Как это было бы в... (джен)

Игра сильна. Проигрыш — в несколько тысяч. Движением красивым, столь выверенным, что представлялось непринужденным и естественным, молодой князь М. отодвинул от себя банкноты. Неудача, казалось, не могла расстроить его. Князь откинулся на спинку стула. Шампанское он пил медленными глотками, словно ничего более не интересовало его, лишь игра пузырьков в вине, на которую он смотрел с легкой, неопределенной улыбкой. Только ресницы тревожно вздрагивали.

— Ты слишком счастлив в любви, чтобы карты не мстили тебе, — обратился к другу известный бретер и гуляка Михаил Г. Князь Анатоль поспешил улыбнуться в ответ на лестное замечание.

— Право же, — один из игроков потянулся было хлопнуть по плечу, но холодный взгляд собеседника не позволил амикошонства, тогда он замялся и не столь уверено и не так громогласно закончил, — тебе ли, наследнику чертовой дюжины бабушек и тетушек, печалиться из-за трех тысяч…

Пауза была неприятной. Упомянуть, что единственно верным источником средств к существованию и сейчас, и в будущем — благоволение пожилых родственниц, было сродни оскорблению, сочти Анатоль собеседника равным себе. Он же отсалютовал бокалом:

— За здоровье моих тетушек и бабушек. Многие лета! А более всех Глафире Ильиничне!

— Графиня еще жива? — с легким интересом спросил один из играющих, — помнится, покойный батюшка мой приходился ей крестником. Ей, чай, уже под восемьдесят?

— За девяносто.

— Удивительно… — пробормотал игрок, не особо, впрочем, удивляясь.

— Занятно, — ответил Анатоль, — так и поверишь в семейные предания.

Игра уже несколько прискучила да и утомила, поэтому, сбросив карты, все посмотрели на князя в ожидании рассказа.

— Надо сказать вам, что бабушка Глафира Ильинична по молодым годам побывала в Париже в веселую пору Регентства и была там чрезвычайно в моде. Парижская чернь распевала песенки о «звезде Севера» и «гиперборейской Венере». Бабушку приняли ко двору герцога Орлеанского, и она пользовалась ослепительным успехом: мужчины ею восторгались, женщины завидовали. Славный Ватто писал ее портрет. Шольё посвятил ей несколько стихотворений, к слову, весьма невинных. А мадам де Фалари пыталась подкупить ее горничную, чтобы та добавила яд в румяна. Однажды после маскарада в парке бабушка почувствовала недомогание. Вечерняя ли сырость тому виною, или же не обошлось без козней, но в несколько дней она вовсе слегла и уж не чаяла поправиться. Доктора в бессилии разводили руками и советовали готовиться к худшему, было послали за священником. И тут… появился некто, отрекомендовался посланцем всемогущего аббата Дюбуа, не снимая плаща, он вошел в комнату больной, в руках у него была небольшая шкатулка со странными знаками на крышке. Через полчаса он вышел уже без шкатулки, не говоря ни слова, ушел за двери, взмахнул плащом… и исчез. Все бросились в комнаты бабушки. Она была в сознании и в силах сидеть в кровати. Вскоре бабушка была совершенно здорова. Первым же делом она в самых пылких выражениях поблагодарила письмом Дюбуа за присланного им спасителя-доктора. Ответ был неожиданным. Аббат удивлен. Желая бабушке здоровья и всяческого благополучия, тот писал, что, будучи сыном деревенского лекаря, сызмальства не доверяет докторам и никого не посылал к ней. Допрос прислуги лишь увеличил сумятицу: камердинер описывал таинственного посетителя как толстого коротышку с рыжими волосами, горничная, напротив, утверждала, что он был высоким, тощим и совершенно лысым. Бабушка же не могла вспомнить ничего, кроме плаща незнакомца, но уже и сама не была уверена, был ли тот плащ черным или алым. Встревоженная не на шутку она поспешила покинуть Париж и вернуться домой. Однако, следует сказать, что после этого парижского приключения бабушка ни разу не хворала, долго была хороша и в свои почтенные годы, похоронив четырех сыновей и дочь, мою матушку, да и нескольких внуков, пребывает в полном здравии. Меня не удивит, если и кто-либо из ее правнуков расскажет друзьям ту же историю, что я вам сейчас, и так же пожелает старухе многие лета. — Закончил Анатоль.

Рассказ вызвал живейший интерес: все принялись обсуждать и личность таинственного незнакомца, и содержимое не менее загадочной шкатулки. Догадки высказывались самые фантастические, так утверждение, что это был Агасфер с эликсиром философского камня, было самым здравомыслящим.

Свечи медленно догорали, и усталый свет их, почти неразличимый в мутной серости петербургского утра, расплывался тусклыми пятнами на зеленом сукне стола. Последняя вспышка вдруг высветила в темном углу залы одного безмолвного свидетеля игры. Фома Р. почитался в этой компании личностью необыкновенной. Он был знаком многим еще по корпусу, где учился, что говорится, на медные деньги, не имея влиятельной родни, не рассчитывая на протекцию. Полагаясь только на себя, он не позволял себе лениться, поэтому успехи его в науках и примерное поведение сыскали ему благосклонность преподавателей и могли бы немало навредить ему во мнении одноклассников. Однако Фома, не принимая участия в проказах, никогда, подобно иным учительским любимчикам, не доносил на товарищей. А если зачинщики были не выявлены, и наказание распространялось на всех, не отговаривался неучастием и переносил розги подчас с большею выдержкой, чем шалуны. Это не могло не вызвать уважения. А со временем заводилы и проказники переросли мальчишеские глупости, вошли в свет, записались в клубы, были приняты в домах, задающих тон в Петербурге. Тогда многие из них посчитали своею обязанностью рекомендовать этого молодого спартанца знакомым, приглашать его на вечера и балы. Аттестуя Фому, как человека высоких душевных качеств, они ввели его в общество, что никогда бы не сделали для тех, кто в школьные годы лебезил перед ними. Фома принимал приглашения спокойно и сдержанно. Таким же он был в компаниях расчетливых в своей бесшабашности игроков. Войдя в залу, Фома сразу бросал серебряный рубль на поднос официанта, брал бокал шампанского, садился в свободные кресла и внимательно наблюдал чужую игру, лицо же его при этом было совершенно бесстрастно. В конце игры он залпом в один глоток выпивал выдохшийся уже напиток, раскланивался и уходил. Иногда не имея гривенника на извозчика, он шел пешком на другой конец города, но решительно отвергал предложения подвезти его. Такая щепетильность не казалась нарочитою, принималась как природная черта его нравственной физиономии. Он никогда давал чаевых, но и не ужинал за чужой счет. Поэтому прислуга, по-лакейски чуткая на душевные червоточины и гниль, держалась с ним почтительно, без претензий на ровню, без полупрезрительной снисходительности к бедному знакомцу своего богатого барина.

Рассказ князя М. заинтересовал Фому чрезвычайно. В глубоком раздумье он шел по еще спящему городу. Улицы были безлюдны и тихи — петербургский туман окутывал все, как ватой. И сам город казался призрачным порождением этого тумана. Фома оступился и чуть не расшиб голову об парапет, украшенный скучным львом, одного из барских особняков.

— Чей это дом? — пробормотал он про себя.

— Графини Н. — неожиданно ответили ему.

Фома вздрогнул, оглянулся вокруг, но случайный прохожий уже исчез в тумане, взмахнув полой плаща.

— Графини Н. — повторил Фома, — это судьба…

* * *

Следующие дни прошли для Фомы сумбурно и невнятно. Словно в забытьи бродил он по Петербургу, вздрагивая всякий раз, когда снова и снова оказывался перед особняком старой графини. Силой, что влекла его туда, было честолюбие. Так под маскою холодного стоика и аскета скрывал Фома страсти, что, не прорываясь наружу, стали основою самой его жизни. Перебиваясь скудным жалованием, довольствуясь дешевой квартирой, дурно приготовленной едой, скверно пошитым бельем, Фома грезил о величии. Пожалуй, он сам бы затруднился объяснить, что виделось ему в этом слове: необузданная ли роскошь, восторг женщин, зависть мужчин, возможность ли великих деяний, слава полководца, неограниченная власть тирана — все это причудливо переплеталось в его мечтаниях и безудержно манило его. Такими же смутными и неопределенными были для него и пути к этому величию. В ту пору Наполеон лишь начал ковать славу свою, и кровавая звезда его еще не стала путеводною для молодых честолюбцев. Примеры же прошлого царствования не прельщали Фому. Вознестись по женской прихоти к вершинам, чтобы новый любимец в свой черед сменил его с усмешкою счастливого соперника под злорадство прежних фаворитов. Склонный к мистике, он готов был даже пойти на сделку с дьяволом, но посмертные адские муки страшили его. Как сын эпохи, одновременно легкомысленной и рассудочной, сентиментальной и жестокой, Фома со скепсисом взирал на Творца, но боялся чертей. Ад представлялся ему тем же, что и в рассказах старой няньки, со всеми мучениями, уготованными грешникам. Тайна старой графини, как думалось Фоме, могла помочь ему заполучить если не бессмертие, то долгие счастливые годы и тем самым обмануть судьбу и избегнуть наказания за погибель души. С холодною расчетливостью обдумывал он этот фантастический план, все более и более убеждая себя в возможности его воплощения.

* * *

— Кого ты там высматриваешь, сударыня? Нечего всяких щеголей и вертопрахов разглядывать! Такова твоя признательность за все мои заботы!

Варенька, что лишь на минуту отвлеклась от шитья, чтобы поправить тяжелую занавесь на окне, мешающую свету, вздрогнула и вновь принялась за работу под непрестанные попреки в неблагодарности от старой графини. Бедняжка молчала, ни в чем не прекословила, за что тут же была наречена «бесчувственной гордячкой», нечуткой к словам своей благодетельницы.

Варвара Афанасьевна была дочерью прежней воспитанницы старой графини. В осьмнадцать лет ту выдали замуж за отставного ротмистра, человека, чье легкомыслие в ошибку можно было принять за доброту. Несмотря на то, что приданое полностью так и не было выплачено, этот брак был не более несчастен, чем в обеспеченных семействах, да и продлился он недолго. Молодая женщина умерла от скоротечной чахотки, оставив муж вдовцом, а трехлетнюю дочь — сиротою. Ротмистр вскоре последовал за нею, но не от тоски, а от апоплексического удара во время веселой пирушки в уездном городе, где остановился кавалерийский полк. Малышка-дочь осталась одна-одинешенька на свете. Тогда графиня в память ли прежней привязанности, от скуки ли взяла девочку к себе. Никогда и ни в чём не зная нужды, скучая над деловыми бумагами, Глафира Ильинична с равнодушной беспечностью богачки не озаботилась о том малом наследстве, что должно было перейти Вареньке, и благополучно прибранном к рукам дальней родней. Поэтому к двадцати годам у сироты не было не только своего угла, но и даже ничего, что бы она могла считать своим. Она жила из милости, о чем ей напоминали неоднократно и постоянно. В доме графини у нее было множество обязанностей: она вела книги, ведала расходами, выслушивая при этом выговоры за расточительность и дороговизну, ей приходилось торговаться на кухне с лавочниками за каждый грош, а в гостиной от нее требовали безукоризненные манеры и прелестную неопытность, что являлась обязательной для воспитанной девицы. Одеваться она должна была скромно, но изящно и со вкусом, для чего ей время от времени вручались на переделку старые платья графини, вышедшие из моды задолго до рождения Вареньки, потом ее же и стыдили за то, что наряд вовсе не походил на картинки из журналов. Бедняжка остро чувствовала всю горечь своего положения. Тиранство властной старухи было тягостно. Графиня не была злой, но избалованной: признанная красавица в молодости она не сомневалась в своих правах и в чужих обязательствах, а в старости требовала подчинения уже в силу своих лет. Ее бестактность порой доходила до грубости, но не потому, что графиня хотела оскорбить или обидеть, а оттого лишь, что она не видела необходимости деликатничать. Родственники старались реже встречаться с графиней, так что Варенька одна терпела капризы Глафиры Ильиничны.

Иногда их навещал князь Анатоль. С каким восторгом бедная воспитанница вспоминала потом каждое слово, каждую улыбку долгожданного гостя. Что за упоительные грезы лелеяла она в своих мечтах, где он был главным героем, превосходивший своим совершенством всех благородных любовников, о которых она читала в романах. Варенька понимала, как далека ее повседневная жизнь от судьбы книжной героини: она не могла надеяться ни на счастливо найденных благородных родителей, ни нежданное наследство, что поставило бы ее вровень с тем, кто пленил ее сердце. Сколько раз разукрасив свои мечты, она сама вдруг с горькою улыбкою напоминала себе о жалком своем положении, упрекала себя за ребяческие фантазии и почти соглашалась с графинею, в том что неблагодарна и горда. Но вновь и вновь князь Анатоль вторгался в ее мечты, тогда Варенька успокоила свою совесть тем, что любовь ее навсегда останется тайною ее сердца, что никто не узнает об этом чувстве, и, стало быть, никому не будет от этого вреда. Так она мечтала, ни на что не надеясь.

* * *

Вот уже несколько дней молодой офицер бродил вокруг дома графини. Варенька случайно заметила его в окно, их взгляды внезапно встретились. Он поклонился. Варвара Афанасьевна в смущении отступила внутрь комнаты.

На следующий день молоденькая горничная, посланная с поручением мелочную лавочку, вернувшись, с таинственной улыбкой отозвала Вареньку в сторону и вручила ей письмо. Предвидя новые денежные счета, Варя открыла конверт. «Мой Ангел» — только и успела прочитать она. Зардевшись, Варвара Афанасьевна быстро разорвала послание и строго-настрого запретила впредь принимать и передавать ей такие записки, грозясь пожаловаться графине. Но, то ли ее строгий тон не был так страшен для дворни, то ли молодой офицер, в отличие от нее, был очень убедителен, но записки от него Варенька находила в корзинке с нитками, между страниц романа, который читала, на маленьком бюро в своей комнате. Первое возмущение сменилось любопытством, Варенька принялась читать эти письма. Страстность признаний вначале испугала невинную девушку, но после все более и более увлекала ее, бедняжка уже с нетерпением ждала следующего письма, уже готовилась написать в ответ… но Фома потребовал свидания. Варенька со страхом поняла, как далеко зашла она в своей неосмотрительности. Она тут же решила про себя немедля прекратить эти странные отношения и, возможно, признаться во всем графине.

Варенька прошла в гостиную и неожиданно увидела князя. Он приветствовал ее привычной улыбкою, она же не смела поднять на него глаза. Со стыдом она думала о своем легкомыслии, что представлялось ей не менее чем изменой ее прежней чистой любви к Анатолю. Молча села она за работу, и лишь обрывки чужого разговора изредка долетали до нее.

Графиня распекала внука:

— Полно повесничать, уж не мальчик, двадцать пять годков. Остепениться пора. Жениться… хотя кто за тебя пойдет, шалопая этакого… верно уж совсем какая сумасшедшая, оглашенная какая-нибудь.

Князь отшучивался и вдруг предложил:

— Ну, зачем мне оглашенная, я к хорошей девушке посватаюсь. Вот к Варваре Афанасьевне… Пойдете за меня, Варенька? — сказал он с улыбкой, но с каким-то по-особому серьезным взглядом.

Бедная девушка замерла, щеки ее вспыхнули румянцем. Глафира Ильинична увидела смятение воспитанницы, с проницательностью и опытностью сразу же правильно догадалась, что тому причиной.

— Ступай к себе, сударыня, — резко приказала она.

Не прекословя, Варенька поднялась в свою комнату. Спустя час горничная позвала ее к графине. Старуха была в гневе:

— Не высоко ли мостишься, матушка? Ты-то попомни, кто ты такая, ишь, на кого заглядываешься, — поток упреков обрушился на Вареньку.

Та, признавая свою вину, терпеливо сносила их. Но мысль о том, что теперь тайна ее сердца раскрыта, что любовь ее обругана злыми, несправедливыми словами, была нестерпима.

— Позвольте мне покинуть ваш дом, — взмолилась бедняжка.

— Ишь, что удумала, — взъярилась графиня — и куда пойдешь, сударка? По каким полюбовникам отправишься?

От неожиданного оскорбления Варя вздрогнула, словно от удара. Глафира Ильинична и сама поняла, что зашла слишком далеко:

— Ступай к себе. И одумайся. Одумайся — сказала она уже спокойнее.

Варенька бегом поднялась в свою спаленку. Незаслуженная обида терзала ее сердце, циничные слова графини беспрестанно звучали в ушах. Вся ее жизнь под гнетом старой тиранки вновь представилась Вареньке со всеми прошлыми печалями и будущей безнадежностью. Вдруг она увидела письмо Фомы. В ту же минуту Варенька уже писала ему, умоляя увести ее из дома, где так несчастна. В лихорадочном волнении Варя тихонько пробралась в швейцарскую, сняла со стены ключ от двери в сад. Ни кем не замеченная она вернулась к себе, подошла к окну. Фома вновь бродил неподалеку, время от времени поглядывая на дом. На минуту Варенька испугалась, что вручает судьбу свою человеку, с каким не перемолвилась и словом, которого знала лишь по письмам. Воспоминание об Анатоле предстало перед ней живо до страдания. Тогда Варенька с отчаянной решимостью к погибели приоткрыла окно и бросила вниз записку с ключом, замерла в ужасе. Она видела, что Фома заметил ее поступок, быстро подошел к дому и поднял с земли этот белый клочок бумаги. Варенька выбежала из комнаты. О, как только не бранила себя бедняжка за этот минутный порыв, каких только обещаний не давала себе в надежде все вернуть вспять. В легком платьице, домашних туфельках миновала холодные сени, очутилась перед тяжелою дверью, она несколько раз ударилась об створку всем телом, прежде чем смогла несколько приоткрыть ее и очутиться на улице. Но Фомы уже не было возле дома. Вареньке почудилось, что в конце улице кто-то, похожий на него, остановил извозчика, она не решалась, да и не смогла бы окликнуть его. В бессильном отчаянии Варенька опустилась на ледяные ступени. Так ее заметил старый лакей, встревоженный сквозняком в своей привратницкой. Охая и причитая, он отвел Варю в ее комнату.

К вечеру Варвара Афанасьевна чувствовала себя совершенно разбитою. С трудом она спустилась к ужину, была так бледна и подавлена, что старая графиня заметила это и встревожилась. Началась суета с каплями и домашними микстурами. Непривычная, но искренняя забота властной благодетельницы лишь усугубила душевные терзания Вареньки. С трудом сдерживая слезы, она поднялась из-за стола, когда графиня перекрестила ее на ночь, сирота вдруг с чувством прижалась щекою к старческой сухой руке и разрыдалась.

— Ну, Господь с тобою, деточка… что ты… что ты… Бог даст, к утру поправишься, — шептала Глафира Ильинична, благословляя ее.

Варенька поднялась в свою комнатку, обессиленная от слез, упала она на кровать и забылась тревожным сном. В этом полузабытьи почудились ей скрип отпираемой двери и звук шагов по коридору в сторону кабинета графини…

* * *

Задолго до назначенного часа Фома пришел к дому старой графини. Без устали кружил он перед особняком. Редкие прохожие, с которыми он сталкивался в каком-то бесчувственном ослеплении, осыпали бранью его неловкость, он же не замечал ничего. В будто навалившихся на город сумерках пошел мокрый, тяжелый снег. Улицы обезлюдели. Фома ждал. Нетерпение, охватившее его сразу после получения записки, все более усиливалось с приближением рокового часа. Письмо Вареньки было у него с собой. Тронула ли Фому эта бесхитростная история бедной девушки, гнетущая безысходность, из-за которой она откликнулась и поверила его клятвам, безрадостность, что заставила увидеть в нем избавителя… эти печальные строки не нашли отклика в душе его. Но наставления, как незаметно пробраться в дом, описание через какие комнаты надобно пройти врезались в его память, их он повторял себе лихорадочно и безустанно в томительные минуты ожидания. Наконец, в особняке погасли все окна. Старый дворник сонно обошел дом, нехотя постукивая своей колотушкой, и отправился спать. Фома проскользнул в незаметный переулок. Ловко перебрался через невысокую ограду. Очутился в саду, кое-как разбитому на версальский манер. По нечищенной дорожке он беспрепятственно добрался к дому, нашел на ощупь ветхую дверь. Ключ со скрипом повернулся в замке, дверь отворилась, путь был свободен. Быстро преодолев сени, Фома поднялся по винтовой лестнице. Следующая дверь легко поддалась с чуть слышным скрежетом. Впереди короткий коридор заканчивался кабинетом графини, оттуда пробивался из щели тусклый свет. Фома устремился туда. Проходя мимо двери, за которую, как он знал, находилась комната Варвары Афанасьевны, Фома не остановился, даже не замедлил шага.

В кабинете было жарко натоплено. От жара ли, от спешки, лихорадочного возбуждения ли, или от сладковатого запаха старых вещей, что были во множестве в небольшой комнате, у Фомы на минуту кровь застучала в висках, он остановился, оглядываясь кругом. Чадящая плошка на столе блекло освещала глубокое кресло, в котором сидела старая графиня. Голова ее в белом чепце с пожелтевшими валлонскими кружевами склонилась в чуткой дремоте. Старуха вдруг вздрогнула: голова встрепенулась, губы пробормотали что-то неразборчивое — сон покинул графиню. Глафира Ильинична, давно привыкшая и смирившаяся со старческой бессонницей, постаралась удобнее устроиться в кресле и замерла, что-то то ли бормоча, то ли напевая себе под нос.

— Сударыня, — в полголоса окликнул ее Фома.

Старуха повернула голову.

— Я не причиню вам зла, — поспешил Фома в опасении, что графиня позовет на помощь, — но ваша тайна… откройте мне ее, что вам в бессмертии, если для вас это лишь бесконечная старость? Я же смогу совершить многое. Сколько благих деяний возможны, и все это с вашей помощью, — продолжал убеждать Фома, — вы и только вы будете истинной благодетельницей тех несчастных, которым я буду помогать с вашим именем на устах. За вас будут возносить молитвы, вас они будут благословлять, — увлекшись, он и сам почти верил своим словам.

Но графиня молчала. Фома вглядывался в ее лицо, надеясь увидеть хоть какой-то оклик на свои уговоры, хоть какое-то живое чувство, пусть даже страх, но не равнодушие, которое будто бы застыло в чертах графини. Фома уже решил, что старуха или не слышала, или не поняла ничего из его речи. Но тут графиня ответила:

— Вам этого не надобно, — с какой-то особой усмешкой проговорила она, — не надобно…

— Старая ведьма! — закричал Фома и выхватил пистолет, — уж не учить ли меня вздумала!

Графиня вдруг странно и резко вытянулась и застыла неподвижно. Такое неестественное спокойствие пугало Фому, он притронулся к ее плечу и сразу одернул руку. Графиня была мертва. Фома отшатнулся, неверным движением опрокинул что-то из мебели, с резким звуком ударившееся об пол.

Казалось, что на шум должны были бы сбежаться все домочадцы. Но в дверях стояла одна лишь Варвара Афанасьевна, в немом ужасе смотрела она на Фому, на пистолет в его руке.

— Графиня мертва. Я не желал ей смерти.

Варенька с коротким вскриком упала без сознания, Фома перешагнул ее бесчувственное тело и поспешил уже знакомым путем покинуть дом.

* * *

Добравшись до своей квартиры, Фома тяжело опустился на неприбранную с утра постель. Взгляд скользил по привычной неустроенности его простого жилища, где замышлял он план своего величия. Неудача, раз и навсегда похоронившая его честолюбивые мечтания, явственно, почти до боли ощутимо показала Фоме всю убогость окружающей его обстановки. В отчаянии он разрыдался, но то были не слезы раскаяния, а горького сожаления. Как пылкий неопытный игрок в поединке с судьбою он выбросил на стол все карты и проиграл. Его поспешность была всему виною. Что стоило ему с помощью Анатоля быть представленным, открыто попасть в дом, а потом, терпеливо постоянно угождая, войти в доверие к старухе? Этот путь верно бы привел его к цели. Но теперь все рухнуло из-за его мальчишеского нетерпения. В руках Фомы вдруг оказался пистолет. Смерть — вот достойное наказание его за глупость. Фома поднял руку… холодный металл у виска отрезвил его. А через мгновение короткий животный страх сменился тяжелой ненавистью к графине. Захлебываясь словами, проклинал ее Фома. Тут в и без того промерзлой комнате почувствовался холод, потусторонний, могильный. Фома ощутил чье-то присутствие, оглянулся. Перед ним белел клок тумана, в минуту он висел неподвижно и перетек в полупрозрачный силуэт. Черты явственно выступили из колеблющейся дымки. Фома узнал графиню.

— Я пришла к тебе против моей воли, — прошелестели губы призрака, — тот, кто имеет власть, повелел мне открыть желанную тебе тайну. Знай же, я не решилась на бессмертие, испугавшись его цены. Но ты уже сделал первый шаг на этом пути. Смерть моя — первая жертва, принесенная тобою. В ту минута, когда моя душа покинула тело, твоя — раскололась, и часть ее осталась в моем доме. Ты сам должен отыскать тот предмет, что отныне стал пристанищем этого осколка. Найди, береги его…

— Что это? Как мне найти…

Вопрос остался без ответа. Призрак графини тихо растаял.

* * *

Смерть старой графини, естественная в столь почтенном возрасте, оказалась совершенно неожиданной для родных. Когда после отпевания и похорон принялись разбирать бумаги усопшей, оказалось, что состояние в большей степени прожито, дела запутанны, имение — в упадке. Между тем графиня в завещании указала значительные суммы на помин души в монастыри, была щедра к дальним родственникам и знакомым. Выполнить ее последнюю волю было накладно. Наследники решили продать петербургский дом. Был назначен аукцион.

Князь Анатоль стоял в парадной гостиной особняка. Стены за его спиной пестрели, как заплатками, пятнами невыгоревших обоев после снятых картин. Мебель, выдвинутая из привычных углов в середину комнаты, казалась по-человечески неприкаянной и будто осиротевшей, являя на всеобщее обозрение облупившуюся позолоту, трещины, прохудившуюся обивку. В корзинах было свалено белье. На тонконогих столиках вперемешку стояли приборы из разрозненных сервизов, надбитые хрустальные флаконы, пыльные фарфоровые фигурки. Были там и шкатулки с обсыпавшейся инкрустацией, и корзинки с так и незаконченным рукоделием. Зрелище разоренного, будто бы вывернутого наизнанку быта, когда самые интимные мелочи невозможно было скрыть от холодного праздного любопытства, все оказалось на виду, было удручающим. Варвара Афанасьевна, бледная, уставшая, с покрасневшими от слез глазами тихо подошла к Анатолю и стала рядом, разделяя с ним непереносимый стыд и тоску по поруганному очагу.

Посетители, наскоро пробормотав приличествующие случаю слова соболезнования, тут же расходились по комнатам, ощупывали портьеры и мебель, приценивались к посуде, скребли ногтями бронзу светильников и рамы картин. В этой толпе Варенька сразу же разглядела Фому. Она не дрогнула и бровью, только бледность ее стала мертвенною.

Не без трепета вошел Фома в дом покойной графини. Но idea fix, полностью овладевшая им, переселила робость и заглушила укоры совести. Он тоже увидел Варвару Афанасьевну. Могли ли трогательная прелесть ее печали, кроткое мужество, с которым переносила она свое несчастье, найти отклик в его душе? Но тут распорядитель занял свое место. Аукцион начался. С лихорадочным беспокойством вглядывался Фома в каждую вещь, выставленную на торг. Ни мебель, ни ковры не интересовали его, но за небольшие вещицы он торговался отчаянно, набивал цену к немалому удивлению других покупателей. Что за прок находил он в резной шкатулке, в кольце с потускневшей жемчужиной, в вычурном старомодном медальоне, в надбитой чашке, украшенной росписью с бледной розой… Но азарт его стал заметен. Нашлись шутники, что сочли забавным дразнить его. Как только к продаже предлагалась очередная безделушка, они притворялись крайне заинтересованными в ее приобретении, спешили назвать цены вовсе несообразные, Фома горячился и платил втрое дороже, чем это того стоило, и в семеро — чем мог себе позволить.

Внесли портрет. Тот самый, писанный в Париже: молодая красавица с розою в волосах, в кружевах, тонким узором прикрывавшим ее грудь, немного наклонив голову вбок, будто прислушивалась к привычным комплиментам, отвечая на них легкой улыбкой. Взгляд ее был словно обращен вовнутрь, эта собранность, задумчивость ограждали модель от нескромности зрителей и от пошлости всего, что происходило сейчас в комнатах. Все замерли. Фома с болезненной страстностью вдруг бросился к портрету, несколько секунд взирал он него. Лицо его исказилось, по телу пробежала судорога.

— Старуха! — вскричал Фома и рухнул замертво.

* * *

Фома сошел с ума, он никого не узнает, а лишь перебирает и пересчитывает разные безделицы, на которых полностью сосредоточено его внимание. Он безобиден, ему дозволено гулять коридорами больницы, если в этих прогулках он находит клочок бумаги, щепку, лоскуток тряпки, оторванную пуговицу, он тут же добавляет их к своим сокровищам. Некоторое время после этого он совершенно счастлив.

Князь Анатоль оставил свет, женился на Вареньке и уехал в деревню.

___________________________________________