Пацаны-пацанчики (джен)

— А давай вместо твоего соло вставим вой собак, — Генка ухмыльнулся, и его нос забавно вздернулся кверху. — Точнее, вместо твоего будущего соло. Которое ты еще пока не написал.

— Иди ты, — Женя ткнул его под ребро. Пальцы у Женьки всегда были острые, длинные и холодные, и Генка поморщился.

— Сам иди к черту, дура мерзлявая. Сколько можно уже.

Когда Женька был маленький и часто болел, Генка часто забегал.Длинный, взрослый по детским меркам шкет — надо же, второй класс,школа! Школа, подумать только! — и сидел с ним по пять, по шесть часов, иногда до вечера. Травы из бабушкиных отваров приятно

шибали в нос, пахло пылью, сыростью и, совсем слегка,растворителем для масла, а Генкины руки были теплые-теплые, не чета Женькиным.

— Совсем ты уже, дурак мерзлявый, — бормотал Генка своим детским, не сломавшимся еще голоском и долго, терпеливо дышал на Женькины руки, пока кроваво-красные от холода костяшки не становились нормального, человеческого цвета.

Сейчас Женька уже взрослый и даже перерос собственного отца, с разбегу, по-спринтерски взяв дистанцию в двадцать один год. У Женьки кудрявятся волосы, а еще растет щетина, которую каждый день нужно неторопливо скоблить, проводя по полчаса перед зеркалом.

Ведь если побреешься плохо, то обязательно полезут прыщи, как в

четырнадцать. А еще у Женьки самые модные шмотки из окрестных

магазинов, красотка-девчонка и широкий, вечно вдохновленный взгляд

зеленых глаз. И сигарета в зубах.

Женька чертовски взрослый и редко навещает бабушку, ведь знает,

что едва только он пересечет черту родного городка, то тут же снова станет маленьким. Поползут на него ожившие стариковские мумии, запоют по радио давно мертвые голоса, поднимется красное знамя, и опять он, маленький, больной и испуганный, с горячим

температурным лбом, полезет к бабушке в кровать.

А это мало кому хочется, ведь так не будет бабушкиного компота,который самый вкусный непременно по ночам, не будет рыжей девчонки из соседнего подъезда, которую непременно хочется дернуть за отросшую косу и попросить поведать очередную историю, а, самое

главное, не будет маленького, пыхтящего обиженно Генки и его

вечного «давай погрею».

— Если все будет хорошо, то запишем сингл, — у Генки горят глаза

и восхищенно приоткрыт зубастый частоколом рот. — Наш барабанщик, помнишь его, такой еврейчик, встречается с сестрой хозяина клуба,

и, если что, все на мази, отыграем пару концертов, с нашим материалом это…

Генка все говорит и говорит, перебирая бесполезный блестящий словесный бисер. Наверное, он хочет быть, как Женька, выхватывая самые нужные слова и приглаживая их, как котят, вовлекая в самую простую форму человеческого общения: стихи. Генка хочет стихов, но он не умеет писать так, как Женька, потому и просит, просит,

просит.

А Женька и написал бы, но он каждое слово отрывает от сердца,жонглирует им, гладит против шерсти, и каждое написанное стихотворение рвет его душу на части.

— Конечно, Ген. А потом пойдем, как в старые добрые, залезем на

наше место на крыше, нальем яблочного сидра…

— Конечно, — Генка подмигнул. — А сейчас давай главный прогон.Будем демку писать.

Светило весеннее солнце, наполняющее грудь странным желаниемвыбежать на улицу и гулять до поздней ночи.

Танцевать на улице под музыку из собственной головы, перешептываться с легким ветром и жмурить глаза. А потом раз — и пойти на улицу, куда-нибудь в лес,пройти десять, пятнадцать километров навстречу чему-то волнующему и светлому. Ощущению того, что все впереди. Все возможно. Ты способен на все, только руку протяни.

* * *

— Евгений? Евгений, я увеличу вам дозу. Вы, кажется, совершенно не справляетесь. Я все понимаю, вторая группа, но, кажется, когда комиссия определяла вашу дееспособность, она немного… ошиблась. Вы меня слышите? Вы слышите меня?

Мужчина коротко кивнул. На тощем лице клоками висела ярко-черная, кудлатая бородка, а запавшие глаза потухли, кажется,много лет назад. Поежившись и подув на собственные красные,

покрытые гусиной сморщенной кожей ладони, он покрепче закутался в латаное черное пальто.

— Простите меня, — он виновато моргнул. — Просто здесь так холодно.

— Мы, кажется, это уже обсуждали, Евгений. Это исключительно

психосоматика. Если вы не возьмете себя в руки, не начнете следить

за собой — Господи, вы вообще принимаете душ? — то мне придется

вас госпитализировать. Вы же понимаете, что это серьезно?

— Да, понимаю. А хотите секретик? Сегодня мой день рождения.Возраст Христа, представляете? Я уже на целых тринадцать лет старше собственных родителей.

Психиатр, дородная тетка со вздернутым бульдожьим носом -

почему-то эта черта очень напоминала вечно смешливого кривляющегося Генку — покачала головой.

— Приходите через неделю.

Домой идти не хотелось, и Женя, выйдя из здания диспансера, с наслаждением закурил. На улице стояла весна, дым приятно проходил через его исстрадавшиеся, перенесшие не одно воспаление легкие, а в голове было легко и приятно. Наверное, бабушка сделает торт,поэтому Жене надо торопиться домой, сходить с ней в магазин, ведь он хороший мальчик и помогает своей бабушке, потому что…

Женя сердито затушил окурок прямо о собственное запястье.

Приятный кратер боли — маленький Везувий — и ноющий океан.Генка, тридцатишестилетний, но веселый и задорный Генка,смотрел на него с очередного плаката, улыбаясь искусственной белоснежной улыбкой и трепеща химически завитыми волосами.

И тогда Женька вспомнил.

Вспомнил, почему так раньше любил он весну и почему ненавидит теперь. Вспомнил, почему ходит ко врачу, почему пьет все эти таблетки. Почему ему больше не хочется танцевать и лет пять уже не вышло ни одного стихотворения из-под его руки, а все картины получаются грязные и пугающие.

Ведь лучший друг предал его. Забрал себе его умение рождать слова из воздуха, променяв на неоновый свет и красивые зеленые бумажки с портретами российских городов. Лучший друг танцевал на его могиле, высоко выбрасывая вверх сапоги со шпорами, а теперь пишет про него грустные стихи — да какие это стихи, лишь срифмованная проза — заставляя тысячи фанатиков искать его

квартиру и доводить до обмороков бабушку.

Женя плюет и достает новую сигарету. Стоит, теребя бородку, и улыбается. Пальцы промерзли насквозь и не двигаются почти, а в голове тот самый голос, детский и насупленный.

Совсем ты уже, дурак мерзлявый. Давай сюда, я подую.