Бархат саксофона или коронный хук слева (джен)

Что-то неуловимо переменилось в наших отношениях после этого инцидента, наконец сдвинувшись с мертвой точки. Впрочем, куда именно вела эта новая тропа, было для меня абсолютной загадкой. Оставалось полагаться разве что на интуицию и не забывать смотреть под ноги. Ведь даже на ровной аккуратной тропинке всегда может притаиться неприметный капкан.

Непривычно теплый сентябрь сменился затяжными октябрьскими дождями, внеурочными аврорскими патрулями в самый противный собачий холод и тихими вечерами на кухне. Иногда в одиночестве, иногда в компании друг друга.

В один из октябрьских дней Забини опять пропал куда-то до самой ночи, а когда хлопнула наконец входная дверь, я только в полудреме перевернулся на кровати на другой бок, пытаясь сквозь сон припомнить — сегодня четверг или все же нет…

Оказался, впрочем, не четверг, а понедельник, и на лекцию к Снейпу на следующее утро Забини опоздал.

Забини… Опоздал…

Кажется, даже на вечно невозмутимом лице Снейпа, по которому ну вот вообще ничего невозможно было понять, мелькнуло мимолетное удивление. Или какой-то оттенок его.

Забини шепотом извинился, пробрался по ряду и подсел ко мне за парту.

Я на автомате развернулся вполоборота разглядывая во все глаза нового соседа. Да явись ко мне в этот момент сам Салазар, Годрик, Ровена и Хельга все вместе во плоти, я испытал бы меньшее потрясение.

Забини. По собственному желанию. Сел со мной. За одну парту.

За преподавательской кафедрой весьма красноречиво хмыкнул Снейп.

Пару мгновений я делал вид, что не происходит ничего из ряда вон выходящего, сосредоточившись на контрольной: вопросы по итогам прошлой темы «базовые принципы построения окклюментной защиты» белели колючим снейповским почерком на грифельной доске.

Но вдруг что-то отвлекло меня, и я увидел боковым зрением, как Забини трясущейся рукой неловко пытается обмакнуть перо в чернила: металл противно звякнул о стекло, и на пергаменте тут же расплылось отвратительное пятно.

А потом перо просто выпало у него из руки, съехало по парте вниз, и я на автомате перехватил его, только чтобы оно не упало. И вот на этом самом моменте я заметил самое странное — левая рука Забини мелко и часто дрожала, как при жесточайшем ознобе, а он сам в изнеможении навалился на парту, прикрыв на секунду глаза. Кожа на висках у него мгновенно покрылась испариной.

Мою попытку поднять руку и привлечь внимание Снейпа — к дракклам контрольную — Забини оборвал тем, что больно пихнул меня коленом под партой и зло шикнул:

— Не надо, я в порядке.

Я только дернул плечом — в каком он порядке я видел собственными глазами.

Забини все же с трудом переписал первый вопрос, посадив при этом еще одну безобразную кляксу и, выждав пока Снейп, прогуливающийся вдоль рядов, окажется за спиной, незаметно вытащил какой-то крохотный флакон из кармана. Судорожно вздохнул, задержал дыхание, силясь справиться с дрожью, и залпом влил в себя содержимое флакона. Безумный тремор рук словно нехотя сошел на нет.

Когда до конца занятия оставалось минут десять, я, покончив наконец с последним каверзным вопросом, снова переключился на Забини. На его пергаменте красовался лишь тот самый первый вопрос и ровным счетом ничего больше.

Была или не была…

Решившись, я сдвинул лист со своими ответами ближе к середине парты. Забини, кажется, очнулся, только когда я с силой пихнул его локтем в бок и кивнул на собственный пергамент. Он сжал из последних сил зубы и скосил взгляд на мои ответы.

Только бы он успел переписать…

Столь нехарактерная для меня мысль неожиданно оборвалась, когда вдоль позвоночника пробежал знакомый уже холодок, инстинктивно призывая обернуться.

Ровно за нашей партой угрожающей тенью замер Снейп. Он стоял, молча буравя своим фирменным убийственным взглядом, и бесстрастно наблюдал за тем, как Забини списывает у меня ответы.

Я машинально зажмурился и невольно простился с такой короткой, но в целом, вполне счастливой жизнью. Как рано она оборвется… Кажется, от нас не останется даже мокрого места. Мне живо представились две наши — моя и Забини — одинокие могилы под ветвями раскидистого дуба в лучах теплого вечернего света. Короткая емкая эпитафия одна на двоих. Кажется, что-то про непростительные ошибки молодости — не иначе как авторства самого Снейпа.

Я с силой потряс головой — Забини, святая невинность, продолжал самозабвенно строчить, напрочь игнорируя взгляд Снейпа.

В чувство меня привели две вещи: дуновение воздуха, когда Снейп, не проронив ни слова, прошествовал мимо, и его пробирающий до костей короткий комментарий с привычной хрипотцой в голосе:

— Контрольная окончена. Сдаем работы.

Забини поставил точку в последнем предложении. Кажется, успел.

Я нерешительно поднял глаза на Снейпа, который снова вернулся за кафедру. Он отрывисто кивнул мне, встретившись взглядом, и на долю мгновения скосил глаза на Забини. Я коротко кивнул в ответ.

Внезапно земля ушла из-под ног: в пристальном взгляде Снейпа на неуловимо короткий миг я прочёл только одно — искреннее признание.

После лекции Забини словно нарочно задержался, дожидаясь, пока мы останемся одни. Снейп пронесся мимо черным вихрем, у выхода из аудитории бросив напоследок только: «Не забудьте запереть, Блейз».

Забини неторопливо сложил свои конспекты, потеребил лямку портфеля на плече, неестественно громко откашлялся в кулак. От необъяснимого приступа слабости и озноба, казалось, не осталось и следа.

— Да не тяни уже, Забини. Выкладывай.

— Спасибо. Ты меня выручил сегодня. Буду должен.

«Спасибо… выручил… буду должен…»

Я что, ослышался?!

И это всё?! Он что, совсем не собирается объяснять, что это вообще за дерьмо такое с припадочным дрожанием рук и полуобморочным состоянием?

Забини встретился со мной взглядом и резко мотнул головой, будто хотел прервать этим нервным движением все мои суматошные мысли.

— Сегодня вечером в шесть. У главного выхода из Академии. Я объясню.

Ровно в шесть я поджидал его на парадной лестнице. Забини не заставил себя ждать.

Он вел меня сначала по Косому переулку, затем мы свернули на какую-то смутно знакомую улицу, затем шли совсем уж незнакомыми переулками, так что каким именно образом мы вдруг оказались не в магической, а в маггловской части Лондона я даже не успел обратить внимание. Но Забини шел с таким видом, словно точно знал, куда направляется.

Мне оставалось довериться и не отставать.

На ходу он скупо бросил «спрячь мантию», и я почему-то беспрекословно послушался, ведомый теперь банальным любопытством.

Свернув с шумной улицы в переулок, Забини толкнул плечом неприметную дверь и придержал ее для меня открытой. Я успел прочитать вывеску, светящуюся неоновым синим — «Одинокие сердца».

Уверенным скупым жестом он заказал что-то у бармена и занял неприметное место у края стойки. Я примостился рядом и наконец-то заозирался по сторонам.

Невыразительный полутемный маггловский бар, едва ли заполненный наполовину, невыразительная публика — на нас никто не обратил никакого внимания, такая же невыразительная музыка, льющаяся откуда-то сверху.

— Чем тебя не устроил «Дырявый котел»?

Забини только наградил меня снисходительным взглядом, будто хотел сказать: «Ты правда настолько туп, Уизли?!»

Вслух он правда произнес совсем другое:

— Слизерин и Гриффиндор в алых мантиях за одним столом в самом популярном кабаке магического Лондона? Серьезно, Уизли?!

Совершенно бесшумно перед нами нарисовался бармен (такой же неприметный, как и весь этот бар) с двумя стаканами виски со льдом.

Я вопросительно приподнял бровь.

Забини поболтал лед в стакане и, собравшись, на выдохе произнес:

— Спрашивай, что хотел узнать.

— Что это за хрень сегодня была?

Забини скривился и снова нервно мотнул головой, решительно отказываясь отвечать.

— Ты обещал объяснить, Забини…

Он только тяжело вздохнул.

— Ну хочешь, я расскажу, чем занимаюсь по вторникам? Кажется, тебя это очень интересовало в прошлый раз, Уизли.

Ха, какая наивная попытка откупиться малой кровью, Забини… Тактику ведения допроса не ты один на первом курсе проходил…

Что ж, если он решительно не собирался объясняться, я знал, что спросить вместо:

— Нет уж, Забини, раз уж ты отказываешься отвечать на один мой вопрос, ответь на другой. Как так получилось, что ты — наследник богатейшего рода — прозябаешь в бедности в крохотной чердачной квартирке в Лютном?

На это Забини лишь натянуто улыбнулся, отпил глоток виски и ровно произнес:

— А ты заметил, Уизли.

— Сложно, знаешь ли, не заметить, как твои не до конца вытравленные повадки богатенького засранца нет-нет и натыкаются на кирпичную стену суровой реальности.

Удивительно, но именно эта непривычно язвительная для меня фраза пробила трещину во льду. Забини отсалютовал бокалом и неожиданно искренне отозвался:

— Так сталось, что одного богатенького засранца лишили наследства.

— Sex, drugs and rock-n-roll, Забини?

Я отсалютовал бокалом в ответ.

Он тонко улыбнулся, склонил голову к плечу и коротко произнес:

— Ну почти, Уизли.

— Почти?

— Когда после смерти отца огласили завещание, его условия были весьма просты: чтобы вступить в наследство, я должен был с отличием закончить Слизерин…

На этом месте я попытался его перебить — он же и был в числе лучших выпускников Хогвартса, я прекрасно помнил, но Забини остановил меня одним лишь взглядом, с нажимом повторив:

— С отличием закончить Слизерин, жениться в восемнадцать на одной из списка Священных двадцати восьми и обзавестись сыном к двадцати одному…

Не удержавшись, я даже присвистнул от неожиданности.

— А тебе?..

— А мне двадцать два, Уизли, как ты недавно весьма верно заметил, и… — Забини обвел вокруг себя руками, — как видишь, ни хорошенькой чистокровной жены, ни розовощекого наследника.

Мне вдруг стало любопытно:

— Когда умер твой отец?

Забини помолчал, возвел глаза к потолку, будто считая что-то в уме, и неохотно проронил:

— Мне было двенадцать.

— У тебя есть братья и сестры?

Мой вопрос вызвал у Забини внезапный взрыв невеселого смеха:

— О нет, Уизли, разумеется нет. Пока зачитывали завещание, моя мать не проронила ни единого слова — судя по всему, она ничего, как и я, не знала о содержании до самой смерти отца. А стоило поверенному в делах гоблину оставить нас одних, удостоила меня лишь одной-единственной фразы. Хочешь услышать какой?

Забини прервался на секунду и с отсутствующим видом растер пальцем на столешнице следы от запотевшего стакана.

И, не дождавшись моей реакции, медленно произнес, идеально копируя ледяные интонации матери: «Что ж, Блейз, время нас рассудит. Но, пожалуй, такую досадную ошибку я повторять не стану». И ровно неделю спустя она укатила в Европу искать себе нового мужа.

— Слушай, Забини, мне кажется, ты передергиваешь.

Забини с вежливым интересом приподнял брови, дожидаясь, пока я продолжу:

— Не может же быть, чтобы она имела в виду тебя. В смысле, серьезно? Единственный сын — досадная ошибка?!

Забини со скучающим видом отвернулся и снова приложился к виски. Сделал один большой глоток, так что мне оставалось только проследить, как резко дернулся кадык.

Или может?! Мерлиново дерьмо, может???

Забини постучал пальцами по столу, подозвал бармена и жестом попросил повторить заказ. Где-то на фоне внезапно громко заиграла какая-то невыносимо слащавая маггловская песня о «не разлей вода семейной любви». Забини прислушался и неестественно спокойно произнес:

— Знаешь, в моей жизни, Рон…

Услышав собственное имя, я от неожиданности поперхнулся виски, так что Забини пришлось отставить свой бокал и с нарочитым участием похлопать меня по спине. Он отпил еще один большой глоток и, уставившись замершим взглядом в мелькание неоновой вывески на стене, все так же ровно продолжил:

— В моей жизни был отец, которого за давностью лет я уже почти и не помню. Его, как я сейчас отдаю себе отчет, я всё детство боготворил и до дрожи боялся разочаровать. Ну, или просто боялся. Еще было шестеро отчимов, с которыми мне, к счастью, так никогда и не довелось познакомиться.

И, конечно, моя единственная константа, моя полярная звезда в вечном зените… Обворожительная и неизменно прекрасная мать, над которой не властно время. Неприступная и бесконечно далекая. Манящая холодным светом. Способная разбить сердце любому одной-единственной верной фразой. А иногда и просто взглядом.

Я не нашел ничего лучше, как с запинкой произнести, сглатывая тяжесть этого спокойного признания:

— Не может же быть, чтобы она не любила тебя.

— Кто сказал, что она не любила меня?

Забини залпом допил свой виски, брякнул пустым стаканом о столешницу, прижав им несколько маггловских купюр, и уже у выхода вдруг обернулся:

— Ты идешь, Уизли?

Я запутался в ногах, оглушенный этой историей, попытался догнать его у выхода и все же, не удержавшись, спросил, когда мы наконец оказались на свежем воздухе:

— Так кому досталось наследство в итоге?

Забини выдал короткий хриплый смешок и запрокинул голову, разглядывая ночное небо:

— О господи, Уизли… Ну разумеется, моей матери…