Свет упавшей звезды (джен)

Сарнорцы оказались славными людьми, по-северному гостеприимными; в первый вечер еще косились на чужака с опаской, но оттаяли к концу следующего дня, с одобрением глядя на подросшую гору поленьев возле постоялого двора и чисто выметенный двор. Телдрон из Дарлана не боялся запачкать руки, работал неумело, но старательно, а значит, был в глазах местных вполне достоин миски каши и задушевной беседы под кружку пива. Сокровенным с ним, конечно, не делились — был наемник хмур и немногословен, да и не скрывал, что намерен податься в родные места, только чуть в себя придет, — но и не молчали, не пытались отсесть подальше. Даже несмотря на то, что старый криво сшитый плащ, пропахший тухлой рыбой, Телдрон не торопился выкинуть или сжечь — какой-то обет он дал, с этой тряпкой связанный, а к обетам в Сарноре относились серьезно… но даже после чистки вонь до конца не выветрилась, и легкий душок тухлятины теперь все время сопровождал дарланца, усиливаясь в тепле. Первые пару вечеров на этот запах морщились, на третий подшучивали, на пятый — перестали замечать. Как перестали замечать и неловкие движения, и странные порой вопросы; он был чужаком для них, но чужаком неопасным и благодарным, и сарнорцы это ценили. Не удивлялись вслух, не лезли в душу. Только на исходе пятого дня хозяйка дома, где ему выделили ночлег, спросила, не хочет ли он снова в храм сходить, а то вид у него — краше в землю закапывают… не болен ли? Расхвораться в дороге — последнее дело…

Теалор с трудом нашелся, что ей ответить; ложь, прежде легко слетавшая с языка, теперь вязла в мозгу, цеплялась за зубы. С ним и вправду было не все в порядке.

Как бывает не в порядке с тем, кто узнает, что жертвы и муки его товарищей оказались напрасны: Эродан был убит тогда… Местные, конечно, говорили: ушел, оставил свои земли. Они не знали Наратзула; они имели право так говорить и даже верить в свои слова. Теалор, видевший мятежного паладина в деле, не смел даже надеяться. Этот не свернул бы на полпути. “Даже здесь он превзошел тебя…” — шептал голос в голове, и Теалор брался за любое дело, чтобы занять руки и голову, чтобы хоть ненадолго перестать слышать.

С ним было не все в порядке, как и должно быть с тем, кто узнает цену неповиновения: жемчужина Нерима, город-королевство Треомар, двадцать семь лет как был стерт с лица земли — лишь за то, что его жители некогда дали Наратзулу убежище. Ведали ли они, что творили? И о самом Наратзуле с тех пор никто не слышал… “А почему тебя, чья рука столько лет сжимала карающий меч, это вдруг беспокоит? Не потому ли, что ты сам — преступник, чудом избежавший наказания, и понимаешь это? Понимаешь, но боишься… ты предпочтешь жить и умереть в забвении, нежели принять свой приговор…” — в голос Ирланды вплетались другие, хорошо знакомые и почти забытые. Они ненадолго затихали под вечер, когда от усталости Теалор переставал их понимать… а потом он без сил валился на солому и засыпал, и во сне деться от голосов было некуда. Во сне он сжимал голову руками, пытаясь выдавить из нее эти проклятые голоса, и просыпался от боли в сведенных судорогой пальцах, в висках и под волосами — там, где руки давили на кость, — в сжатых до зубного крошева челюстях. Пытался молиться, но затверженные слова рассыпались сухими листьями, не успев прозвучать. “Веришь ли ты? Веришь ли искренне и сильно, как должен согласно присяге, да что там, верил ли вообще когда-то?”

Как могло быть все в порядке с тем, кто узнал, что история повторяется? Сын Брандила Коарека Таранор объявил войну Срединному королевству и несколько лет уже ее вел, опять-таки прикрываясь пошлыми лозунгами о свободе. По обмолвкам местных Теалор предположил, что Коарека не устраивало вето, наложенное канцлером Баратеоном на использование магии и приглашение магов на службу, хотя свои отряды боевых магов канцлер распускать не торопился… В чем-то Теалор даже мог Коарека понять — не как лицо духовное, но как человек, познавший власть, — если у одного правителя есть отряды магов, то почему другие должны лишаться преимущества? Ах, у Баратеона есть право, дарованное Рожденными светом? Пусть придет и докажет! Неудивительно, что Коарек в итоге вспомнил об идеях Наратзула… “Его помнят, тогда как тебя забыли! Ты проигрываешь, Теалор. Уже проиграл как отец, сдался без боя как возможный наследник престола… Ты все еще солдат, наместник богов и правитель, но признай: в этой битве ты можешь только проиграть или сдаться”, — шептали голоса, и ни усталость, ни хмель, ни молитва не заглушали их до конца.

Как могло быть хоть что-то в порядке с тем, кто пытался собрать в памяти двадцать семь лет за несколько дней?!

Доспехи он продал по дешевке — “ты сам разве стоишь больше?” — потому что их настоящую цену кузнец не смог бы выплатить, даже если бы работал год, откладывая каждую лишнюю монету. И потому что за свою работу Теалор в самом деле не выручил бы много: он не владел ремеслами, не умел ходить за скотиной, печь хлеб и варить пиво, а за мелкую помощь по хозяйству и награда была невелика. Он же очень нуждался в деньгах на припасы и смену одежды… две смены, ведь теплый плащ и пара носков пригодятся любому, особенно горбуну, которому не подойдет ничто другое.

А самому Теалору предстояло идти в Кабаэт, столицу Севера. Узнать самые последние новости, а не обрывки, эхом долетающие до горной деревни; возможно, увидеть мельком Коарека и… Наратзула. Слухи о ряженом могли обмануть селян, но не Теалора: снять проклятье с бессмертных паладинов мог только тот, кто его накладывал. Или помощники, с которыми поделились знаниями, не так важно; куда важнее было понять, кто он — человек, с которым Наратзул заключил союз, чем интересен и опасен, что и как союзники намерены делать дальше, а потом уже строить планы. “Да что ты можешь? — насмехались голоса. — Доберешься до Кабаэта, продав последнее, а потом? Заработаешь своим трудом еще сколько-то монет, но безнадежно упустишь время и не сможешь ни на что уже повлиять? Оставь, для людей ты давно мертв… лучше пусть считают тебя героически погибшим, чем увидят проигравшим во всем…”

“Замолчи, замолчи, замолчи!”

С ним определенно не все было в порядке, но он был здоров и в силах идти — и утром шестого дня покинул Сарнор через восточные ворота. Шел тяжело — сказывалась многодневная бессонница — но как-то дотащил себя до охотничьей хижины на развилке… вернее сказать, развилки не было, потому что давно уже не было дороги на юго-запад. Булыжники, кое-где выглядывающие из земли, да след от стрелы на дорожном столбе — вот и все, что осталось от былого величия Онакат, сокровищницы севера… Теалора качнуло, и он прислонился к столбу, пережидая приступ дурноты.

“От величия династии Арантеалей осталось еще меньше, Теалор, принц, который никогда не станет королем. Трон твоего отца и брата давно занят отпрыском другой семьи, твои племянники и их дети мертвы, твой сын — особый твой позор… Смирись, вернись в деревню, оставь свое имя и притязания. Ибо на избранной тобой дороге ты не найдешь ничего, кроме позора и бесславной гибели…”

“Нет”, — он выпрямился через силу, оттолкнулся от потемневшей деревяшки, чтобы не было соблазна ухватиться за нее снова. Пусть он был последним из своего рода — бастард-аэтерна не в счет — пусть сейчас он был один, но его ждали там, впереди. Рожденные светом и их слуги в Инодане, народ Эндерала — все, с кем он был связан клятвой служить и защищать. Натара Даль’Верам, первая из хранителей, кто протянул руку дружбы опальному паладину, не испугавшись гнева Ирланды; та, кому Теалор верил, как себе, на кого хотел надеяться. Наратзул, с которым еще осталось о чем скрестить клинки. Все, кто мог его помнить, к кому имело смысл возвращаться, были впереди…

…все, кроме одного. Сальваторе ждал его в покинутой сторожевой башне возле храма. Изуродованный не то болезнью, не то проклятьем человек помог ему выбраться из храма, охранял его сон, приносил рыбу и пытался готовить — не для великого магистра Арантеаля, не для слуги и наместника богов, а просто для Теалора, товарища по заточению и побегу — и хотя бы из благодарности стоило вернуться к нему, отдать плащ и часть припасов, попрощаться по-человечески.

“Все-таки ты слаб”, — презрительно бросил голос, похожий на голос Натары, и смолк. Будто невидимый собеседник увидел доказательства своей правоты и утратил всякий интерес к спору.

Может, еще пару мгновений назад Теалора бы уязвило это молчание, ударило сильнее насмешек, заставило быстрее идти вперед через дурноту и усталость. Но сейчас он как наяву увидел перед собой безобразное лицо ученого, скорбно искривленный жабий рот, печальные светлые глаза; вспомнил дрогнувший голос: “а вас могут у-убить?”. И медленно, преодолевая тяжелую мутную слабость, шагнул на разрушенную дорогу.

* * *

Подходил к концу девятый день одиночества. Сальваторе разворошил угли и придвинулся ближе к догорающему огню, пытаясь согреться — заготовленная Теалором куча хвороста таяла на глазах, вынуждая экономить дрова, и он жег совсем понемногу, лишь когда становилось нестерпимо холодно. Но даже так хвороста осталось от силы на пару дней, рыбы — при том, что есть он теперь тоже старался как можно меньше — еще на день, а его собственные запасы внутреннего жира, защищающие от холода, почти истощились. До сводящих ноги судорог хотелось жира, любого, неважно, а рыбьих потрохов уже не хватало…

О том, что совсем скоро придется выйти на рыбалку, Сальваторе старался не думать, но тревожные мысли все неотвязнее лезли в голову. Не замерзнет ли он насмерть, едва плюхнувшись в воду? И как сможет вернуться в башню без своего пальто, защищающего не столько от холода, сколько от любопытных взглядов? Вдруг кто-то из местных забредет в эту глушь и убьет его, приняв за диковинное чудовище?

Умирать не хотелось. Не хотелось, когда в деревню пришла “испанка”, а он ничего, совсем ничего не мог сделать — только закрывать глаза тем, кого осматривал накануне: соседям, друзьям, родителям. Не хотелось, когда он пришел на поклон к Матери — женщине, сумевшей остановить эпидемию, которую, казалось, никакими силами было не побороть, — и попросил дать ему хоть немного чудодейственной силы, а после увидел свое новое лицо… тогда он просто запер в кладовке все зеркала, от кокетливого карманного зеркальца, принадлежавшего еще бабушке, до того, с которым он осматривал пациентов. Не звал он смерть и позже, когда понял, что не в силах контролировать свои новые способности, а окрестные озера малы или слишком далеко… только мельком взглянул на план водохранилища, под которое Карл отвел нежилую часть деревни, и рассыпался в благодарностях, которые все равно никто не слушал. Клиника Моро согласно плану тоже должна была уйти под воду, но он промолчал: понимал, что брат это делает не из симпатии к нему, а лишь по приказу Матери, и на капризы только разозлится. И потом, другой удобной низины в округе не было, а местные все равно много лет обходили клинику десятой дорогой…

Не захотелось ему умереть даже в тот момент, когда он понял, что прежняя жизнь — пресная, однообразная, но знакомая до последней мелочи — потеряна навсегда. И тем более не хотелось умирать теперь, когда у него снова появилась жизнь, понятная, уютная и чем-то даже похожая на прежнюю. Жизнь, где он смотрел на пламя в очаге вместо белого экрана, ждал и надеялся… И отмахивался от назойливых мыслей о том, что Теалор не вернется. Что там, среди людей, у него своя жизнь, в которой Сальваторе нет места; что драгоценное ожерелье — слишком дорогая плата за старое пальто, но вполне достаточная за свободу. Что глупо было ожидать чего-то другого… сам виноват.

Были, правда, и другие мысли — что он уже однажды недооценил Теалора, что, возможно, недооценивает и сейчас; в горах опасно, может, с ним просто что-то случилось и нужно идти на поиски? С другой стороны — где искать? Сальваторе не знал здешних гор и скорее заблудился бы сам, чем нашел кого-то, а Теалор, вернувшись, застал бы пустую сторожку и остывший пепел в очаге. Вдруг ему нужна была помощь, срочно? Он велел сидеть в сторожке и ждать именно поэтому — чтобы ему было куда вернуться…

Тяжело застонали проржавевшие дверные петли; порыв ледяного ветра погасил без того умирающий огонек, но Сальваторе было уже плевать. На все плевать — Теалор вернулся.

Без своих доспехов, в одной куртке под плащом, он будто уменьшился вдвое и как-то неловко двигался… На виске под выбившимися из хвоста прядями темнел огромный свежий синяк, но крови не было.

— Вы ранены?

— Да нет, — Теалор повел плечами, будто бы раздраженно; чуть повернулся, и Сальваторе заметил у него точно такой же синяк на втором виске. Будто его не били по голове, а зажимали череп в тисках. — Не привык без доспеха, только и всего… А ты почему в холоде сидишь?

— Я… извините. Я сейчас, — он засуетился, укладывая остатки хвороста в печь и пытаясь высечь искру, но руки дрожали от волнения и как следует стукнуть не получалось.

— Дай я, — удобно все-таки быть магом: щелкнул пальцами — и никаких мучений с огнивом! Теалор между тем вытащил из сумки засаленное старое пальто, набросил Сальваторе на плечи, осторожно, будто не хотел повредить горб. — Извини, что заставил волноваться. Как ты тут?

— Все в порядке, — не мог же он сказать, что от недостатка жиров у него уже второй день как сводило ноги и тряслись пальцы на руках. А из сумки Теалора так вкусно пахло сыром и, кажется, копченым мясом… — А можно сыру?

Сыр был замечательный — белый, чуть солоноватый, остро пахнущий, — и Сальваторе еле удержался от того, чтобы попросить добавки. Впрочем, Теалор по его взгляду сам понял:

— Ты берег еду?

— И это тоже. Но, понимаете, мне нужен жир, много, а в последнее время…

— Ясно. Надо было сказать — я купил бы больше, — укорил Теалор, но отрезал еще кусок. — Слушай, мне нужно идти. В Нериме сейчас неспокойно, а отсюда невозможно понять, что происходит… я шел в Сарнор за ответами, но теперь у меня вдвое больше вопросов, — он вздохнул и уставился на огонь.

Этого, конечно, стоило ожидать. Если Сальваторе здесь никто не знал и не ждал, то Теалор — плоть от плоти этого мира — наверняка был где-то кому-то очень нужен. У него был сын — значит, скорее всего, была и женщина. Друзья, сослуживцы, в конце концов — не все же погибли там, в храме. Разве он мог провести остаток жизни в этой сторожке? Нет, конечно же, нет…

— А я? То есть… когда?

— Я ухожу завтра утром, ты решай сам. Я оставлю тебе немного припасов на первое время… или можешь пойти со мной, но легкой дороги не обещаю.

Скажи он что-то вроде “мне пригодится твоя помощь” — Сальваторе бы не колебался ни секунды, но слова Теалора и его тон оставляли выбор.

Если подумать, сторожка была вполне уютной; ему нравилось сидеть здесь долгими вечерами и смотреть на огонь. Каменные стены и тяжелая дверь не пропускали сквозняки, здесь не пахло гнилью, а мебель и утварь еще могли послужить несколько лет… и к тому, что до местного озера час ходьбы по горам, он бы рано или поздно привык. Да, он мог остаться здесь и, возможно, как-нибудь аккуратно договориться с местными жителями, чтобы они его не трогали. Да, он не стал бы Лордом, как величали его дома, не вызвал у местных почтения и страха, но, может, стоило перестать прятаться за титул? Который, если уж на то пошло, был ему подарен не в благодарность за что-то, не как признание его заслуг, а лишь потому, что Матери так захотелось. Потому что тогда он мог быть полезен.

Он и сейчас мог быть полезен, например, ловить рыбу и продавать ее в деревне за мелкие услуги, пряча лицо. Со временем люди даже привыкли бы к уродливому рыбаку и, может, кто-то починил бы ему мебель, привез дров или отдал почитать старые книги. Он научился бы читать на инальском, как уже научился говорить, узнал бы больше про этот новый мир, и это было бы гораздо интереснее помех по телевизору.

Картинки будущей жизни — простой хорошей жизни, похожей на его прежнюю, но лучше, — промелькнули перед глазами так ярко, будто это уже случилось. А ведь и правда могло получиться, если приложить немного сил и терпения. В конце концов, Теалор предложил ему решать самому…

Сальваторе покосился на притихшего Теалора — тот задремал, привалившись к стене; должно быть, путь выдался нелегкий.

У него было красивое лицо — тонкий длинный нос, густые брови, большие глубоко посаженные глаза. Борода и волосы распушились и в свете огня казались чуть рыжеватыми — должно быть, в деревне ему позволили вымыться.

Когда Сальваторе в последний раз мылся по-настоящему, мылом и горячей водой? Может, заручись он дружбой местных, ему бы тоже разрешили… или хотя бы дали кусок мыла, или что здесь вместо мыла? Снова в голове замелькали картинки, и в этих видениях были люди, высокие, крепкие и светловолосые, смотрящие на него пусть без особой приязни, но и почти без отвращения. Сальваторе как наяву видел их лица…

…все, кроме одного. Теалора в этих видениях не было — ни среди местных, ни в сторожке; он ушел, и Сальваторе знал, что он ушел навсегда, но почему-то не переживал. Может, Теалор еще был жив, может, совершал подвиги, может, где-то даже правил — Сальваторе это больше не волновало, ведь у него была своя жизнь.

Но какой смысл в жизни, в которой ему некого будет ждать и незачем стараться?

Мысль, неожиданная и острая, как впившаяся под коготь игла, разогнала наваждение; соблазнительные картинки не исчезли совсем, но потеряли цвет и пошли помехами, как старая засмотренная кинопленка. Да, он мог остаться, приучить местных к своему безобразному облику — пряча лицо, выходя только в сумерках, обматывая тряпками изуродованные руки и ноги — но Теалор, видевший все при свете дня, уже сейчас смотрел на него без отвращения. Да, Теалор не обещал легкой дороги, а Сальваторе — слабый, бесполезный и беспомощный — боялся трудностей, но даже несколько дней одиночества на сей раз оказались для него почти невыносимо тяжелы. Да, он был ничтожен и признавал свою ничтожность, раз так быстро разучился переносить одиночество, к которому должен был давно привыкнуть, но… теперь он знал разницу между одиночеством самим по себе и одиночеством без Теалора.

Второе оказалось гораздо страшнее.