Две стороны Луны (гет)

Дни летели стремительно, унося лето в середину сентября. По ночам в горах было прохладно, а с утра горные ручьи несли первые жёлтые листья. Моя героиня самозабвенно ругалась с героем Питера, но когда наши взгляды скрещивались, сквозь героев внезапно просвечивали мы. Чем ближе к финалу, тем более нервным становился Кшиштоф. Казалось, он совсем перестал есть и спать, осунувшись и посерев, словно высокогорная природа на краю холодов. В финальной сцене он отказался трансфигурировать моё «бренное тело» из подходящих материалов и заставил меня час пролежать в гробу. Но и в гробу я умудрялась улыбаться, поэтому съёмки слегка затянулись. Наконец, сделав портал в лондонскую штаб-квартиру L&K, наша съёмочная группа стройными рядами покинула заброшенную чешскую деревушку. В моём дневнике между страницами был жёлтый лист ивы. Я его не срывала. Просто как-то раз утром он сам прилетел ко мне и застрял в волосах.

Мы с Кшиштофом развелись сразу как приехали в Лондон. Два взмаха палочками, две подписи, кольца, вспыхнувшие синим и исчезнувшие без следа. И всё. Кшиштоф отправился в монтажную, сводить материал, а я в свою лондонскую квартиру, где меня ждал Питер. На верхнем этаже я сделала себе новую мастерскую. Там было много солнца, пронизывающего всё, покрывающего золотистым светом мои наброски и эскизы. Я уже решила, что моё новое искусство будет гораздо более позитивным. И в нём будет больше музыки. Такой, какую сочинял Питер. Я чувствовала себя как птица, которой долго подрезали крылья. Но теперь они вновь отросли, и я с наслаждением разрезала ими воздух, наслаждаясь свободой.

На Хэллоуин я познакомила отца с Питером. Просто, как с коллегой по работе, но, я думаю, папа всё равно обо всём догадался. Во всяком случае, он выглядел очень обрадованным. Тогда же мы дали первую премьеру «Плюс/минус бесконечности». Время в канун Хэллоуина считалось идеальным для новых постановок, и наше шоу вроде бы принимали нормально. Правда, рецензии были противоречивыми. Я почти видела, как Кшиштоф каждое утро жжёт в камине пачки газет, в которых о его детище отзывались плохо. Мне уже не было до этого дела. Я выполняла свою роль, радовалась и страдала вместе с «аллегорией Светлой магии», в которую перевоплощалась теперь, подавляла в себе хихиканье, видя Олсена в роли «рыцаря без страха и упрёка», испытывала смутную грусть, закрывая глаза своей «тёмной сестре». Но самым главным моментом для меня был тот, когда после представления я трансгрессировала к Питеру (ему самому Ковальски, узнав о нашем романе, категорически запретил появляться даже поблизости от театра). За окном стремительно облетали деревья, лужи подёргивались тонкой слюдой льда, а в моём сердце жило вечное лето, словно в оранжереях Хогвартса.

* * *

Однако лето в оранжереях хрупко. Только тонкий слой стекла отделяет его от вьюги за окном. Стёкла в моей оранжерее разбила маленькая серая сова, ранним декабрьским утром принёсшая свиток в штаб-квартиру L&K. Я пришла туда, чтоб договориться об окончательном разделе нашего общего с Ковальски дела. На свитке была печать больницы Святого Мунго.

Дзинь!

«Вчера вечером Ксенофилиус Лавгуд был госпитализирован с диагнозом сердечный приступ».

Дзинь!

«Первые следы этой болезни мы обнаружили ещё девять лет назад, но тогда мистер Лавгуд отказался от госпитализации».

...— Папа, с тобой точно всё в порядке?

— В порядке, дочка. Были небольшие проблемы, когда тебя похи... пока ты отсутствовала, но теперь, когда ты дома и всё позади, у меня всё замечательно...

Дзинь!

«В последние два года боли усилились. Врачи Мунго зарегистрировали множественные микроинфаркты, перенесённые в прошлом, и настояли на регулярном лечении».

...— Только перед приездом обязательно пошли мне сову, дочка, иначе мы можем разминуться! Я собираюсь в экспедицию.

— Конечно, папа. Я пришлю Эдельвейс...

Дзинь!

«Несмотря на предпринятое ранее лечение, в результате недавнего приступа Ксенофилиус Лавгуд находится в критическом состоянии, о чём мы сообщаем Вам, как его близкому родственнику. На данный момент, мистер Лавгуд находится в отделении интенсивной терапии, палата №77».

Вьюга хрустела битым стеклом у меня под ногами, выметая из сердца последние остатки тепла. В ушах зашумело, а потом заныло на одной продолжительной, мучительной ноте. Боль стала нестерпимой, подходя к пределу, и в тот момент, когда, казалось, внутренний взрыв был уже неминуем, я снова разделилась. Одна часть меня продолжала плакать, свернувшись клубком где-то в области сердца, а другая, механически, на негнущихся ногах, прошла к камину, бросила пригоршню пороха и произнесла: «Больница Святого Мунго».

* * *

Уже почти ступив на угли, я услышала окрик в спину:

— Луна!

«Не вмешивайся, Лу. Я разберусь». Кшиштофу просто надо сказать то, что ему выгодно. И он оставит меня в покое. Я повернулась вокруг своей оси, как волчок, нанизанный на негнущийся позвоночник. Упёрла руки в бока и дёрнула плечом, автоматически копируя жест актрисы из магловского немого кино.

— Что, Кшиштоф? Я спешу.

Когда не испытываешь чувств к человеку, очень сложно удержать внимание. Ты смотришь на него и стараешься изо всех сил, но он как будто расслаивается в твоём сознании на отдельные детали. Вот Кшиштоф приподнял брови. Я посмотрела ему прямо в глаза. Но почему-то впечатление от его болезненно бледной кожи было сильнее. Кожа выпирала над лицом, как маска, а глаза словно стёрлись. Я хотела посмотреть в них, но вместо этого смотрела на них: они казались совершенно плоскими и искусственными, словно пуговицы или блестящие камушки. Рукава его серого свитера описывали сложные замысловатые линии, повторяя его жестикуляцию. Я видела каждую шерстинку на свитере, но смысл рук ускользал. Так мучительно трудно было заставить себя помнить, что за этой мозаикой есть человек. Его голос тоже казался отдельным, словно музыкальная тема в кино, которую пускают на самых драматических сценах. Но за него можно было ухватиться. Голос должен был нести какой-то смысл. Что он хочет? «...помню ли я, что сегодня в десять вечера мы снова играем «Плюс/минус бесконечность» в театре Авалон?..»

— Я помню, я буду в полдесятого, — я повернулась, чтобы идти. Но его голос снова прервал меня, дёрнув, словно резко натянувшийся резиновый шнур.

— Луна, ты же должна готовиться, настраиваться. Иначе ничего не выйдет!

Слова как его глаза. Гладкие блестящие чёрные пуговицы. Без глубины и смысла. Они сыпались на меня, не задевая.

— Мой отец при смерти, Кшиштоф. Ты полагаешь, этого недостаточно, чтобы настроиться?

Быть холодной и строгой — почему раньше это казалось таким сложным? Я повернулась и шагнула в огонь. Последнее, что я увидела перед этим: рот Кшиштофа резко захлопнулся. Как сундук, со стуком.

* * *

Больница Святого Мунго — как библиотека. Место, где пробыл так долго, что стал бесповоротно своим и перестал привлекать внимание. Даже спустя годы, что-то в том, как человек ориентируется в здании, заставляет встречных считать его кем-то вроде персонала, даже в отсутствие халата. Жуткое ощущение уюта. Как будто каждый подоконник помнит, что я на нём сидела. И врачи расступаются сами собой, не глядя, не обращаясь. Я всё ещё не зажигаю в их мозге тревожную лампочку «посетители». На мне печать завсегдатая с самой Второй Волшебной.

Палата номер 77. Ты бы сказал, что это счастливое число. За окном зима, в больнице тоже зима. Белые двери, белые простыни. Белое лицо, обрамлённое снежно-белыми волосами.

— Доченька, — спокойный голос. Ясный и твёрдый. И улыбка, такая же, как всегда. Обманчиво-прежний. Папа. И я улыбнулась в ответ. Я всегда верила в твои сказки. Даже когда знала, что это неправда. Вера не имеет ничего общего с фактами и истиной. Если факты мешают тебе верить — это неправильная вера. «Я верю в твою улыбку. И в то, что ты такой же, как всегда. И в то, что всё будет хорошо».

— Папа, здравствуй, — ровно одно мгновение я верила в то, что всё обойдётся. А потом он сжал мне руку. Прохладными пальцами, хотя я всегда помнила его руки горячими, не в пример своим. Как солнце, они всегда несли тепло и спасение от внутренней зимы, поджидавшей за гранью сказки. Я накрыла его ладонь второй рукой, пытаясь согреть. У меня должно хватить тепла, даже если придётся спалить на дрова всю мебель моего внутреннего дома, вместе с дверьми и рамами. Чувствуя, как течёт энергия из моей ладони в его, я забыла говорить. Пока папа не заговорил сам, всё тем же обманчиво-здоровым голосом разнося в клочья мой последний хрустальный замок, маленькую надежду, что в мире существует не только магия, но и чудеса.

— Луна, как ты думаешь, мы встречаем после смерти тех, кого любим?

Пятнадцать лет я не слышала от него слова «смерть». Я задохнулась собственным вдохом, но расплакаться не успела, встретившись взглядом с его глазами, голубыми как небо. То особое, весеннее, которое каждый год смотрит на тебя с надеждой, что ты решишься стать счастливым. А ещё в его глазах отражалась отчаянная потребность в сказке, какую я часто видела у Лу. Папа и Лу смотрели на меня вдвоём, с молчаливой просьбой придумать сказку про смерть. Такую, в которую можно верить. И страстно желать, чтобы она была правдой. А даже если нет — всё равно верить. И я начала рассказывать. Слова сыпались из меня, сплетаясь в гирлянды, острова, зачарованные земли и подсолнухи.

Я плела новый мир, как никогда понимая, почему папа укрывал меня сказками, подтыкая их со всех сторон как одеяло. Словно выбираясь из-под завалов тоски и тревоги, я ставила палочку за палочкой, поддерживая свод и не давая ему на нас обрушиться. Я смеялась вместе с ними, пока их смех не становился искренним и весёлым. Я говорила о том, о чём страшилась говорить с девяти лет, и впервые не могла позволить себе бояться. Только верить.

— Папа, обещай мне, что обязательно пришлёшь весточку оттуда! Что всё это правда, и что ты встретился там с мамой, — я гладила его руку, замечая теперь, какая она бледная и исхудавшая.

— Совиной почтой что ли? — попытался отшутиться отец. А я, движимая внезапным приступом вдохновения, сказала:

— Не надо сову, папа! Пришли мне ласточку. Чтобы я знала, что за холодом всегда приходит весна.

— Обязательно, — папа улыбнулся, сжал мою руку и заснул. А я, оставшись наедине с собой, почему-то уже не могла желать, чтобы он поправился, каким-то чувством понимая, что этого не будет. Я просто хотела, чтобы он умер в одно из моих посещений. Чтобы я могла держать его за руку как сейчас. Чтобы быть уверенной, что не осталось того, что он хотел мне сказать, но не смог. Чтобы, в конце концов, не узнать о его смерти посреди какого-нибудь глупого спектакля... Мерлин или, скорее уж, Моргана, восприняли мою просьбу буквально: в восемь вечера его силуэт подёрнулся серебристой дымкой, почти сразу развеявшейся по палате.

* * *

Дом, который я раньше называла «нашим», был пуст. Затянут тишиной как прозрачной паутиной. У меня не было времени. Потому что времени вообще больше не было. Я бездумно ходила из угла в угол, переставляла предметы, волоча за собой мысли, цепляясь рукавами за мебель. Сердце надрывалось от боли: Лу оплакивала папу, а тело продолжало жить, просыпаться, готовить завтрак. И только газеты смотреть отказывалось. Правильно, информация телу ни к чему, она нужна душе. Тело привыкло долго гулять, бездумно слоняться по полям и лугам, заходя глубоко в лес, изматывая себя до предела, чтобы суметь спать ночью, не обращая внимания на ноющий, неумолкающий стон души. Он закладывал уши, точно ватой, делая звуки приглушёнными, ненастоящими. Где-то снаружи, в другом измерении песчинки падали на дно сосуда, отмеряя время. Быстрее, быстрее. В моём мире они застыли в постоянном падении, которое ещё называют невесомостью.

Каждый день, ровно в полдесятого, я бросала пригоршню Летучего пороха в камин и говорила: «Большая гримёрная театра Авалон». Я садилась перед зеркалом, не видя отражения, автоматически красила губы и глаза, переодевалась в фальшиво-сияющие светлые одежды и в десять ноль-ноль выходила из-за кулис. Я кружила по сцене со своим темноволосым призраком, глаза которой по мере приближения к финалу сияли всё ярче: молодым, ясным, задорным блеском. Счастьем. И каждый раз, закрывая глаза своему двойнику, я рыдала не над Тёмной магией, а над счастьем, которое оказалось таким кратковременным... Ровно в одиннадцать тридцать «Плюс/минус бесконечность» заканчивалась. Я шла к своей гримёрной, бросала пригоршню пороха в камин и говорила: «Поместье Лавгудов».

В лондонскую квартиру я не вернулась. Там было похоронено моё счастье. Я больше не видела Питера. Почему-то не могла. Он был где-то там, снаружи, где светило солнце и цвели подсолнухи. А в моей душе продолжалась бесконечная метель, выписывавшая восьмёрки над дымоходом. Она замела дверь до половины, а окна в кухне — почти под потолок. В прихожей стало темно, но я не пользовалась Люмосом, передвигаясь наощупь. Иногда даже закрывая глаза. Мысли были вязкими, как чернила на морозе. А пейзаж белым как магловская бумага. Вечная зима. Бесконечный декабрь.

В один из дней я застала свою гримёрную пустой. Ни платья, ни коробочек с концертным гримом, ни вездесущих домовиков. Механически, как заводная кукла, следующая привычным маршрутом, я прошла по коридору и выглянула из-за кулис. Сцена была пуста. Зрительный зал тоже. «Мы поменяли площадку?» — спросила я куда-то в пространство, ни к кому не обращаясь, не надеясь на ответ. Пустота разбила мою привычную программу и я топталась по сцене, не зная как мне поступить. Ещё немного, и я начала бы читать монолог из первого акта.

— Постановку закрыли, — из второй кулисы вышел невысокий черноволосый мужчина в сером шарфе. Кшиштоф. — Билеты не продаются. Совсем, — он беспомощно развёл руками, выглядя совершенно потерянным, и на дне моего ледяного оцепенения пробежал тонкий ручеёк жалости.

Я сделала шаг к нему.

— Мне... очень жаль, Кшиштоф. Это из-за меня? Я плохо играла?

Его глаза казались такими же мёртвыми, как те, вокруг которых я рисовала стрелки, глядя на себя в зеркало. Его мечта погибла. А она была тем, чем он действительно дорожил. Единственным. Вокруг, как обглоданные кости, валялись фрагменты декораций. Он не стал убирать их бережно. Не надеялся, что они понадобятся.

— Ты? — его голос был низким и хриплым. Если бы я не знала Ковальски, то подумала бы, что он недавно плакал. Нет, не так. Просто в груди у него до сих пор стояли невыплаканные слёзы, мешая говорить. — Ты играла, как метеор, летящий к земле... Я никогда не видел ничего лучше или прекраснее.

Он меня хвалил. Это было так... печально. Если бы он ругал меня, я бы знала, что он не сдался. Но он признал, что сделал всё, что мог. И все мы сделали. Но не вышло. Его мечта умерла. Я подошла к нему и обняла, а он вцепился в меня крепко-крепко, словно в борт спасательной шлюпки. Я погладила его по чёрным, шелковисто-рассыпчатым волосам, слегка раскачиваясь, словно пытаясь успокоить. Кажется, я впервые позволила себе такую вольность, такую ласку. Он продолжал держать меня, а потом тихо-тихо произнёс:

— Луна, пожалуйста, побудь со мной. Поговори. Я не знаю, что мне дальше делать.

Что мне было терять? Времени больше не было. Пространства больше не было. Кругом висела звенящая пустота. Его дом был такой же льдиной, как мой, но у него это было привычно. Я помнила эту квартиру только холодной. Никто не станет ждать тепла на северном полюсе. А у меня словно раз за разом увядали цветы и умирали птицы.

Мы говорили, и обрывки разговоров повисали на миг в воздухе, а потом падали в чёрную дыру сгущающихся сумерек за окном.

...— Знаешь, журналисты до сих пор выставляют меня светским плейбоем, который не может прожить несколько лет с одной женщиной. А на самом деле — они всегда уходили от меня сами. Как ты. И я боюсь, что это никогда не закончится. Что в конце концов я останусь один, просто потому, что у меня слишком тяжёлый характер, — в уголках губ застыла горькая ирония. Что бы он ни делал, он всегда прекрасно понимал. Он видел себя насквозь, без попытки рисоваться, без самообмана. И это было мучительно. Сквозь ледяную корку, покрывшую мою душу пробился второй ручеёк — стыд.

— Кшиштоф, ты обязательно найдёшь девушку, которая тебя полюбит, — я взяла его руку в свою. Теперь наши руки были одинаково холодными. Он всё равно заслуживал любви. Каждому нужен кто-то, кто зажжёт его внутреннее солнце и прогонит туманы.

— Ты же не смогла, — он не упрекал. Просто отмахнулся от предыдущей фразы, словно я говорила, что земля квадратная. Я... действительно не смогла. Но ведь дело было не в нём, а во мне...

— Никогда не выбирай творческих девушек, Кшиштоф. Они жестокие, — я вспомнила Клэр, которая вместе с подружками смеялась над любовными письмами от поклонников. Вспомнила Марьяну, свою соседку по комнате, которая каждую неделю пробовала на ком-нибудь очередное приворотное зелье и заносила результаты в большую тетрадь, как будто проводила эксперимент. Или Талию, греческую колдунью, гордившуюся семейным проклятием, из-за которого любой мужчина, искренне и сильно влюблявшийся в женщин их семьи, неизбежно погибал, или его начинали преследовать несчастья.

— Даже ты?

— Даже я...

Сумерки перетекали в ночь, сгущаясь вокруг нас завесой мрака, нарушаемой только всполохами огня в камине.

...— Мне больше не о чем мечтать, Луна...

— Попробуй мечтать о чём-то недостижимом.

— Да? — он с интересом посмотрел на меня. — А о чём мечтаешь ты?

— О том, чтобы встретить морщерогого кизляка и доказать, что он существует, — я ответила по привычке то, что отвечала всегда. Но всё было не так. Мне не было до этого никакого дела. Я просто хотела в ту сказку, где они существуют. В сказку, рассказанную отцом... Кшиштоф посмотрел на меня с недоверием, размышляя над тем, издеваюсь я над ним или нет. Но, увидев медленно стекающую по моей щеке слезу, смутился. И, вместо того, что бы спросить: «А они что, существуют?» — только проворчал:

— Наверное, их очень сложно встретить...

— Да, — я улыбнулась сквозь слёзы, — они очень пугливые и сторонятся людей.

— Как любая мечта, — пробормотал Ковальски...

Ледяной панцирь в моей душе дал третью трещину — нежность. Мы сидели, объединённые бесконечной полярной ночью за окнами, не в силах разойтись по домам. Спешить было больше некуда. Разорвать это странное единство означало уйти туда, где ещё холоднее. Ещё более одиноко... Но я встала первой, собираясь шагнуть в камин.

— Луна!

Я обернулась и оказалась в его объятиях. Он проводил рукой по моему лицу, словно боясь, что я вдруг испарюсь, и шептал: «Прошу тебя, не уходи». Мною овладела странная расслабленная слабость, как будто кто-то перерезал невидимые нити, на которых я держалась до сих пор. Если бы он убрал сейчас руки, я бы осела на пол. Или рассыпалась на тысячу осколков как фарфоровая кукла. Я физически не могла уйти. Мне хотелось укрыться от этой темноты и холода. А от Кшиштофа шло нервное, отчаянное тепло, к которому хотелось прикоснуться...

Когда я уходила утром, между нами вновь повисло молчание. Никто не любит говорить о том, что вещи заканчиваются. Особенно если вам было по-настоящему хорошо вместе. Что-то такое витало в воздухе, как в последний день отпуска, когда курортный городок пустеет, а в воздухе сквозь нагретое солнцем марево пробивается первый сквозняк подступающей осени. А ведь кажется, что только с последними днями лета начинаешь его по-настоящему ценить. Но понять друг друга — это совсем не то, что быть вместе. Скорее, это что-то про «останемся друзьями». По крайней мере, не врагами. Кшиштоф сказал мне только: «Жаль, что раньше я никогда не знал, какая ты настоящая». А я вдруг вспомнила кое о чём, роясь в своей безразмерной сумке.

— Однако, — произнёс он, как в тот первый раз в мастерской, пытаясь пошутить. Мы улыбнулись друг другу, но улыбки всё равно вышли немного печальными.

— Вот, — я, наконец, справилась с сумкой и протянула ему перстень с гравировкой. — Это обычное серебро, без магии. Я нашла его в магловском антикварном магазине.

Он взял кольцо из моих дрогнувших пальцев и прочёл надпись.

— Ты хочешь, чтобы это было правдой?

— Нет, — я отчаянно замотала головой. — Я хочу, чтобы это было самой откровенной сценической ложью, которую только можно придумать. Я хочу, чтобы ты говорил это журналистам, рассуждал об этом на лекциях и никогда не позволил этому стать правдой.

Он усмехнулся.

— Тогда ладно, — Кшиштоф надел перстень на указательный палец, провёл рукой по моей щеке и прошептал, глядя мне в глаза: — Прощай, Луна.

— Прощай, Кшиштоф.

Надпись на кольце гласила: «Я люблю лишь то, что потерял, мечтаю лишь о невозможном»*.

_____

* Фраза принадлежит загадочному автору по имени Жозе Кабанис. Говорят, что это вполне реально существующий французский писатель, но всё, что удаётся найти о нём на русском языке — это две цитаты. Первая приведена выше, а вторая служит эпиграфом к учебнику по психологии памяти: «Мы умираем каждый день, когда отходим ко сну. Но мы мертвецы, наделённые памятью».