Пацаны-пацанчики (джен)

— Ба, — Женя тыкается носом в плечо. Когда ты маленький, вокруг абсолютно все кажется огромным, даже шкаф с посудой: чтобы достать до него и взять тарелку для каши, Жене приходится вставать на табуретку и тянуться на носках. — Ба!

И бабушка кажется огромной-преогромной. Вытянутой, сухой, как палка старичка-лесовичка, которой он колотит нерадивых грибников за то, что они не срезают гриб, а вырывают его с корнем, повреждая грибницу. В квартире холодно — отопление включат только через месяц, и Женя приболел. Он вообще очень часто болеет. Всякий раз, как только Женя начинает клевать носом, голова тяжелеет, а во рту становится горько, как будто наелся лука, бабушка тут же сует ему под мышку градусник, бормоча про себя что-то.

Он иногда настолько уходит в себя, что может не заметить, если у него под носом пронесут баллистическую ракету, чтобы ударить по Америке, но слухом Женя не обделен. И прекрасно все слышит. Что он отвратительный, безмозглый мальчишка, который совершенно не научен правилам хорошего поведения, а оттого и болеет вечно. Ведь если взрослые говорят, что нельзя ступать босыми ногами по полу и выбегать на улицу с мокрой головой, то значит, нельзя.

Жене становится очень обидно, ведь он правда слушается бабушку. Осенью носит штаны на вате, никогда не выходит на улицу без шапки или, не надев теплые, колючие колготки. Женя даже мороженого никогда не ел — точнее, ел когда-то, но этого не помнит. Ведь тогда еще мама с папой были живы, а, значит, он был совсем еще маленький. Разве Женя виноват в том, что заболел?

От обиды на глаза наворачиваются слезы, и Женя начинает плакать. Он не любит плакать, ведь плачут только неженки и маменькины сынки — так говорил Генка, Генкин брат, даже сама бабушка, а разве мнение бабушки не основополагающее в этом безумном мире?

Женя не хочет плакать, но слезы, противные, гадкие слезы сами идут и идут, оставляя соленые подтеки на щеках. Когда они высыхают, щеку неприятно стягивает, и хочется пойти и подставить голову под кран в ванной, но ноги отчего-то такие тяжелые, как будто он, Женя, весит не пятнадцать килограммов, а тонну. Как будто он где-нибудь на Солнце, и его с силой пригибает к земле, да так, что хочется прижаться к ней, закрыть глаза и больше не открывать. Никогда.

С каждым вдохом в груди что-то хрипит — наверное, там поселился кто-то злой. Бабушка столько раз говорила ему мыть руки перед едой, и Женя всегда мыл, но в этот раз он что-то запамятовал, и теперь наверняка в него проникла какая-то зараза, и теперь она растет. Сначала просто хрипит, ведь ей тоже нужен воздух, а Женя забирает его весь своими кустистыми, пузырчатыми альвеолами — ему нравится слово «альвеола», которое красуется в папином учебнике по биологии за седьмой класс. А потом постепенно вырастет настолько, что разорвет Женю изнутри, и будет смотреть, как он корчится в агонии, пытаясь собрать воедино собственные разорванные кишочки.

От этого становится еще хуже.

— Ты чего? Ну, чего расплакался, горе луковое, — бабушка хватает его и поднимает на руки. Бабушка худая и старая, но у нее сильные руки, и Женя хватается за них, как за спасательный круг. — Дай-ка лоб посмотрю. Господи ж ты Боже, какой горячий! Пойдем, ложись давай в кровать, ну, сейчас же.

Бабушкин голос доносится, как сквозь вату, и Женя прикрывает глаза, ощущая, будто проваливается в неведомую, черную бесконечную бездну. Он обречен на вечное падение, в падении вырастет сначала на десять, а потом на все сорок сантиметров, и будет такой же высокий, как бабушка или буфет на кухне, у него появятся волосы на лице и подмышках, а потом он постепенно поседеет, состарится и умрет — и все так же будет монотонно и пусто падать.

Женя просыпается от того, что бабушка включила свет. Садится напротив него в комнате, пьет чай, шумно втягивая тепло-коричневую воду из блюдечка, качает головой.

— Ба… — он тыкается носом ей в плечо. — Ба!

— Ну, чего тебе, постреленок, — ворчит бабушка. Она всегда ворчит, но Женя на нее не обижается: он знает, что бабушка всегда так делает, когда не знает, как ему сказать о том, что любит его. Почему-то взрослые не умеют говорить это в лицо, а прячут за интонацией голоса, маскируются ужимками, жестами, а когда почему-то боятся, то и вовсе высказывают не то, что думают на самом деле. Жене кажется, что если бы вдруг все взрослые начали говорить честно, жить стало бы гораздо проще.

Но пока он ощущает себя лишь детективом в потертом плаще и с трубкой, который вынужден пробираться через сотни препятствий для того, чтобы добраться до маленькой, серой, но оттого такой важной разгадки. И ему это нравится.

— Расскажи мне сказку, ба.

— Какую еще, прости, сказку, ты уже немаленький, — бабушка качает головой. — Тебе в школу в следующем году, какая сказка!

— Как — какая, — Женя смотрит удивленно. — Про папу. Расскажи мне что-нибудь про него.

Это у них с бабушкой отдельный ритуал. Всякий раз, когда Женя просит рассказать ее что-нибудь про родителей, то она вдруг меняется на глазах. Сползает с лица вечно недовольное, суровое выражение, горбится спина, и Женя с удивлением понимает, насколько же все-таки стара его бабушка.

— Про папу? Ну, что ты хочешь услышать?

— Как он ходил в школу, что любил есть на завтрак, болтал ли ногами, когда сидел на табуретке, в какие игры любил играть, были ли у него друзья, — Женя тараторит, несмотря на больное, осипшее горло. — А еще какие он любил книги читать на ночь и что он делал, когда болел.

— Ну, слушай…

На самом деле Женя знает про папу практически все. Что папа в детстве был такой же, как он — кудрявый, похожий на одуванчик в конце июня. Что у него были такие же глаза. Что он тоже любил рисовать, подложив под себя ногу и покусывая карандаши, а потом отплевывался от деревянной вкусно пахнущей стружки. Жене не стоит переживать из-за того, что он такой низенький — папа тоже был ниже всех в детском саду и в младшей школе, а потом резко вытянулся под целых два метра. Как папа познакомился с мамой — хотя маму бабушка почему-то не очень любит. В квартире нет (и никогда не было) ее фотографий, но Женя представляет, что она была очень красивая и любила громко смеяться, играть на гитаре светлые песни, бьющие по сердцу, и нарушать правила.

Единственное, что Женя никогда не спросит — то, как они умерли. Ведь прекрасно знает: такие вопросы не подобает задавать, особенно ребенком. Ведь бабушка все равно не скажет ему правды, а выдаст очередную приторно-сладкую ложь про шпионское задание или партизанский отряд.

Першит в горле, слезятся глаза, но с грелкой на животе не так уж и плохо. Квартира промозгло-ледяная, а бабушка теплая, и к ее боку можно прижаться и прикрыть глаза, чувствуя, как потихонечку, понемножечку отступает дикое чувство холода и одиночества.

А если закрыть глаза и вслушаться в бабушкин голос, можно представить, что папа рядом и держит тебя за руку.