Ника опять забеспокоился: если она тут ничем не дорожит, то как выполнить третье условие? Но все разрешилось само собой, потому что Аля добавила:

— Давай котенка с собой возьмем, ладно? Он один мне только и нужен.

Они спеленали котенка покрепче, чтоб не сбежал по дороге, и пошли через лес на автобусную остановку. Ника хотел снова прокатиться на перышке, но когда они спустились к речке, его там уже не было. Точнее, было, Ника его потом нашел, но размером оно стало с Алин мизинчик и никуда их отвезти на себе уже не могло.

В автобусе на этот раз они ехали вдвоем, других пассажиров не было. Они благополучно добрались до дома, а там Алю взяли жить вместе со всеми. И котенка взяли, он быстро вырос и потолстел, и стал с виду очень похож на пушистый серебристо-серый клубок.

Про котенка — это, конечно, Эля придумала. У нее действительно именно такой и жил, серый и пушистый. А я сочинил про волков и про путешествие по лесу. А она — про старушку в автобусе. Вот такая была история. Жалко, что тетрадка не сохранилась. Сгорела вместе со всем остальным… Но я забегаю вперед.

К осени мама расхворалась. Однажды ночью у нее началось сильное кровотечение, так что пришлось звать соседа на помощь, чтоб отвез в медпункт. А оттуда уже ее забрали в больницу. Я дежурил там первое время и ни о чем больше не думал. Но потом врач сказал, что опасности больше нет, и я вернулся домой и только тут кое-как огляделся. Беда не ходит одна: вдобавок к маминой болезни неладно стало с тетей Люсей. Она совсем помутилась разумом — то ли из-за мамы, то ли так просто. Стала заговариваться, выкидывать совсем уж странные штуки. По ночам все бродила по дому, будто что-то искала, бормотала себе под нос. Я не знал, что с этим делать, да и никто не знал.

Дня через три я проснулся среди ночи оттого, что меня трясут за шиворот и орут в самое ухо, а потом и вовсе сбросили с кровати. Я с трудом разлепил глаза, открыл было рот и зашелся кашлем. Все кругом в дыму, что-то трещит и гудит, и ничего не видно… Я хотел поползти на четвереньках к дверям, но не мог найти выход, только сильно ударился обо что-то головой. Тут меня снова схватили за шиворот и поволокли на улицу, и я ударился еще несколько раз.

На улице я немного отдышался, хотя кашлял страшно и не мог ничего сказать. Наш дом горел. Бежали какие-то люди, плескали воду, но я посреди этого сумбура и сумятицы отчетливо понял, что уже поздно, дом не спасти, и только завертел головой по сторонам — как же тетя Люся?..

Она была здесь же, причитала и все норовила броситься в огонь, что-то приговаривая про иконку, но ее держали крепко и не пустили.

А дом действительно сгорел. Не так чтоб дотла, остов остался, ясное дело, но жить нам теперь было негде. Разве что хлев уцелел, и свинья, хоть и визжала, осталась невредима. И кошка наша убежала, а потом вернулась. Только дома у нас больше не было.

Что случилось — мы так и не поняли. Может, с проводкой что-то. Может, из печи выскочил уголек — было уже холодно, и мы начали топить. Соседи, которые приютили нас на время, и вовсе поговаривали, что это сама тетя Люся все и спалила — умом скорбная, от нее чего угодно можно ждать… Однажды она сама это услышала, но ничего не сказала, только заплакала молча. А я разозлился и наорал на соседей. Хотя они были люди не злые и помогали нам как могли.

Тем же вечером, после этого разговора, я убежал из дома и долго бродил по улицам, стуча зубами от холода. Я уже знал, что произойдет дальше. Я чувствовал затылком, что они уже здесь. И снова подступала дурнота, и снова все кругом подернулось траурной пеленой, и было трудно дышать, словно меня снова душит смрадный дым пожара.

Тетя Люся сумасшедшая. И я сумасшедший. Она сожгла дом, и у нее теперь не осталось ничего. И у меня не останется. Я совсем сойду с ума и подожгу собственное жилище… а если там будет мама? Я даже не пойму, что я натворил, как не понимает тетя Люся. Она такая тихая и смирная… И будто никак не возьмет в толк, что же произошло и почему мы оказались в чужом доме. Все наглаживает свою кошку да смотрит в окно, иногда только спросит, что это моя мама не идет обедать. Но о ней позаботятся. Ее любят за доброту, ее не бросят. И ей ведь много лет, она целую жизнь прожила… А я уже теперь — все. Вот они, я слышу их шаги и различаю тени, хотя перед глазами все расплывается... И я вновь не выдержал и побежал, хотя знал, что бежать нельзя, тогда они точно догонят и набросятся. Но мне уже хотелось этого, просто хотелось, чтобы все кончилось, пока не стало хуже. Провалиться бы в самом деле в ту шахту и исчезнуть навсегда…

Я и правда в этом приступе безумия свернул в сторону шахты, и понял это, только когда очнулся. А очнулся потому, что меня крепко схватила за плечо чья-то рука. Рука была человеческая, значит, это не они… Я обернулся и увидел Элю. Она бежала за мной почти от самого дома, никак не могла догнать. Только потом, когда я вдруг повернул к шахте, она догадалась, куда я направился, срезала по прямой и нагнала меня.

Я удивился не ее появлению, хотя и не ждал его. Я как будто забыл, что она вообще есть на свете, а теперь вдруг вспомнил. Поразительно было другое: она тоже видела их, эти проклятые черные тени на длинных ногах! Совершенно определенно видела, она что-то говорила мне, я не понимал, и тогда она обернулась и закричала на них, и я опять не понял, что именно, но они вдруг разлетелись, словно перепуганные куры… и все успокоилось. И я снова стал понимать человеческую речь.

Мы еще посидели там на камнях. Сидеть было холодно, но ноги нас не держали.

— Ты… тоже их видела? — спросил я.

Она кивнула.

— Ты знаешь, что это такое?

Она помотала головой. Но это было уже неважно. Главное — она тоже их видела. Юрка тогда, в овраге, не видел. Не видели мама и тетя Люся, при которых это тоже случалось. А Эля — видела. Значит, я не сумасшедший. И она сумела их прогнать... Я не понял как, но если она умеет, значит, это возможно.

Она заторопила меня вставать — камни высасывали из нас остатки тепла, она и сама теперь дрожала, как я. И мы пошли домой, и по дороге ни о чем не говорили.

Когда маму выписали из больницы, вопрос стал ребром: работать она пока не могла, жить нам было негде и не на что. Тетю Люсю и впрямь приютили соседи, вместе с кошкой и свиньей, но поселиться у них всей толпой мы не могли. Я сказал, что брошу школу и пойду работать, но мама только отмахнулась и отправила меня учить уроки.

Так прошло еще недели две. Я лишь один раз виделся с Элей за это время, и опять мы не успели поговорить о том, что случилось возле шахты. Но она ведь, как я понял, и сама не знала, что это такое.

А потом однажды я пришел из школы домой и застал там как будто бы праздник — все сидели за столом, смеялись, пили чай с блинами, а мама читала вслух какое-то письмо.

— Коля, садись скорее! — позвала она меня. — Смотри, меня снова приглашают на работу. Поедем с тобой в Москву, нам комнату дадут. Это моя бывшая начальница, я ей еще летом писала, да она ничего не ответила, я уж думала, что и все. А теперь вот написала. Надо к началу четверти успеть, так что собирайся, ждут нас уже!

Мне было четырнадцать. Я считал себя очень взрослым. Но когда мама сказала: «Мы уезжаем», — я ничего не мог с этим поделать.

Я обещал себе всегда выполнять то, чего хочет Эля. Я подумал, что могу отправить маму в Москву, а сам остаться. Коловорот старше меня всего на два года, ну пусть на три, а уже работает и угощает нас с получки папиросами… Я тоже смогу работать. Найду себе какой-нибудь угол, пойду с Коловоротом на завод и останусь здесь.

Но Эля даже слушать не стала.

— Ты с ума сошел? А мама как? Как она там без тебя? Она вон болеет, до сих пор бледная какая. А тут дорога дальняя, и там в Москве еще неизвестно, что и как… Поезжай. Собирайся и поезжай. А потом напишешь мне оттуда письмо. Я бы сама написала, но вы же адреса тамошнего еще не знаете.

Тогда я пошел к маме и изложил ей другой свой план. Я предложил взять Элю с собой, чтобы она жила с нами. Я снова повторил, что брошу школу и пойду работать. А старшие классы пройду потом, не вечёрке. Но мама тоже сказала, что я сошел с ума: Эля здесь хорошо живет, у нее своя комната, сыта-одета, а я зову ее в никуда, у нас у самих еще своего угла в Москве нету… Пусть уж она остается тут, а мы ей сообщим потом свой московский адрес, и она вполне может приехать к нам погостить. А там видно будет. Может, поедет в Москву учиться после школы или еще что.

И мы уехали, а Эля осталась.

Все вышло совсем не так, как в нашей с ней сказке.