Покорение Михримах (гет)

Глава восьмая. Смущающие ноги

* * *

Его ноги не шли у меня из головы.

Что-то мне подсказывает, что так много думать о мужских голых ногах — крайне неприлично, и это совершенно непристалое госпоже поведение. Хорошо хоть, никто не мог залезть мне в голову и прочитать эти мысли!

Я совсем не была уверена, что это нормально — то, что со мной творится. Поэты обычно восхваляют глаза и губы, женскую грудь и мужские руки; про ноги я вроде нигде не читала. Может, со мной что-то не так?

Я не могла понять причин, по которым мне так нравилось возвращаться мыслями к его ногам. Они мне показались очень красивыми, хотя до этого мне даже в голову не приходила мысль, что у мужчин могут быть красивые ноги. Вот мои ноги мне нравились очень, это да. И многие наложницы в гареме тоже обсуждали ноги друг друга. Это было нормально, если говорить о женской красоте. Но в моем-то случае речь шла о мужчине!

Мне даже не с кем было поговорить об этом — слишком уж деликатная тема. Маму точно не спросишь, тетушки… возможно, Хатидже-султан и помогла бы мне что-то прояснить в этом вопросе, но лишний раз напоминать ей об Ибрагиме-паше мне не хотелось.

Однако судьба распорядилась иначе. Хатидже-султан, будучи врагом моей матери и врагом Рустема, тоже выступала против нашего брака. Поэтому, как и Шах-султан, она временами наведывалась ко мне с целью выяснить, не удастся ли настроить меня против мужа. Действовала она более тонко, чем сестра, — сказывалось то, что тетя Хатидже знала меня с детских лет.

Вот и в этот раз она, приехав в гости, казалось, даже не думала о Рустеме-паше. Попивая шербет и разглаживая складки своего розового платья, она рассказывала, как трудно найти достойного жениха для дочери. И вроде бы говорила она только о Хуриджихан, но при этом так горячо отстаивала необходимость найти ей в пару мужчину молодого и приятного на вид, способного пленить юную девушку, в отличие от зрелых скучных пашей, что и без ясновидения было понятно: это камень в огород Рустема.

Я слушала с милой улыбкой и старалась вести себя прилично, лакомиться засахаренным миндалем и делать вид, что не замечаю ее намеков; но она привела меня в бешенство совершенно некорректной фразой:

— Согласись, Михримах, ведь ты как никто другой знаешь, что девушке твоего возраста не стоит сватать немолодого уже пашу!

И здесь мои эмоции прорвало. С очаровательной улыбкой я заметила:

— Госпожа, как хорошо, что вы напомнили мне об одной вещи. Мне очень бы хотелось получить ваш совет в одном деликатном деле.

Хатидже-султан вся расцвела и подалась ко мне — наверно, уже ожидала жалоб на мужа:

— Конечно, солнышко мое! Ты же знаешь, как я люблю тебя и твоих братьев!

Я потупила глаза, разыгрывая смущение, и продолжила заманивать ее в ловушку:

— Это очень деликатная тема, госпожа, обычно такое обсуждать не принято, — я старательно покраснела, — но я боюсь не найти понимания у матушки… а мне так нужен совет взрослой, опытной женщины…

— Конечно, Михримах, я тебя понимаю! — она даже взяла меня за руку, ободряя. Готова спорить на что угодно, она ждала, что я стану жаловаться на несостоятельность Рустема как мужчины! — Ты можешь полностью мне доверять!

Я взглянула на нее умоляюще и смущенно, а потом самым невинным тоном произнесла:

— Скажите, госпожа, вы, когда были замужем за Ибрагимом-пашой, часто ли думали о его голых ногах?

Она в мгновение ока преобразилась: отшатнулась и посмотрела на меня с гневом:

— Михримах!

— Ах, госпожа, — я принялась заламывать руки и прибавила в голос слез, — я знаю, что о таких вещах не спрашивают! Но я так мучаюсь! Мне не у кого узнать, нормально ли то, что происходит со мной!

— А что с тобой происходит? — против воли заинтересовалась тетушка.

Я приняла вид томный и несчастный, и с глубоким чувством и некотором отчаянием в голосе призналась:

— Я так часто думаю о его ногах, госпожа! Они… они такие красивые! Скажите, это нормально? Все женщины думают такие мысли, когда влюблены?

Она покраснела ужасно, уж не знаю даже, какого чувства больше было в этом — смущения или гнева. Так или иначе, ей удалось быстро взять себя в руки и помертвевшим голосом сказать:

— Это вполне нормально, Михримах. Но обсуждать такие вещи, действительно, не стоит.

Я чуть не залила ее слезами благодарности, многократно высказывая, как она утешила и ободрила меня своим мудрым женским советом; Хатидже-султан выглядела кисло и сухо, как будто лимон проглотила, и скоро распрощалась и уехала в самом скверном расположении духа.

Ну что ж! Она сама напросилась, так что я не буду сожалеть о том, что разбередила ее воспоминания о муже. Зато теперь она точно на время оставит попытки поссорить нас с Рустемом! Ведь она получила такие несомненные доказательства нашей любви — воображаю, как она сейчас скрежещет зубами и проклинает Рустема, который умудрился каким-то образом поразить мое воображение своими ногами!

…как выяснилось позже, ситуация имела последствия. При следующей встрече с матерью я узнала, что Хатидже-султан закатила той бурную и некрасивую сцену, в которой упрекала ее в том, что она воспитала свою дочь совершенно неподобающим образом. Как я подозревала, тетушка не скупилась на яркие выражения, и именно поэтому мать несколько обеспокоилась и захотела выяснить у меня подробности.

— Ничего такого, матушка, — невозмутимо заверила я. — Она первой усомнилась, что такой зрелый человек, как паша, может быть привлекателен для такой юной девушки, как я. И я всего лишь спросила ее, нормально ли, что мне очень нравятся его ноги. Не знаю, что развратного она нашла в этом сообщении. Ведь мы женаты перед лицом Создателя; что же дурного в том, что я нахожу своего мужа привлекательным?

В противоположность Хатидже-султан, матушка от моих слов расцвела самой ясной улыбкой. И со смехом призналась, что и она находит крайне привлекательными ноги отца.

Это окончательно меня успокоило; осталось только смириться с мыслью, что, кажется, я как-то незаметно для себя влюбилась в пашу.

Сама идея в той форме мысли, как я ее подумала, вызывала у меня отторжение. Я категорически не желала признавать, что влюблена в него. С другой стороны, у меня и впрямь установилось к нему очень теплое и интимное отношение — и я уже не могла представить себе, чтобы было иначе. Я привыкла видеть в Рустеме близкого человека; но почему нужно обязательно считать это любовью?

Просто я нашла в нем замечательного друга! Партнера, союзника, верного товарища. Чего же лучше? И не надо преувеличивать и называть это любовью!..

…Я крайне удачно обозначила свое отношение к Рустему как нежную дружбу; если бы только не эти проклятые ноги, которые упорно не шли из головы и ломали столь стройную и приятную картину!

К тому же, боюсь, я переоценила степень закрытости своих мыслей от внешнего мира. Или просто еще не привыкла помнить, что Рустем очень хорошо умеет в мои мысли проникать даже тогда, когда я старательно прячу их внутри себя.

Во всех случаях это было скорее хорошо; но в этот раз сыграло против меня.

Конечно, признаю, я сама виновата. Мы просто сидели и обедали, а я все невольно начинала коситься на его ноги, пытаясь осознать, что там, под одеждой и обувью, они такие, как я их увидела. Мне казалось, я поглядываю совсем незаметно, краем глаза и только тогда, когда паша чем-то занят и не может заметить моих взглядов. Уж не знаю, почему ему удалось меня вычислить. Только в какой-то момент он с уже привычным выражением возвел глаза к небу и пробормотал:

— Что, все же жалеешь, что упустила случай потрогать их?

Я даже поперхнулась от такой наглости; и поскорее гневно ответила:

— Ну уж нет!

Он бросил на меня проницательно-насмешливый взгляд и поинтересовался:

— Тогда почему ты постоянно на них смотришь?

Крыть было нечем; я постаралась не краснеть — наверно, безуспешно, и спрятала смущение в кубке с шербетом и ванильном пирожном.

Он помолчал, тоже отдал должное напитку, потом неожиданно предложил:

— Хочешь пойти со мной в баню?

— Что? — кубок в моих руках дрогнул; я бы пролила его, если бы не выпила до этого почти до дна. — Конечно, нет! — и послала ему самый возмущенный из моих возмущенных взглядов.

Он глаз не отвел, со вздохом парировал:

— В том-то и дело, что, судя по всему, «конечно, да»!

Я смутилась и отвела глаза. Мне всегда было мучительно сложно защищаться в те минуты, когда он так безжалостно говорил о вещах, о которых я предпочла бы молчать.

— Михримах, — привлек он мое внимание мягким тоном; пришлось восстановить зрительный контакт — ведь не отвяжется же! — Чего ты боишься?

— В каком смысле я боюсь? — не уловила я его вопроса.

Он помолчал. Потом неохотно сказал:

— Обычно я избегаю этой темы, чтобы не смущать тебя. Но сил уже никаких нет наблюдать, как ты мучаешь сама себя, — я вспыхнула и уставилась на нарезанный гранат, — поэтому я все же попробую. Объясните мне, госпожа, что такого страшного и непоправимого произойдет, если вы признаете, что я вам нравлюсь?

Невольно я забилась глубже в тахту, даже прикрылась от него бархатной пурпурной подушкой. Моих сил хватило только на умоляющий взгляд.

— Хорошо, — согласился он с молим молчанием, — давайте попробую предположить я. Хотя мне сложно понять, что вас пугает. Вы же знаете, что я не обижу и не оскорблю вас ничем?

Я кивнула.

— Вы также знаете, — продолжал он, — что я ваш союзник; что вы всегда можете просто поговорить со мной, сказать о том, что вас беспокоит, попросить моего понимания и участия — и я всегда выслушаю вас и пойму?

Я снова кивнула.

— В конце концов, — не отступал от своей мысли он, — не далее как неделю назад мы с вами с полчаса самозабвенно целовались — и разве это имело какие-то страшные последствия, задевающие ваши чувства?

Я посмотрела на него очень внимательно. В моей голове что-то работала быстро и четко.

В самом деле. Мы целовались, но ничего страшного не произошло. Он не увидел в этом приглашение к дальнейшей близости; он не пытался после этого поцеловать меня во всякий раз; он не сказал мне ничего неделикатного. Мне даже кажется, что эти поцелуи ничего не изменили; сохранилась та же форма близости, что была и до этого, и я чувствовала себя с ним так же спокойно, как и прежде.

Мы целовались.

За этим треволнениями о ногах я совершенно забыла, что мы целовались, всерьез, долго, по-настоящему, а не напоказ, как в первый раз.

И я сама захотела поцеловать его; и он это знает. Мы всю эту неделю жили так, с его знанием о том, что я хочу его поцеловать, — и, в самом деле, ничего страшного не произошло. Он оставался тем же Рустемом, к которому я привыкла; он был так же деликатен и добр ко мне, как и всегда.

Чего бы я ни боялась — этого не произошло.

Он мне приятен, как мужчина, и он знает это, и ничего страшного не произошло.

А это значит…

Это значит, что я могу признаться ему в том, что я нахожу его привлекательным?

И ничего страшного не произойдет?

Еще не вполне веря, я медленно произнесла, зорко высматривая его реакции:

— Мне и в самом деле хочется смотреть на твои ноги; они мне понравились.

Кажется, я впервые видела, чтобы он покраснел от смущения — слегка, почти неуловимо, но я уже успела хорошо изучить его лицо, поэтому заметила. Смущение быстро сменилось нежной улыбкой с оттенком провокации:

— Заверяю тебя, — проникновенно заметил он, — мои ноги всегда в твоем распоряжении. Могу только порадоваться, что они пришлись тебе по душе, — других-то у меня не будет, плохо бы мне пришлось, если бы они тебе не понравились!

Его привычно-шутливый тон избавил меня от остатков страха и недоверия; я рассмеялась. Он тоже разулыбался и раскрыл объятия, приглашая меня к себе.

И я решилась.

…сидеть у него в объятиях было так радостно и спокойно; он был такой теплый, и пах приятно, и руки его были такие сильные.

Совсем не страшно!

* * *

Она была такой трогательной в своей робкой влюбленности; я в который раз увидел ее совсем другой. Сколько же ипостасей у этой женщины? Как ей удается снова и снова удивлять меня? Казалось, я уже узнал ее всю; и вот, она опять открывается для меня с новых граней, подобно таинственной незнакомке!

Я любил ее все полнее, сильнее, лучше, потому что узнавал ее больше. Она вызвала во мне такое чувство, какого я подозревать не мог — не мог и подумать, что способен чувствовать так. Я видел ее другою — и сам становился другим.

Она сводила меня с ума своими пугливыми, тихими прикосновениями, откровенными и страстными поцелуями, горячими и смущенными взглядами. Мне было крайне тяжело держать себя в руках и не торопить развитие близости. Я знал, что желанный миг уже близок; и терпеливо ждал, мягко подводя ее к этому решению.

Латынь мы совсем забросили; она нашла себе более интересный объект для исследования — меня. Она могла, например, несколько часов кряду изучать мою руку, поглаживая ее, сгибая и разгибая мне пальцы, целуя. Я был поражен в самое сердце ее откровенностью; такая стеснительная с одной стороны, с другой она оказалась совершенно бесстыдна, без малейшей неловкости демонстрируя свой интерес ко мне. Это было новым и незнакомым мне чувством — оказаться объектом такого пристального и ласкового внимания.

Мы засиживались допоздна, после чего я провожал ее. У двери в ее покои мы всегда стояли некоторое время молча. Я не рисковал прикасаться к ней в такие моменты, а тем паче — целовать; слишком велико было бы искушение пойти дальше. Она словно чувствовала это, и как-то холодела и держалась отстраненно. Но и я не мог уйти тотчас после прощания, ни она не желала сразу же закрыть свою дверь; поэтому пять, десять минут мы стояли обычно так. После чего, как по команде, расходились.

В эти минуты молчания я остро чувствовал, что сейчас место для супружеской близости; чувствовала ли она то же? Судя по всему — да.

В один из вечеров она вдруг прервала эту традицию и взяла мою ладонь в свою.

Я сразу понял, что это означает ее готовность сделать еще один шажок ко мне.

Она потянула меня за руку и ввела в комнату; глаза прятала, и по ее понурому виду я догадался, что она все еще не готова к близости, но согласна пойти на это, если я буду настаивать. Ради чего такие жертвы, интересно?

— Михримах, — я постарался успокоить ее мягким тоном, — я предпочел бы, чтобы ты вслух произнесла, чего хочешь.

Она вздрогнула, бросила на меня умоляющий взгляд и снова потупилась, заливаясь краской, отчаянно приближаясь по цвету к своему алому платью.

— Госпожа, — я мягко погладил ее по щеке, — я и в мыслях не имею мучить вашу стыдливость, но, право, мы избежим многих недоразумений, если вы четко обозначите границы допустимого для вас.

Еще один беглый взгляд — жалостный и благодарный одновременно, потом все же решилась:

— Я… я просто… хотела бы, чтобы мы жили в одних покоях. Это... возможно?

Свободной рукой я приласкал ее локоны.

— Конечно, возможно, госпожа, — заверил я ее. — Мне принести сюда мою тахту?

Она вся залилась краской; еще один смущенный взгляд; открыла было рот; передумала; потупилась; мучительно краснеет.

— Ох, моя чувствительная и нежная госпожа, — вздохнул я и привлек ее в свои объятья.

Она слегка расслабилась и успокоилась, и я напомнил:

— Михримах, я все тот же Рустем, которому ты можешь просто сказать, как есть. Бояться нечего. Я не обижу тебя.

— Я… я просто… просто это неприлично и, может, даже дурно? — проговорила она куда-то в мой воротник.

С мягким смешком я поднял ее подбородок, устанавливая зрительный контакт, и уверенно велел:

— Просто скажи, как есть.

Она смущенно заморгала своими пушистыми ресницами и все же призналась:

— Я… я бы хотела, чтобы мы… спали в одной кровати, но без… без…

Я прижал палец к ее губам, жалея ее стыдливость:

— Тссс. Я понял тебя. Все будет, как ты хочешь.

Она вся расцвела улыбкой и радостью от облегчения, что сложный и смущательный разговор позади.

Я был удивлен, что она сразу зашла так далеко — по моим расчетам, меня сперва должна была ожидать тяжелая неделька в ее комнате на тахте, — но мог только порадоваться тому, что дело движется вперед быстрее, чем я планировал.

Это было хорошее время для поцелуя, и я не упустил момент. Она совсем расслабилась и успокоилась.

— Ну что ж! — бодро провозгласил я после. — Похоже, меня все-таки допустили в нашу постель, да? Вот так счастливый час для бедного Рустема!

Мой веселый шутливый тон избавил ее от остатков смущения.

— Сдается мне, — поддержала она этот тон, — Рустем совсем не настолько бедный, как он пытается представить.

— Воистину так, госпожа!... — я снова сжал ее в объятиях.

….засыпать с нею в обнимку было и восхитительно, и мучительно. Но муки мои продлились лишь несколько дней.

И, когда Михримах стала моей женой вполне, я ни капли не жалел, что отказался от своих прав в ту далекую брачную ночь. Ее любовь стоила того, чтобы проявить терпение.