Пыль (гет)

Настя

После праздников нас ожидали невероятные события. Стоял теплый майский день, когда в «Правде» появилась статья «За рубежами нашей Родины — мрачное Средневековье». На передовице была фотография, как нацисты сжигают книги во дворах университетов. Эсесовцы и студенты бросали в громадный костер книги немецких писателей — Гейне, Фейхтвангера, Ремарка.

Через пару дней Леша, естественно, сделал нам выставку «Фашизм — это Средневековье». На стендах стояли фотографии, как нацисты в военной форме сжигают книги и проводят факельные шествия в виде огромных огненных свастик. Меня особенно поразила картинка: на берлинский вокзал прибывает поезд и толпа людей, выстроившись на перроне, вытянула вперед руки в нацистском приветствии.

— Дожили! — закатывал глаза Влад. — Они ведь и людей начнут сжигать!

— С ума сойти, — покачал головой Женька.

— Когда в твоей жизни происходит что-то ужасное… Что-то такое, что ты не в состоянии контролировать или исправить… чувствуешь себя таким беспомощным, — протянула задумчиво Маша. — Это просто ужасно.

— А я недавно читала «Властелин мира» Беляева, — бросила важно Ирка. — Там вождь немецких фашистов придумал аппарат, как внушать свои мысли людям. И целая толпа пела песни по его команде.

— Гитлер? — присвистнул Женька.

— Ну… вроде того… — неуверенно покачал рукой Алекс, довольный, что нам нравится его творение. — Там его Штирнером зовут. Но в общем-то, да — это Гитлер.

Я посмотрела на толпу с огненными свастиками и людей, кидавших книги в костер.

— Тоже читал, — кивнул Влад. — И Германию, видимо, ожидает что-то похожее…

Ира Аметистова удивленно хлопала глазами, смотря на газету.

С Ирой мы помирились. Ведь, собственно, из-за чего начался разлад? Из-за того, что Аметистова, как и Волошина, унижала Мишку, хотя ему и без того было плохо. В последнее время Ирина всё-таки отстала от Мишки, хотя друзьями они никогда не были — возможно, Ире просто надоело. Да и вела она себя достаточно прилично, пусть и любила командовать, но в этом нет ничего такого уж плохого — главное, что не травит Мишку, а ведь до той истории с Ларисой мы с Ирой были в неплохих отношениях. Почему бы не восстановить их? Она из графинь, но ведь и Миша тоже вызвал неприязнь моей мамы только лишь своей фамилией, а человек он хороший. Поэтому после уроков мы с Иркой, весело сбежав по лестнице, пошли вместе домой.

День выдался солнечный: настоящий канун лета. Мы шли уже в легких блузках и летних туфлях, жадно смотря, как ветер треплет макушки лип. Меня родители отправляли в пионерский лагерь, а Ирку брали с собой в Крым. Слушая ее треп про море и гальку, я улыбалась: никогда не могла представить Иру, бегавшую босиком в лагере. «Графиня», — с усмешкой подумала я. Мимо нас промчался черный автомобиль и, важно фыркнув, остановился возле гастронома. Я прищурилась: мне показалось, что вышедший из него мужчина в темно-сером костюме был очень похож на отца Мишки. Интересно, его родителям тоже подают по должности машину, или они ездят на работу трамваем?

— Кстати, не так все просто с родителями Мишки, — тихо сказала Ира, стуча каблуками. — Возможно, что Лариса действительно виновата была.

— Но она все равно была получше Маринки, — уверенно ответила я.

— Волошину тоже понять можно. Ты вообще знаешь, что отец Мишки был членом оппозиции на одном съезде?

Я так и замерла. Ветер, как мне показалось, сильнее качнул ветки с клейкими майскими листьями. Но…

— Но ведь родители — это родители, а Мишка — это Мишка. Он хороший!

Ира глубоко вздохнула. Когда Ира волновалась, ее глаза становились большими и совершенно синими, словно покрытыми легкой матовой оболочкой.

— Ты понимаешь вообще, о чем я говорю? Он не просто увлекался троцкизмом или чем-то таким. Он, — понизила Ирка голос, — выступал на одном съезде против товарища Сталина!

— А на каком? — пробормотала я. В голове сам собой звякнул непрошеный колокольчик, что Лариску сняли за статью про Одиннадцатый съезд.

— Понятия не имею. Но, может, и на Одиннадцатом, — Ирка, остановившись, взмахнула своим новеньким светло-коричневым портфелем. — А что если на Одиннадцатом, правда?

— Но Мишка-то тут причем? — недоумевала я.

— А ты Ларису вспомни. Тоже по твоей логике ни при чем, а? — подруга пристально посмотрела мне в лицо.

Я задумалась. Мишка ничего не говорил про взгляды родителей. Однако я вспомнила фотографию его отца с Томским. И слова Леши, что его сняли за дружбу с каким-то Сокольниковым. Неужели Лариса и вправду виновата? Не буду разрушать дружбу с Мишкой, но интересно было бы узнать про взгляды его родителей.

— Я от отца слышала, что родители Мишки на дурном счету там, — показала она длинным пальчиком вверх. — За ними хорошо наблюдают.

— Да за что? — Я вздохнула. — Неужто за тот съезд? Ирке можно верить здесь полностью: даром, что ее отец считался «правой рукой» самого Кирова.

— И не только. Его отец и мать в Англии болтали, за что не следует.

Интересно, о чем же? Я нахмурилась. Это действительно серьезно. Что же скрывают Ивановы такое, что от этого все ужасаются и за это их даже власть не уважает? Я не брошу Мишку, но чувствовала, что во всей этой истории не всё так просто…

У нас в Ленинграде солнце никогда не бывает долгим. Пока мы болтали с Иркой, небо мгновенно заволокло тучей. Собиралась гроза. Ветер поднял волну пыли, и мы как по команде побежали к высокому навесу гастронома. Мы чуть-чуть не успевали до той минуты, как брызнет первый поток. Ирка взвизгнула, и прыжком нырнула под навес. Конечно, у нас обеих были зонтики (как шутят у нас: «ленинградская девочка отличается от московской, тем, что у нее всегда с собой есть зонтик»). Но часто не помогает и зонт: дождь перерастает в потоки воды и тогда промокаешь с ног до головы.

— И пусть Мишка не треплется, что родители — одно, а он — другое, — отрезала Ирка. — Вот Леша правда наш, хотя у него отец был близким к троцкистам.

— Троцкистам? — я стояла, как оглашенная, и потоки ливня мне казались, словно закрытыми стеклом. — Леша говорит, что его отца кто-то убил, — брякнула я, о чем тотчас пожалела.

— Это Леше так хочется, — фыркнула Ирка. — А все знают, что он покончил с собой из-за какого-то Бориса Суварина.

— Но никто ведь не может стопроцентно сказать, так это было или не так, — ответила я, пожав плечами. — Борис Суварин…

Я задумалась. Что же за человек был этот неведомый Борис, что именно из-за него, вполне возможно, отец Леши совершил самоубийство?

— Я от родителей слышала, — развела тонкими руками Ира. — Знаешь, самоубийство отца Алекса тогда обсуждали все.

Может, спросить об этом у мамы? На мгновение я подумала об этом, но потом решила, что пока все-таки не стоит. А то получится, будто я подслушиваю разговоры родителей. (Я, разумеется, это время от времени делала, но лучше было не показывать им этого). Или, может, попробовать узнать у Мишки? Да, наверное, это лучшее решение…

Отвесная стена дождя стала немного реже, и я задумчиво посмотрела, как вода капала с веток невысокого тополя. Вода бежала по асфальту быстрым мутным потоком, оставляя за собой разводы серовато-желтого песка. Я сбросила туфли и, держа их в руке, побежала босиком. Ирка не решилась последовать моему примеру и, острожно ступая, стала старательно обходить лужи, перепрыгивая с островка на островок.

* * *

Алексей

Последняя неделя перед каникулами выдалась очень теплой. Зацвела вишня, и улицы начали покрываться мелкими белыми лепестками. Наш актив спешно готовил последнюю стенгазету перед уходом на каникулы. Аметистова настояла, чтобы в стенгазете были карикатуры на отстающих и плохо ведущих себя учеников. На Иркином жаргоне это называлось «активной борьбой с недостатками». От меня, честно, проку было, «как с козла молока»: разве что купить конторский клей, потому как ни сочинять стихи, ни, тем более, рисовать, я не умел. Эпиграммы написала Юлька Янова, а рисунки сделала Настя.

Наконец, утром в понедельник я заметил в коридоре долгожданную газету. Возле нее уже столпились ученики, причем, не только нашего класса. Довольная Юлька важно поправляла бант, загадочно улыбаясь. Всклокоченный Женька кричал, размахивая руками, доказывая что-то Ирке. Я подошел поближе и сразу прыснул. В самом центре стенгазеты черными витыми буквами был выведен стих:

«Не решается задачка —

хоть убей!

Думай, думай, голова

поскорей!

Думай, думай, голова,

дам тебе конфетку,

В день рожденья подарю

Новую беретку»

Под стихотворением был нарисован Женька. Большая черная двойка сидела на нем верхом и погоняла прутиком.

— Может, лучше было бы нарисовать Женьку верхом на двойке? — услышал я насмешливый голос Влада.

— Нет… — потерла руки счастливая Вика. — Нет, пусть лучше двойка сидит на Женьке и его погоняет!

— Это несправедливо, — проворчал обиженно «Стрела». — Будто я единственный. Просто у меня нет склонностей к математике.

— Как и к русскому с литературой, — ехидно добавила Ира Аметистова.

Женька закатил глаза.

— Смеешься? Друг, называется! — проворчал он, взглянув на Влада.

Женьку было жаль немного, но в то же время стихи были весьма правдивы. Он действительно будто не собирался учиться без подсказок.

Я посмотрел в правый угол и сразу почувствовал радость. «Повезло» и Вике. И, надо сказать, очень заслуженно. За партой была нарисована спящая Виктория. В мечтах она плыла по озеру в лодке и курортной шляпке. Ниже виднелось:

«Я однажды ненароком

Задремала за уроком.

Мне уютно и приятно,

Я на лодочке плыву,

И одно мне непонятно,

Что во сне, что наяву.

Вдруг неведомо откуда

Раздается вдалеке:

— Так, Виктория, к доске!»

— Даа, выспаться не дают, — усмехнулась язвительно Маша.

— Будто сама прямо отличница, — проворчала Вика. — Будто вы все только и думаете что об уроках!

— Викусик-то замечтался… — прыснул я.

Сам не знаю почему, но мы с Незнамом прозвали Викторию «Викусиком». Как-то на математике Вику вызвали решать задачу, и она, тяжело вздохнув, пошла к доске. «Маленькая Вика», — шепнул ехидно Антон. «Викусик», — почему-то непроизвольно вырвалось у меня. Перед глазами стоял образ Забалованного ребенка, которому дают конфету. С тех пор за ней так и закрепилось это прозвище — «Викусик».

— Это не преступление, — закатила глаза Вика. — Вот ты, ты каждую секунду думаешь только об уроках и ни о чем другом? Не верю!

Впрочем, вопли Викусика были еще мелочью. Рядом стоял Вовка Солнцев, состоящий на газету, нахмурив брови. Шмыгнув длинным носом, он злобно посмотрел сначала на эпиграммы, затем на Юльку и Настю. Я прыснул: Вовец сейчас просто бросится на карикатуру. Я посмотрел на газету:

«Когда душа с гордыней заиграет,

Уже других она не замечает,

В слепом зазнайстве,

напускная спесь

Взывает, что большой имеет вес.

Не слышит с обращением вопроса,

Себя считает — Богом,

выше солнца, с иронией взирает сверху вниз,

В себе взрастив, уродство и каприз»

— Вы за это заплатите, — решительно заявил Вовка, раздувая ноздри.

— Непременно, — насмешливо протянула Юля.

— Неужели правда пожалуется? — Настя с интересом посмотрела на меня.

— Может! — раздался голос Влада. — Это не Вова, а Вовец!

Лена Туманова, обутая в новенькие лакированные туфли на каблуках бледно-розового цвета смерила Миронова изучающим взглядом. Они не особо общались между собой, но фраза ей понравилась, да и не только ей, так как все рассмеялись.

Я посмотрел на стенгазету и уже не мог подавить нового всплеска смеха. Естественно, Ирка решила нарисовать карикатуру на Мишу Иванова. Поскольку он иногда опаздывал, то был нарисован в зимней шапке-ушанке, растерянно смотрящим из-под очков. Вверху была надпись: «8.15». Мишка, правда, никогда не опаздывал так сильно, но Ирка для усиления эффекта решила его нарисовать так. Ниже стоял короткий ехидный стих из модной тогда песни:

«Не спи, вставай, кудрявая,

В цехах звеня,

Страна встает со славою

Навстречу дня».

Интересно, Настя ли нарисовала такую злую карикатуру на Мишку? Нет, похоже… Она стояла, потупив голову, у подоконника.

— Ну опоздал человек раза, два и? — донесся до меня ее немного обиженный голос. — Не повод для карикатуры.

— Значит надо вставать пораньше, — протянула Лена, поправив белокурые волосы.

— Иванова жалеешь? — насмешливо добавила Вика. — Ещё бы! Кто его еще пожалеет, кроме Настеньки!

— Недостаткам — беспощадный бой! — важно сказала Ира. Она, кажется, была ужасно довольной, что ей можно ощущать себя главной.

— Ты, Француз, что думаешь? — как-то жалобно спросил Женька.

— Не вижу, что такого особого в Мишке, — пожал я плечами. — Почему на тебя можно рисовать карикатуру, а на Мишку нельзя?

— Вот! — Ирка подняла длинный тонкий пальчик. — Правильно Леша говорит: ничего особенно в Мишке нет. Такой же лодырь и бездельник, только много из себя воображает.

— Неужто наш Мишка действительно проспал? — насмешливо предположила Лена Туманова, осмотревшись по сторонам. — Что-то его не видно.

— Появится, — махнул рукой Влад. — Иванов надолго не пропадал.

* * *

— А если, правда, Вовка пожалуется? — тихо сказала Ирка, пока мы шли на урок.

— На что? — вскинул я брови. — Что на него карикатуру нарисовали? Так это часть стенгазеты. И не на него одного.

— Тоже верно… — Аметистова как-будто согласилась, но ее голосу не хватало уверенности.

К сожалению, она оказалась права. Сразу после первого урока к нам зашел председатель совета дружины Сбоев и строго потребовал, чтобы мы впятером (Антон, Ира, Настя, Юля и я) немедленно зашли в учительскую. Надо так надо. За столом сидели двое: Волошина и Вера Сергеевна, а перед ними лежал наш номер стенгазеты. Неужели сняли? Волошина, недовольно сопя, что-то обводила в тексте. На лице Веры Сергеевны не было ничего, кроме обычной мечтательной полуулыбке. Сбоев, притих, сел рядом с ней.

— Ну, гвардия! — холодно посмотрела на нас Марина. — Теперь расскажите мне все пятеро, как это пионерский актив дошел до такой жизни!

Мы переглянулись. Я посмотрел на огромный деревянный шкаф, явно не понимания что происходит. Испуганная Ирка хлопнула синевато-зелеными глазами («цвета морской волны», как когда-то говорила Настя). Впрочем, Ирка в своём репертуаре: командовать обожает, но при первой трудности дрожит, как кролик. «Боевой кролик», — подумал я.

— До какой? — спросил Антон.

— Это я хочу спросить вас, до какой, — холодно сказала Волошина.

Мы снова непонимающе посмотрели на нее. Юлька уставилась в пол.

— Мне сказала Аметистова написать вычурный стих про Солнцева, я и написала, — вздохнула Янова, посмотрев на свои блестящие черные туфли.

— А если бы Аметистова сказала тебе выпрыгнуть с седьмого этажа, ты бы тоже выпрыгнула? — хмыкнула Волошина.

— Мышление ребенка пяти лет, — бросила Вера Сергеевна, не отрываясь от тетради.

— Я… — робко начала Юля.

— Хватит, игра в дурочку тебя не спасет! — строго посмотрела на нее Мвринка. — Теперь ты, Аметистова… Как ты, председатель совета отряда, могла допустить такую дрянь?

— Я не знала, что там будет… — всхлипнула Ирка.

— Думаешь, себя этим выгородить? — ехидно спросила Волошина. — Мол, я не я и корова не моя? Не выйдет, председатель отвечает в первую очередь. -По хорошему, вас всех надо немедленно исключить из пионеров, сорвать галстуки и передать на комсомольское собрание, — Сбоев, достав карандаш, постучал по столу.

— Ну, об этом пока речь не идет, — улыбнувшись, подала голос Вера Сергеевна. — Но произошедшее, к сожалению, удручает.

Я смотрел на стоявшую перед ней хрустальную вазу. Что в самом деле происходит? В кабинете стояла зловещая тишина. Я силился и никак не мог понять, неужели стихи на Вовца или Викусика могут считаться таким преступлением?

— Редактор здесь? — кивнула Волошина. — Вот и пусть расскажет, как дошел до такой жизни. Как советские пионеры, актив, — выразительно посмотрела она на Антона, — могли дойти до такой жизни, что пишете о Боге?

Вот оно что… Значит, Вовец донес, что… Я смутно припомнил стихотворение. Да, там и правда было слово «Бог», да еще с больший буквы. Глупость, это же только стих. И все-таки…

— Я не писал про Бога… — вдохнул Антон. — Эпиграммы писала Янова… А я газету, а глаза не видел до выхода…

— Думаешь, это тебя оправдывает? — холодно посмотрела Волошина. — Ты умыл руки, хотел себя обезопасить? А то, что такая дрянь будет висеть на стене, тебя не волновало?

— Я признаю это ошибкой… Не подумал… — вздохнул Антон.

— Не подумал, что ошибка политического свойства? — ехидно спросила Марина. -Так и надо говорить сразу, а не когда тянут за язык.

— Его по-хорошему надо снять с поста главного редактора! — холодно посмотрел Сбоев. — А Янову за такие стишки пора бы и лишить галстука! Позор! Советская пионерка думает о Боге! Ей разве место среди пионеров?

Я задумался. Что можно сделать? Если бы только это написала не Юлька… Нет, Юлька… Увы… Или? Стих мне напомнил вычурный сонет… Так, хорошо… А если это будет не ее стих, а чей-то еще? Чей? «Пушкина», — горько подумал я, глядя на визу. Нет, не пойдет. Пушкина не Пушкина… Лучше Лермонтова. Пожалуй… Списали у Лермонтова не значит, что вели религиозную пропаганду…

— Ты, Суховский, что скажешь? — прищурилась Марина.

Пора. Я почувствовал сердцебиение, но другого шанса у нас не было.

— В данном случае «Бог» — не религия, а форма стиха! — убеждено сказал я. — Лермонтов употреблет слово «Бог», но мы его учим на литературе!

Волошина изумленно посмотрела на Веру Сергеевну. Та хмыкнула, подвинув журнал с подтрёпанной кожаной обложкой.

— Причем тут Лермонтов, Сух… — начала было она. Затем в ее глазах мелькнул огонек. Учительница посмотрела сначалана меня, затем и Ирку.

— Тогда все так писали… — ответил я и от нетерпения прикупил губу.

С минуту Волошина не понимающе смотрела на нас, а затем фыркнула.

— Вот оно что… Плагиатом, значит, занимаешься, Янова?

— Ммм… Мгм… — промывала Юлька, потупившись в пол.

— А я и не знала, что на досуге ты творишь под псевдонимом «Михаил Лермонтов». Не стыдно воровать у Лермонтова? — сейчас она едва сдергивала смех.

— Вот видите! — с жаром ответил я. — Мы Солнцеву стихи Лермонтова посвящаем, а он еще и не доволен!

Ирка не сдержала смешок. Волошина тоже рассмеялась. Юлька продолжала смотреть в пол. Все-таки обвинение в плагиате лучше, чем в пропаганде религии.

— Стыдитесь, плагиаторы! — вздохнула Волошина. — Да, Янова, не стать тебе поэтом! — язвительно заметила она.

— Я больше не буду… Простите… — шмыгнула носом Юлия.

— Не будешь что? Воровать у Лермонтова? — пристально посмотрела Вера Сергеевна. — А у Блока будешь?

— Нет… — пробурчала Янова. — И у Блока не буду…

— Ступайте, гвардия, — вздохнула Волошина.

Мы молча пошли к выходу, к вдруг я поймал колючий и чуть ехидный взгляд Веры Сергеевны.

— Политик… Как отец… — покачала она головой.

Мы вышли из учительской, словно не веря, что все благополучно закончилось. Юлька все еще всхлипывала: девчонки плачут долго, а Ира немного дрожала. Антон шел, смотря на пыльный деревянный пол, зато меня охватила жуткая ярость. Единственное, о чем я сейчас мечтал, было избиение Вовца. Вот, кстати, и он: стоит, самодовольно ухмыляясь, рядом с пустой стеной. Подойдя сзади, я без предупреждения со всего размаха ударил его кулаком в правый бок.

Солнцев взвыл, согнувшись пополам. Я знал, что нельзя оставлять противника недобитым, и резко ударил ребром ладони по его спине. Вовец стал оседать на пол. Ирка и Юля стояли, смотря на нас широко открытыми глазами. Антон тоже смотрел с изумление.

— Усвоил, тупая туша? — спросил его я.

— Ты… Ответишь… — проскулил он.

— За что? — спросил его я с притворным удивлением. — Ты напал на меня и получил сдачи. Так было дело? — обратился я к ребятам.

— Ага… — кивнула Юля. Она перестала реветь, хотя ее глаза были чуть вспухшими.

— Да, — бодро ответила Ира. — Я тоже подтверждаю, что Солнцев начал первым.

— Так нечестно… — затравленно посмотрел на нас Вовец.

— А ты думал, что твои правила не действуют в отношении тебя самого? — спросил я и снова без предупреждения ударил его кулаком в плечо.

Вовка взвыл. Я удовлетворенно кивнул. Однако Настя тотчас подбежала ко мне. Что такое? Неужели Майорова была недовольна наказанием Вовца, да еще в таком выгодном для нас варианте?

— Это заслуженно, но… жестко. Вовка просто пытается…привлечь внимание.

— Привлек, — протянул я в ответ. — Вот такое. — Я еще раз ударил его кулаком в живот, от чего Солнецев завыл и сел на пол. — Но не самым лучшим образом.

— Знаю, — кивнула Настя. — Но лучше без конфликтов. Вовку не оправдываю.

— Так зачем защищаешь? Жестко немного, но заслуженно ведь, — обернувшись назад, я заметил восхищенный взгляд Викусика, который, видимо, гулял по школе и заметил нас.

Вовец тем временем смерил всех быстрым взглядом и удалился. Куда, интересно, подевалась вся его смелость? Или по-настоящему ее и не было…

* * *

Начало июня выдалось дождливым. Мама все дни пропадала на работе, и я большую часть времени сидел один дома. Как назло, в начале каникул не хотелось показывать нос из дома, да и Незнам уехал в к бабушке в деревню под Псков. Глядя на низкие свинцовые тучи, я читал «Гиперболоид инженера Гарина» и слушал, как барабанят дождевые капли по оконному стеклу. Зато у меня была куча времени, чтобы поразмышлять об услышанном.

Итак, Вера сказала, что я похож на отца. Похоже, она его знала. Хотя, конечно, тоже не факт: могла о нем и в газетах прочитать. Собственно, что у меня есть? Жест, что она поправляла шляпку, как та женщина с фотографии. Она жила в Москве в те годы. И теперь она говорит, что я как отец… Маловато, но подозрительно.

Теряясь в догадках, я зашел в кабинет отца и посмотрел на стол. Он, как обычно, был накрыт темно-зеленой скатертью. Хотя стоп. У стола были два ящика, запиравшейся на ключ. Я подергал ящики. Глухо. В последние пару дней меня последовало смутное желание вскрыть их. Подумав немного, я сел в стоявшее у стены кресло и внимательно посмотрел на ящики.

Первым моим желанием было взять напильник у дворика и вскрыть ящики любым кличем, но я тотчас отбросил эту мысль. Не годится: как потом я скрою следы взлома? А уж если ключ сломается и останется торчать из ящика… Не то. Я подумал о том, что мама скорее всего хранит ключи в серванте, который стоял у нас в зале. Главная его секция тоже закрывалась на ключ, но я знал, где он лежит.

Побежав в зал, я поскорее открыл сервант. В детстве мама, помнится, прятала тут от меня редкие тогда конфеты. Мое внимание сразу привлекла зеленая ваза на второй полке. В ней лежала всякая всячина, включая… Я порылся в вазе под колодой игральных карт. Да, ключи. Одни от больших черных часов в зале. Вторые от… Стоп! Я вприпрыжку побежал в кабинет, скорее вставив их в замочную скважину.

Дзинь! Готово! Выдернул ящик, я приподнял газетную бумагу и увидел черный, тускло поблескивающий от смазки боевой браунинг. Табельное оружие? Взяв на кухне полотенце, я осторожно повертел его в руках. В таких делах лучше не оставлять отпечатков. Так… Я открыл обойму: пять патронов вместо семи. Любопытно, куда подевались еще два? Теряясь в догадках, я положил браунинг на место.

Что еще? Пачка облигаций, видимо на чёрный день. Клубок бечевки. А это что? Я взял в руки маленькую металлическую коробку, напоминавшую коробки от чая. Любопытно… Так это же фотопластины! Я поиграл коробкой в воздухе — полные. Быстро достав ее, я задвинул ящик и аккуратно закрыл его на ключ. Нижний ящик не открывался, несмотря на все мои старания. Жаль.

Посмотрев на часы, я решил, что пришла пора пообедать. Мама оставила мне макароны с мясом и подливой — как я и люблю. И еще овощи: она всегда меня заставляет их есть для здоровья. Проглатывая с удовольствием обед, я подумал, что стоит сбегать и проявить кадры. Чтобы мама не узнала, кассеты положу обратно в ящик… Попив кофе, я надел вязаный жилет, стоптанные желтые туфли и, прихватив здоровый черный зонт, помчался в ателье на площадь Восстания.

— Шесть на девять? Все пять? — спросил меня пожилой фотограф в вытертой гимнастерке — похоже, бывший военный.

— Да, — ответил я.

— Три рубля, — не задумываясь кивнул он. — Зайдите через два часа!

Отсчитав деньги, я пошел гулять на Невский. Сначала подошел к толстой тетеньке, продававшей «Нарзан» и «Абрикосовую». Лучше всего попить «Абрикосовой» — интересно, почему взрослые предпочитают пить несладкую воду? Вон высокий военный с орденом просит газированной воды без сиропа. Или вот старичок с газетой просит «Нарзан». Это как табак — взрослые почему-то предпочитают папиросы с некрасивым картинками, а не красивые «Север» с зимней тайгой и шишками.

Я с завистью смотрю на взрослых. Признаться, мне безумно хочется попробовать курить. Я вспоминаю запах табака, который был, когда к отцу приходили друзья; табачный дым в вагоне, когда мы ехали на море. Курение казалось мне частью романтической взрослой жизни, полной тайн и серьезных дел. Поэтому я с завистью смотрю на витрину табачного киоска. Мимо со звоном промчался трамвай, отделяя меня от вокзала. Взрослый бы на моем месте закурил, размышляя о таинственных снимках.

Когда я спустился в ателье, все словно переменилось. Фотограф странно смотрел на меня, словно во мне была какая-то опасность. Затем протянул мне два конверта: со снимками и использованными пластинками. Так, хорошо. Выйдя на улицу, я отошел к киоску и поскорее вскрыл его.

Здесь было пять карточек. Так, мой отец и незнакомый мне военный стоят в обнимку у какого-то киоска. Может, этот Щебинин, а, может, и нет. Снова отец с тем же военным — теперь уже у развалин какой-то старинной польской крепости. Вот какой-то конгресс или съезд: отец и еще несколько человек улыбаются в коридоре. Я присмотрел — сзади была видна Римская цифра «V». Пятый конгресс Коминтерна? Или, может, Пятнадцатый съезд? Или Четырнадцатый? Так, ладно… А вот стоп! Снова съезд или конгресс… Люди в коридорах… Я протираю сильнее глаза. Кто этот брюнет с усами и добрым взглядом, улыбается и что-то доказывает человеку в черном костюме? Неужели…

Сталин?

Эта мысль ударила меня словно током. Или, может, Орджоникидзе? Они внешне похожи. И мой отец знал их просто так, здоровался с ними?

Я беру следующую карточку. Их снова трое. Мой отец, военный и блондинка в легкомысленной шляпке. Они стоят где-то возле ограды летнего парка. Нет, точно не Летний сад. Может, это вообще не в Ленинграде? Я присматриваюсь к фотографии и не могу не сдержать крик. Теперь уже я не могу не узнать Веру Сергеевну.

— Мальчик, у тебя все хорошо? — спросила меня проходившая женщина.

— Да, спасибо, — ответил я, сунув фотографии за пазуху.

Звонок трамвая вернул меня к жизни. Дождь утих, но небо было по прежнему серым. Осмотревшись, я побежал домой, стуча каблуками о мокрый асфальт.