Две стороны Луны (гет)

Говорят, что когда младенец только рождается, то он не может фокусировать взгляд. Предметы на секунду выступают из смазанного туманного марева и снова уплывают, уплывают, не задерживаясь. А ещё младенцы много спят. Их впечатления зыбки, эмоции неопределённы. И только дискомфорт иногда прорывается плачем. Ребёнок — самое искреннее и весёлое существо на земле, но и он учится плакать раньше, чем смеяться.

В каком-то смысле я была таким младенцем. Зима в моей душе отступила, как ледник, оставив после себя пустое пространство, наполненное мелкими обломками. Неясное марево стёртых эмоций. Я была ужасно рассеяна. Потеряла при переезде две сумки с вещами и одну с картинами. Их прислали мне только через два месяца, с извинениями. А я так и не заметила, что что-то пропало. Я скользила, скользила, ни на чём не останавливаясь, а потом вдруг — дождь, хотя на небе солнце. С запозданием осознаёшь, что это слёзы. Они текут, а ты не понимаешь, что текут из тебя. Только удивляешься, что дождь такой тёплый.

Я забывала думать, забывала чувствовать. Есть иногда тоже забывала. И только спала много. Как младенец. Как-то я потеряла сознание — голова закружилась, а когда пришла в себя, оказалось, что я в больнице. Медиковедьма улыбнулась и прострекотала что-то на гаэлике.

— Это значит «хорошее известие», мадам. У нас так говорят тем, кто ждёт ребёнка. Вы же знали? Почти три месяца. Девочка. Не волнуйтесь, с ней всё в порядке, Вы просто слегка переутомились.

Знала? Нет, не знала. Время осталось где-то снаружи, как обувь, которую скидывают перед входом. Ничего не замечала. В смысле, вообще ничего. Хотя это было так... логично? Три месяца. Театр Авалон. Ковальски... У меня будет ребёнок... Странно. Я по-прежнему ничего не чувствовала, хотя смогла приветливо улыбнуться медиковедьме. Единственная мысль, всплывшая на поверхность сознания, туманно-серебристого, как омут памяти: «Теперь я точно никогда не увижу Питера». И снова ни горечи, ни сожаления, ни облегчения. Просто факт. Хотя я и так вряд ли бы с ним встретилась.

У меня будет ребёнок... Я вышла на улицы магического Дублина, пытаясь уложить это в голове. Задержать ускользающее внимание. Это казалось невероятным, но таким... вечным? Я не заговаривала с Лу с самой смерти отца, а сама она не пробуждалась, будто уснула навсегда или не хотела со мной говорить. И вот сейчас я на пробу обратилась куда-то внутрь себя. Уже не в сторону головы или сердца, а к пока почти плоскому животу. «Привет, я думаю, мы с тобой прекрасно поладим. Я сделаю всё-всё-всё, чтобы тебе было хорошо, моя милая». Сначала я ничего не почувствовала. А потом, как будто с запозданием или откуда-то издалека, сквозь толщу времени и пространства меня наполнило чувство умиротворения. И — словно волна, отразившаяся от берега — в ответ на это чувство во мне самой что-то зажглось. Далеко-далеко. Говорят, человек может заметить пламя свечи с расстояния двадцати километров. Это было как раз такое пламя свечи.

* * *

Беременность не перевернула мою жизнь, но заставила отряхнуться от пыли забвения и взять себя в руки. Я не вспомнила, как быть человеком, но по-прежнему была хорошим Проводником, поэтому, прежде чем что-то сделать или сказать, прислушивалась к голосу внутри меня и поступала так, как советовал этот голос. Не рассуждая и не споря. Кто я такая, чтобы спорить с самой жизнью? Особенно это помогало мне в те дни, когда сквозь туман, окутывавший мою душу, пробивался ручеёк грусти.

Например, когда на дне безразмерной сумки обнаружила свой первый удачный эскиз — я так и не продала его, оставила «на память». Озёрная гладь. Из-под воды смотрит девушка. Плывущая по поверхности лилия кажется чрезмерно крупным цветком в её волосах. Над водой стоит ива, и её ветви свисают в воду, а волосы «озерной девушки» поднимаются вверх, почти к границе между водой и воздухом. Кажется, что листья и волосы сливаются, что они — одно, что девушка и ива — отражения друг друга. Несколько лет назад один взгляд Ковальски на этот эскиз изменил мою жизнь. А теперь я о нём забыла. Я скучала по новым картинам, вернее, по той радости, которую они мне приносили. «Хочешь заняться живописью?» — спросила я. Молчание. Значит, время ещё не пришло. Если придёт вообще. «Хочешь, чтобы я её снова спрятала?» На этот раз в ответе не было сомнения: «Нет!» — у меня даже дыхание перехватило от того, насколько сильным был протест. Я повесила эскиз у себя в гостиной. И каждый раз, когда я проходила мимо неё, внутри меня кто-то улыбался.

Или когда за месяц до родов (было уже прохладно) я полезла за тёплыми вещами и обнаружила на самом дне чемодана пёстрые гетры: фиолетовые, с жёлтым и зелёным рисунком, с ярко-розовой пяткой. Их когда-то связал мне Питер: как ни странно, актёр и рок-музыкант всегда вязал, чтобы сосредоточиться. В этой расцветке был весь он.

...— По крайней мере, домовикам это точно понравится! — я натянула обновку почти до колен и расхохоталась, стоя перед зеркалом. — Они великолепны, Питер.

— Вдохновением мне служил мой первый фамилиар, — усмехнулся Питер. — У меня был хамелеон. Родители так пошутили — я ведь первый метаморф в семье.

— А что умеет хамелеон? — я с интересом погладила мягкую шерсть. По гетрам пробежала радужная рябь. Такая... довольная, как будто им нравилось, когда их гладят.

— То же, что и я, — пожал плечами он. — Чувствовать эмоции людей. Знаешь, мы с Рейнбоу часто становились одного цвета...

Питер всегда казался мне немного консервативным. Кажется, я ни разу не видела, чтобы он менял внешность на фантастическую или перекрашивал волосы в какой-нибудь кричаще-яркий, кислотный цвет. А здесь вдруг эти носки. Глупо, но они сильнее, чем что-либо другое убедили меня в своё время, что Питер «мой» человек. Я провела рукой по шерсти и она запереливалась. «Надень их!» — потребовал внутренний голос, и я послушно надела, ощущая, как навстречу ласковому теплу кашемира во мне самой поднимается волна тепла.

Странная была логика у этого голоса. Он ничего не отвергал, одинаково принимая и картину, напоминавшую об одном мужчине, и гетры, напоминавшие о другом. Именно в этих, безумно-фиолетовых носках я и сидела у окошка больницы Святого Мунго, глядя на желтеющие листья и со дня на день ожидая схваток. Против попыток заменить гетры цвета восторженного хамелеона на что-то другое организм протестовал: например, пушистый плед в одно касание спалила моя же стихийная магия. Я слышала, конечно, что у беременных магический фон нестабильный, но что бы до такой степени... Это выглядело как чьё-то осознанное решение, с которым я, опять-таки, решила не спорить.

* * *

Был уже почти вечер. Свет закатного солнца лился в окно нескончаемым потоком, тёмно-золотистым, как мёд из горьких трав. Я, как обычно, сидела возле окна и читала, когда услышала стук в стекло. Сова? Я открыла окно, почти ничего не видя против солнца. Но в комнату влетела вовсе не почтовая птица, а... У меня перехватило дыхание. В лёгких стало воздушно-воздушно. Две ласточки. Я протянула руки и они сели мне прямо на ладони, аккуратно, бережно, даже не поцарапав кожу коготками. Они позволили мне себя погладить, одна из ласточек потёрлась мне о ладонь клювом, совсем как моя сова, а потом они взмыли под потолок, кружась и выписывая пируэты. Ласточки ни то стрекотали, ни то щебетали, и, в ответ на этот звук, где-то глубоко в моём горле родилось странное ощущение. Забытое, давно забытое переживание, словно внутренние оковы рассыпаются в мелкую крошку, как слипшийся сахар, если выстрелить в него заклинанием «Релашио», и душа вырывается наружу, неостановимая, как горный поток. Это был смех. Настоящий, счастливый смех. Я запрокинула голову вверх и смеялась, пока ласточки не сели обратно на подоконник, глядя на меня и словно ожидая чего-то. В палате воцарилась тишина. Она была торжественной, мягкой и переливчатой, как бархатная мантия, но не тяжёлой, а словно бы вопросительной.

— Спасибо тебе, папа! И... — я запнулась, понимая, что ласточки явились вдвоём неспроста, — и... мама... тебе тоже спасибо. Теперь я знаю, что у вас всё хорошо, как бы ни называлось то место, где вы находитесь.

Ласточки синхронно склонили головы набок и улетели, словно растворившись в закатном свете. А я только сейчас поняла, что по моим щекам текли слёзы. Щёки были совсем мокрые, но в горле не было привычного горьковато-сухого узла, только лёгкость. Словно кто-то сказал моему миру «Репаро!», причём с помощью самой что ни на есть бузинной палочки. Я больше не ощущала себя наспех склеенным хрустальным бокалом, который может рассыпаться от малейшего прикосновения. Это была настоящая цельность. Я снова могла чувствовать себя. И дочку. И знать, что это одно, но всё-таки очень разное.

Моя дочка родилась тем же вечером, а вернее — ночью. И я назвала её Стеллой. Потому что была ночь, а ещё потому, что луну называют матерью звёзд*. Кстати, она почти никогда не плакала. Зато смеяться научилась гораздо раньше, чем это обычно бывает.

_____

* Собственно, «Стелла» в переводе с латыни означает «звезда».

* * *

— Мама, а давай купим волынку!

Это Стелла. Свою магию она давно воспринимает как что-то само собой разумеющееся, поэтому в магические лавки её не заманишь. Зато культурно-познавательная активность с общественно-политическим уклоном бьёт ключом. Гаэлик знает только половина ирландских волшебников — и моя дочь. На арфе умеет играть только каждый третий волшебник из Уэльса — и моя дочь. И вот теперь, похоже, мне придётся смириться не только с постигшей её любовью к клетчатым тканям, но и с похожими на завывания неопытных призраков звуками волынки. Сама виновата — не надо было приезжать в Эдинбург на День независимости Шотландии. Пытаюсь сопротивляться:

— Давай мы лучше куст магического чертополоха-хранителя в саду посадим?

— Чертополох мы тоже посадим, — важно кивает моё чудо, — но волынку я хочу... Ой, простите госпожа-кошка!

Стелла чуть не влетела в одетую в национальную клетчатую мантию волшебницу, стоявшую к нам спиной и наблюдавшую парад, который открывали гвардейцы, игравшие на тех самых злополучных волынках. Волшебница обернулась и мой вопрос про «госпожу-кошку» отпал сам собой: на меня смотрела директриса Хогвартса и известный шотландский патриот, Минерва МакГонагалл.

— Мерлин Всемогущий! — синхронно сказали мы обе. — ...Луна Лавгуд? ...Госпожа МакГонагалл? — мы поражённо рассматривали друг друга, пока в образовавшуюся паузу не вклинилось моё упрямое солнце: — Госпожа МакГонагалл, если Вы знаете маму, значит, Вы можете её убедить, что мне нужна волынка! Ну, скажите же!

Директриса на секунду замерла, глядя на Стеллу, и даже чуть-чуть приоткрыла рот. Кажется, она слегка растерялась, что неудивительно: у моей дочки был уникальный дар заставать людей врасплох даже самыми простыми вопросами. Впрочем, МакГонагалл не была бы собой, если бы быстро не пришла в себя. Она царственно повела плечами и спросила:

— Юная леди, а Вы знаете, какую именно волынку Вы хотите? Малую, горную, нортумбрийскую, бандер?

Если директриса рассчитывала удивить Стеллу, то ей это не удалось. Дочка взвизгнула от восторга, встретив «понимающего собеседника», и принялась рассказывать о том, почему ей нужна именно большая горная (самая громкая, кстати), сравнивая её с другими и подкрепляя свои слова обильной жестикуляцией. И директриса ожидаемо сдалась ей на милость. Примерно через пятнадцать минут, услышав, как МакГонагалл говорит: «...А моё любимое произведение это...», я поняла, что большая горная волынка неизбежна. Через полчаса они уже называли друг друга по имени. А через час, сидя в кафе и утомлённо взирая на Стеллу, с увлечением разбиравшуюся в устройстве означенного музыкального инструмента, мы с директрисой наконец-то могли и сами обменяться парой слов.

Я никогда не была знакома с МакГонагалл близко. Помню, что после визита Отряда Дамблдора в Министерство магии, она, тогда ещё декан Гриффиндора, начислила Рейвенкло пятьдесят очков за мой «вклад» в произошедшие там события. В первый раз я принесла какую-то пользу факультету. Помню её в первом ряду, когда нам вручали Ордена Мерлина после победы над Волдемортом. Она потом прислала мне сову с поздравлением, уже как директор Хогвартса. Поздравление было настоящее, не магически скопированное по шаблону, а лично написанное. И это было приятно. Она писала, как важна была моя помощь, и это было ещё приятнее: я ведь, в отличие от ребят, даже не уничтожила ни одного хоркрукса. А потом — всё. Разве что пару раз она приглашала меня на работу, передавая свою просьбу через Невилла.

Поэтому сейчас мы беседовали о каких-то пустяках и пили кофе. Настоящая «светская болтовня», разве что я периодически отвлекалась на Стеллу: первый всплеск магии в три года — это вполне нормально, но моя девочка начинала использовать магию осознанно. Начало «периода ползанья» по сравнению с этим казалось мне островком блаженного покоя.

— Вы прекрасно находите общий язык с детьми, миссис... — МакГонагалл замешкалась, не зная, как именно меня назвать.

— Лавгуд, всегда Лавгуд. Я никогда не хотела менять фамилию, госпожа МакГонагалл, — я улыбнулась. Волшебница смутилась, а я только сейчас вспомнила, что Гермиона говорила мне: Минерва всё же была замужем, но фамилии не сменила. — Не знаю как с другими детьми. Со Стеллой ведь невозможно не найти общего языка...

Я посмотрела в сторону дочки и замерла на полуслове. Ну, вот опять! Поднос с мороженым медленно левитировал к Стелле, причём явно с её личного одобрения. Левиоса и Манящие чары — это довольно просто, но их без палочки не сделаешь, а значит... Хм, моя палочка была по-прежнему в рукаве.

— Акцио, палочка, которой колдует Стелла! — произнесла я, послав вдогонку этому заклинанию невербальное левитирующее, чтобы удержать поднос. И раз! Удачно получилось: поднос даже не дрогнул, палочка у меня в руке, и только на личике у Стеллы странное выражение — что-то между укоризной и смущением. Видимо, она ещё не решила, обидеться ли на меня, или ждать, что обижусь я: за то, что она пользовалась палочкой. Я осмотрела свой трофей. — А ведь это Ваше, насколько я помню, — сказала я, отдавая палочку МакГонагалл.

— Но как? — нет, всё-таки Стелла умеет удивлять людей: принимая палочку, директриса выглядела так же, как иногда выглядят маглы, когда им показывают карточные фокусы. — И она её слушалась?!

— Стеллу слушаются любые палочки, — я пожала плечами. — Она умеет с ними договариваться. Даже не знаю, будет Олливандер в шоке или в восторге, когда придёт время.

— Минерва, я больше так не буду, простите. Просто мама наложила на свою палочку следящее заклинание, а я его пока не знаю! — моё солнце подбежала к директрисе, наивно хлопая светлыми ресницами и изображая саму невинность. МакГонагалл сразу же оттаяла, заулыбалась и пробормотала что-то вроде «не стоит беспокойства». А я внутренне вздрогнула при слове «пока»: значит, самое интересное у меня ещё впереди.

— Вот об этом я и хотела с Вами поговорить! — МакГонагалл повернулась ко мне. — С каждым годом к нам поступают всё более сильные дети. Маглы называют таких «вундеркиндами», — директриса старательно, с нажимом, словно сухой кистью по холсту, продекламировала жутковатое на слух немецкое слово. — Крестник Гарри, Тед на первом курсе вместе с девочкой с Рейвенкло в клочья разнёс туалет на первом этаже. Когда мы поспешили туда, то думали, что это четверокурсники как минимум. А с этих детей даже больше десяти баллов за раз не снимешь — первогодки, — ректор устало пожала плечами и требовательно посмотрела на меня. — Слагхорн уже не в том возрасте, чтобы совмещать Зелья с ЗОТИ. А Флитвик не может уследить за всем сразу, кроме того, он — теоретик до глубины души, и не может себе даже представить, как много существует неправильных способов произнесения заклинаний. Мне легче, — с достоинством сообщила волшебница, — не превратят чайник в черепаху — и ничего страшного. Дракона из него они всё равно не сделают, даже если попытаются.

Я рассмеялась. МакГонагалл выпрямилась на стуле и отпила маленький глоток кофе, не спуская с меня глаз. Она явно ждала моего ответа на свой незаданный, но слишком прозрачно подразумевавшийся вопрос, а я держала паузу, прислушиваясь к себе. Итак, мне по-прежнему предлагают должность преподавателя ЗОТИ. Степень я защитила, вот только... Стоп. А что «только»? Картин я пока не писала, что до прежних страхов... Они незаметно утратили свою существенность, словно старые колдографии, которые постепенно выцветают даже если хранить их в альбоме. Я вполне могла взять на себя ответственность и отличить опасное от безвредного. И уж конечно я бы обязательно выставила защиту, если бы собралась с чем-то экспериментировать... Дети? В сравнении с неугомонной Стеллой, мне не страшны были любые «вундеркинды»...

— Так что Вы скажете, мисс Лавгуд? — приподняла брови почётная гражданка Шотландии.

— Я согласна, госпожа МакГонагалл. Думаю, в Хогсмите найдётся дом, который понравится Стелле, — я улыбнулась, прислушиваясь к себе. Моя душа была спокойна и довольна. Я почти могла ощутить кивок поощрения: «Ты всё правильно делаешь, Луна. Давно пора!» Как будто она ждала возвращения в Хогвартс, который тоже в каком-то смысле был моим домом.

— Гарри проспорил мне несколько галеонов и бутылку огневиски, — философски изрекла директриса. Сказала она это всерьёз или хотела так разрядить торжественность обстановки, но я рассмеялась: слишком уж забавной была картина, в которой аврор Гарри Поттер и чопорная директриса бьют по рукам, заключая пари на спиртное. — Добро пожаловать в Хогвартс, и зови меня Минервой, Луна.

* * *

— Ой, а у меня так не получается! — звенящий голос Стеллы раздавался со стороны кабинета. «Может, Минерва зашла договориться о занятиях», — подумала я: директриса терялась, оставаясь с маленькими детьми наедине, и превращение в анимагическую форму было тем немногим, чем она могла их гарантированно развлечь. Я положила пакеты с покупками, за которыми трансгрессировала на Косую Аллею, сняла сандалии и бесшумно, босиком, направилась в сторону комнаты, прислушиваясь к каждому звуку. — Ну, я же магичка! — продолжало моё маленькое солнышко обиженным тоном. — Я даже вот что могу! — «Только бы она не левитировала мои записи в камин!» — подумала я и рывком распахнула дверь в кабинет...

Время остановилось. Песчинки парили в невесомости пылинками, посвёркивая в лучах закатного солнца, потоком льющихся в кабинет сквозь открытые настежь окна. Золотистая сепия. Моя Стелла довольно правдоподобно трансфигурировала ручку пресс-папье в фигурку хамелеона. В руках у неё была незнакомая мне палочка из светлого с тёмными полосками дерева, возможно, из акации. А напротив неё... определённо не Минерва МакГонагалл. Это был Питер. С волосами безумного ярко-лазоревого цвета (вот что впечатлило мою маленькую колдунью!), но совсем не изменившийся... А должен был? «Интересно, а метаморфомаги вообще стареют?» — совершенно некстати подумала я, поднимая на него глаза и невольно пытаясь пригладить растрепавшиеся волосы. Долго-долго, как в замедленной съёмке...

— Мамочка! — Стелла бросилась мне на шею, сбивчиво рассказывая, что «дядя Питер» пришёл «совсем только что», и что она «почти не задавала ему вопросов, только немного, чтобы ему не было скучно». Я смотрела на Питера поверх белокурой головы дочки. Пять лет. Пять лет прошло с нашей последней встречи, с моего побега, когда я ушла утром и больше не вернулась, переселившись из вечного лета в вечную стужу. Четыре года с тех пор, как я последний раз думала о нём и мысленно просила простить. И вот теперь один его вид заставлял мои руки дрожать, как будто я вся была одним огромным сердцем, едва обтянутым кожей. В ушах шумел морской прибой, раз за разом накатывающий на камни у берега самого серого моря. — Мама, ничего, что я разрешила ему войти через камин? Я сразу увидела, что он хороший, у него аура как у солнца.

— Ничего дочка, Питер и правда хороший, — я улыбнулась дочке и опустила её обратно на ковёр. — И у него действительно аура как у солнца. Но больше, — я безуспешно пыталась придать своему голосу строгость, — так не делай. И отдай нашему гостю его палочку!

— Так он наш гость? — радостно взвизгнула Стелла. — Это значит, что он останется до вечера или до завтра? Скажи, мамочка! — она обняла меня за подол. Я растеряно смотрела то на дочку, то на Питера, который хитро улыбался и абсолютно не собирался мне помогать.

— Я думаю... я думаю, что мы не будем задерживать Питера... Если он, конечно, не захочет остаться... подольше, — выдавила из себя я, ещё раз встречаясь глазами с невозможным и неизменным метаморфом, словно шагнувшим в мой кабинет прямо из того летнего дня пять лет назад. Он ничего мне не ответил, только его волосы из лазоревых медленно начали приобретать так хорошо мне знакомый солнечно-золотистый оттенок. Это могло значить только одно: он был абсолютно не против того, чтобы остаться.

.

Эпилог (в особенности для тех, кто читал/собирается прочесть «Время толерантности»):

Луна Лавгуд и Питер Дальгрен прожили вместе восемь счастливых лет. Питер регулярно делал Луне предложение руки и сердца, но та отказывалась, не желая второй раз связывать себя узами брака. Питера обижало такое недоверие, однако, в остальном их совместная жизнь была практически безоблачной. Питер очень привязался к Стелле, а та — к нему. Когда Стелле было десять лет, её и Луну совершенно неожиданно разыскал Кшиштоф, проживавший к тому времени в Польше и вновь вернувшийся к преподаванию в Дурмстранге. Стелла отнеслась к его появлению довольно холодно, однако согласилась не только поговорить с ним, но и отправиться учиться на север — «чтобы познакомиться поближе». Тогда же она взяла его фамилию — Ковальски, чтобы получить права на небольшое наследство, оставленное ей тётей по отцовской линии.

На втором году обучения Стеллы в Дурмстранге Луна приняла решение возвратиться к творческой деятельности. Неизвестно, как именно это повлияло на их отношения с Питером, но через несколько месяцев они расстались. Им удалось сохранить дружеские отношения, Питер даже поддерживал Луну в суде, когда Министерство магии закрыло её выставку за «антимагловскую пропаганду», но в остальном их отношения закончились. Через два года Луна познакомилась с исследователем магических животных и известным издателем Рольфом Саламандером, за которого через пять лет вышла замуж, заключив магический брак.

Стелла приняла выбор матери, однако тёплых отношений с новым отчимом у неё не возникло — скорее, это был дружественный нейтралитет. С Кшиштофом, напротив, она со временем прекрасно поладила, прониклась глубоким уважением и даже переняла отдельные идеи. Впрочем, «отцом» для Стеллы навсегда остался именно Питер Дальгрен. В детстве Стеллу очень огорчало, что она не была метаморфомагом. Ей казалось несправедливым, что генетика так много значит в жизни человека, даже если он этого не хочет. Возможно, именно это толкнуло её на изучение магической биологии, а впоследствии — колдомедицины. С подачи Скорпиуса Малфоя, после суда часто появлявшегося в доме Лавгудов (впоследствии Саламандеров), Стелла, как и он, поступила в Медицинскую академию при больнице Святого Мунго, по окончанию которой защитила диплом по магии эмоций (её всегда волновала связь эмоций метаморфомагов с их внешним видом). Когда доктор Малфой организовал собственный диагностический центр, он пригласил Стеллу на должность своего заместителя и специалиста по педиатрии. Доктор Ковальски согласилась. Именно на этой позиции она и работает на момент описанных во второй части «Времени толерантности» событий.

.

Благодарности:

Чудесной бете Autum, которая всегда со мной и вдохновляет меня своими впечатлениями ))) И другому бете Alan Deil, который редактирует с перерывом на диплом, но уж больно хорошо...

UnknownSide и toxique— — Ваши комментарии необыкновенно меня вдохновляют!! Так и знайте...

Ссылки на источники вдохновения и аналогии =))

Фильм "Великий Мерлин", в котором Миранда Ричардсон умудрилась играть одновременно двух сестёр-волшебниц: королеву Мэб и Хозяйку озера

Клипы Mylene Farmer: California, L`ame-stram-gram, Fuck Them All — и другие клипы с близнецами.

Песни Mylene Farmer: Je te rends ton amour, Et Si Vieillir M'etait Conte, C'est une belle journee, Innamoramento.

Песни Наутилус Помпилиус: Крылья, Небо и трава, Одинокая птица, Летучая мышь, Атлантида.

Съёмки "Плюс/минус бесконечности" по большей части были вдохновлены съёмками фильма Giorgino режиссёра Laurent Boutonnat.