История должна быть рассказана (джен)

…вошла в колею. После того раза они не возвращались несколько лет, и мне снова хотелось думать, что я излечился. Год шел за годом, и я почти перестал об этом вспоминать. Не забыл, а просто загнал эти мысли поглубже, оттеснил на окраину памяти… где они, ясное дело, ждали своего часа, чтобы снова нахлынуть на меня при первом удобном случае, ломая хрупкие мостки и барьеры на своем пути.

Началось с того, что однажды хмурым осенним вечером, в самом начале учебного года ко мне явился удивительный гость.

Я хотел уйти домой пораньше, но задержался в хранилище, где полдня сортировал вместе со студентами наш летний улов. С точки зрения находок сезон был не самый удачный, но практика для ребят все равно неплохая. Я отобрал кое-что для занятий в нашем кружке: в основном керамика, конечно, ну и кое-что по мелочи — обломки гривны с разными привесками, бусины, молоточки Тора. То, что поценнее, ясное дело, ушло в музей под замок. Первокурсники, совсем еще зеленые, но полные энтузиазма, старательно зарисовывали и описывали все, что я им показывал: невзрачные обломки в моих руках словно обретали вес и блеск, когда я объяснял, что это такое и сколько веков прошло с тех пор, когда к ним прикасались руки совсем других людей… Я и сам увлекся и перестал следить за временем, поэтому закончили мы поздно. Я еще остался, чтобы навести порядок в коллекции, и собрался выходить, когда за окном почти темнело — вечер, как я уже сказал, был пасмурный.

В дверь постучали. Я удивился — во-первых, все наши вроде бы уже ушли. И во-вторых, никто из них не стал бы стучать, не в заводе у нас были такие церемонии. Студент, что ли, какой-нибудь что-то тут оставил и вернулся с полпути?

— Открыто, входите!

Дверь решительно распахнулась, и на пороге возник незнакомый человек. Невысокий, в видавшем виды болоньевом плаще, с пухлым портфелем. Я даже не сразу смог определить его возраст — фигура и лицо совершенно мальчишечьи, и с портфелем он напоминает ушастого школьника с тонкой шеей в одежке не по размеру. Но волосы, когда-то, видимо, темные, даже почти черные, уже наполовину седые.

Я спохватился, что слишком долго разглядываю посетителя в молчании, но и он все это время таращился на меня с веселым удивлением, а потом предупредил мой недоуменный вопрос бодрым приветствием:

— Здорово, товарищ археолог!

Он забавно картавил, кого-то мне этим напоминая.

— Здравствуйте, — сказал я осторожно. — А вы, собственно…

— Не узнаешь? — он развеселился еще больше, глаза так и засверкали. — Эх ты, Скула!

Я глупо хлопал глазами еще секунду или две, а потом все встало на свои места у меня в голове, и я вскочил со стула.

— Юрка? Хлястик!

Не знаю, как у меня вырвалось это «Хлястик», я никогда его так не называл. Но ведь и он в детдоме не называл меня Скулой. Сейчас это были уже не клички, а пароль и отзыв.

Скажи мне кто накануне, что я снова увижу Юрку, я бы, может, удивился, но не подумал бы, что так обрадуюсь этой встрече. Но когда он оказался напротив меня во плоти, совершенно настоящий и, несмотря на седину и портфель, до чертиков похожий на себя прежнего, я мигом вспомнил все — и словно провалился в те далекие, диковатые, но по-своему счастливые дни.

— Ну ты молодец, — повторял я то и дело, не зная, что еще сказать, и не поясняя, почему именно он молодец.

Но Юрка понял: молодец, что каким-то образом меня разыскал. Хоть мы и стали взрослыми, он был все так же на голову ниже меня и казался хлюпиком. Но я вспомнил, что это обманчивое впечатление, ощутив его крепкое рукопожатие. Был он по-прежнему какой-то жилистый и несгибаемый.

— Ты как здесь вообще? — спросил я. — Откуда? Меня как нашел?

— Проездом я. В командировке. Завтра уже дальше, один только вечер в Москве. Вот и решил попытать счастья, вдруг тебя застану? Ну а не застану, так хоть телефон, может, дадут, чтоб позвонить.

— А откуда узнал, где я работаю?

— А случайно. У соседки дочка в том году поступила сюда, к вам. Приехала потом на каникулы, я к ним зашел на чай, а она рассказывает, прямо заливается, что тут да как. И говорит, что есть у них такой Колян. Ну то есть Николай Петрович…

— Знаю, — кивнул я, — они меня за глаза зовут Колян.

— Ну вот. Я сначала не прислушивался особенно, мало ли на свете Николай Петровичей. А она потом фамилию назвала. Тут я заинтересовался, стал расспрашивать. А она и говорит: шрам еще у него на лице, прямо во всю щеку. Тут-то я и смекнул, что к чему. Хотел тебе через нее привет передать, а потом думаю — чего лишних людей впутывать. Буду в командировке, так сам зайду да спрошу, что за Николай Петрович такой с отметиной на щеке. Зашел вот, а мне говорят: так он здесь, закопался там в свои черепки и сидит, идите скорей.

— Ну ты молоток! — повторил я, наверно, в десятый раз. — А сам-то как?

— Да хорошо. Работаю вот, инженер. Сын во второй класс пошел. А в том году…

— Стой, — говорю, — погоди, потом доскажешь. Чего мы тут торчим? Ты где вообще остановился?

— В гостинице. Я там не был еще, решил сразу с дороги сюда, а то поздно будет.

— Поехали тогда ко мне! Посидим спокойно, выпьем, расскажешь все. А? Я тут недалеко, на трамвае доедем.

— А не помешаем?

— Да кому? Я один живу.

— Не женился, значит?

— В разводе.

Юрка поднял брови, словно удивился, хотя что тут такого удивительного? Ну да потом про это поговорим, если речь зайдет. А пока мне очень хотелось зазвать его к себе и действительно посидеть да поговорить... В его присутствии я чувствовал себя лет на двадцать моложе.

Он не упирался, и мы поехали ко мне, а по пути еще забежали в гастроном на углу, едва успев до закрытия.

Выпили мы немного, Юрке надо было с утра пораньше на поезд, а мне в музей. Но он сделался необычайно говорлив, каким, кажется, не был раньше. Рассказывал, блестя темными глазами, про работу, про семью, про то, как помотался по стране после детдома вместе с родственниками, у которых жил (вот почему и переписка прервалась — мое письмо затерялось, не дошло до адресата). И я рассказывал, когда настала моя очередь. Все-таки он переменился: стал не такой колючий и въедливый. Наверно, поумнел с возрастом. Не со всяким из нас это случается... Поэтому я не вилял, отвечал как на духу, если он спрашивал. Правда, он мало спрашивал, беседа текла сама собой, и я до сих пор не понимаю, как она свернула в это неожиданное русло. Мы вспомнили былое, войну, детдом, Коловорота — Юрка и про него, оказывается, наводил справки. Работает он все на том же заводе, никуда не делся. Тут у меня и сорвалось:

— А как ночью в овраг ходили, помнишь?

— А как же! И как я в болото ушел, помню, и как ты меня искал, — Юрка вспыхнул было улыбкой, но тут же потускнел и посмотрел на меня вопросительно: почуял что-то.

И тут я ему все рассказал. Впервые. В детстве не рассказывал, я еще там, в овраге, понял, что бесполезно. А теперь почему-то говорил свободно — я ведь уже убедил себя, что это просто болезнь. Да, Эля тоже видела их, когда мы вместе убежали к шахте… а может, и не видела. Может, сказала так, чтобы меня успокоить — ясно же было, что я не в себе, а чего спорить с сумасшедшим? Но если это было сумасшествие, то я, должно быть, излечился. Ведь так?

— Ведь так? — спросил я у Юрки. — Это болезнь и ничего больше, да?

Я много раз представлял, как задаю этот вопрос собеседнику и слышу в ответ: «Конечно, болезнь. Ты бы, дружище, сходил бы к доктору». А я будто бы не ходил. Я же в армии служил, медкомиссия, то-се. Доктора ничего такого странного во мне не нашли. С другой стороны, я ведь им и не рассказывал.

— Черные мысли, — вдруг тихо повторил Юрка. — Так ты их называешь?

— Да. А еще ангелы. Это я сам так в детстве придумал. Или нет, не сам. Про ангелов мне Валька рассказал, а черные мысли — это из Пушкина.

— Они ведь не причиняли тебе настоящего вреда? Просто появлялись и все?

— Да. То есть… ну как не причиняли… Ну в общем да. Ничего такого. Пугали просто.

— Ты ведь понимаешь, что они не настоящие? — спросил он серьезно, четко выговаривая каждое слово, и глаза у него совсем потемнели.

Мне вдруг стало смешно. Бедный Юрка, страшновато, наверно, ему выпивать с сумасшедшим. Жалеет, небось, что не поехал в свою гостиницу.

— Ладно, — говорю, — не боись, Хлястик. Если я и псих, то не опасный. Давай еще по одной. Или чаю?

Но он головой помотал и смотрит все так же внимательно, и моей внезапной развязности будто не заметил.

— Они не настоящие, — повторил Юрка задумчиво, — но они существуют. В некотором смысле. Их порождает настоящая беда, ну или страх, или смерть, или отчаяние. А потом беда проходит, а они остаются и живут уже без нее. Их не существует. Но они тем не менее есть. И они, наверно, могут убить.

— Я их видел. Как же они не настоящие, когда я их видел? И Эля видела, я же тебе говорил.

Я уже и позабыл, как только что доказывал и Юрке, и самому себе, что ничего такого я не видел и вообще ничего не было. А теперь злюсь, что он мне не верит. Все-таки с выпивкой я перебрал.

— Не настоящие, — упрямо повторил Юрка в третий раз и на короткое время стал похож на себя прежнего, вредного и упертого. — Мало ли что ты видел… вы видели. Я вот ложное солнце видел, когда на севере был. И другие видели. Оно есть, но при этом не настоящее. Так и эти твои черные мысли, или как ты их… черные птицы? Они существуют. Можно даже действительно представить, как они ходят ночью по темным улицам и выискивают себе жертв среди спящих… точнее, среди тех, кому не спится. То есть на самом деле это не так, но можно себе представить.

Я тупо кивнул. Мне было уже сложно уследить за ходом его мысли.

— А вот ангелы — те как раз настоящие, — продолжал Юрка.

Я снова встрепенулся и поднял на него глаза — что еще за новости?

— Это же очень просто, — пояснил он, словно удивляясь моему удивлению. — Всякий может стать ангелом. Может, ты и сам один из них, да только не знаешь.

Тут до меня дошло:

— Э, да ты, приятель, тоже набрался!

— Вот еще! Меня такой дозой не проймешь, — он усмехнулся и снова посерьезнел. — Ангелы — это просто люди, которые помогают друг другу. Вот тебе Валька про что тогда говорил? Как он тонул в ледяной воде и прощался с жизнью. Конечно, его спаситель ему показался ангелом.

— Ах вон ты о чем… Ну да, ну да. Я тоже ему так сказал.

— Или вот твоя Эля. На тебя просто тогда все это навалилось — пожар, ты чуть не сгорел, мать заболела, тетка с ума сошла. И никому не было до тебя дела — молодой здоровый лоб, чего о тебе беспокоиться? И они не заметили, что с тобой неладно. А она заметила, догнала, остановила, поговорила. Это, знаешь, сразу все меняет. Ну, когда с кем-то вот так поговоришь. В одиночестве и сбрендить недолго.

— Да не был я одинок!

— Был. Все мы были. Потом оправились, да вот, видать, не до конца.

Этот странный разговор с Юркой успокоил меня лишь отчасти. Он действительно так все хорошо объяснил и вроде бы не считал меня психом. Но осталось ощущение незавершенности, не вынутая заноза. И страх, извечный страх, что оно вернется — то, чего нет на свете, но оно все же существует.

А все-таки я долгое время был почти спокоен, с головой ушел в работу и ни о чем таком не думал. Юрка оставил мне свои координаты, и мы договорились, что на будущий год я приеду к ним погостить — летом, после экспедиции.

В то лето дел там было невпроворот: на меня помимо обычных забот повесили еще работу с местным школьным кружком — читать лекции, водить их на экскурсии и за хорошее поведение позволять поучаствовать в раскопках.

Стояла небывалая жара, начинать приходилось рано утром. Несмотря на безжалостный зной, в раскопе за ночь собиралась вода — место было болотистое. В теплых мутных лужицах сидели лягушки — выбраться они уже не могли, мы закопались довольно глубоко. Сердобольные девочки, прежде чем приступить к делу, ловили их и уносили в траву. Перерыв на обед мы удлинили, чтобы можно было сбегать на Днепр искупаться. Купание, правда, выходило так себе: в воду помимо нас то и дело забредали коровы. Городские наши ребята коров опасались (одна из них отличалась очень скверным нравом), что служило постоянным предметом для шуток среди местных, в том числе среди тех самых школьников, которых я приводил посмотреть на нашу работу. Их мало волновали лягушки и коровы, а вот рассказы мои они слушали раскрыв рот, и с трогательной старательностью учились обращаться с нивелиром, и почтительно разглядывали нашу добычу, и с восторгом копались к грязи, сменяя усталых студентов, для которых вся эта романтика уже потеряла первоначальную прелесть… Я чувствовал себя Томом Сойером, который как будто бы нехотя позволяет отдельным счастливчикам покрасить кусочек забора. По-моему, о том же думали и сами студенты, которые, посмеиваясь, наблюдали за малышней и с высоты своего опыта раздавали советы и указания. Я взялся за руководство кружком с неохотой — с маленькими детьми у меня никогда не получалось. Но теперь я был рад, что мне поручили это дело: со школьниками трудовые будни шли веселее, и жара вкупе с высокой влажностью уже не так вдавливала в сырую землю раскопа, и усталость отступала. Подопечные мои вносили разнообразие в нашу довольно скучную работу и заставляли взглянуть на нее со свежим удивлением и любопытством.

Из-за них все и вышло.

Виноват был, конечно, я сам. Детей поручили мне, и отвечать за все, ясное дело, мне. Хотя разве я мог знать, что так обернется?

Это был обычный рабочий день, такой же знойный, как много дней до него. Я руководил нашим лягушатником в одиночку — остальные уехали в поселок улаживать какие-то дела с местной администрацией. Парило, будто перед грозой, и мы бы обрадовались грозе, но больше никаких ее предвестников не было, хотя мы и поглядывали на небо с надеждой. Все были вялыми и раздраженными, еще утром между двумя мальчишками вспыхнула ссора по какому-то нелепому поводу, и погасить ее удалось с трудом. Каждому из зачинателей беспорядков я вручил по лопате и отправил снимать дерн на новых квадратах — в противоположных сторонах от нашего раскопа. Как на беду, именно эти двое сегодня были дежурными, и я собирался послать их в деревню за хлебом и молоком для полдника. Все устали, топать за молоком, пока остальные отдыхают в тенечке, никому не хотелось…

Тут и вызвались сходить в деревню трое ребят из местных. Вообще сегодня им тут быть не полагалось, но эти трое из археологического кружка все равно притопали прямо с утра и крутились все это время под ногами. Одинаково загорелые, одинаково запылившиеся, в одинаковых некогда белых панамках. И я подумал: а и правда, отправлю-ка их с одним из дежурных. Бидоны с молоком им тащить все же тяжеловато, ну пусть тогда хлеб несут. И они при деле, пользу приносят, и мне одной заботой меньше. Я все опасался, что они удерут купаться выше по реке — вода там была чистая, берег пологий, но течение очень быстрое, да еще неприятные водовороты... Если так подумать, они там каждое лето купались, и ничего. Но теперь, когда они оказались как бы под моей опекой, я каждый раз беспокоился. Так что пусть идут.

Они быстро скрылись из виду, только панамки через минуту промелькнули, когда они поднимались на пригорок, а потом снова исчезли. Остальные разбрелись кто куда: самые ответственные сортировали и записывали в журнал находки, чуть менее ответственные пошли помыть руки и хоть как-то соскрести с себя грязь перед едой, прочие просто завалились в тенек. Я пошел помочь второму дежурному: он все еще возился на своей делянке, вонзая лопату в грунт с такой злобой, что я порадовался своему решению не отправлять их в деревню вдвоем, а вместо этого припрячь к делу чумазых школьников в панамках. В ссоре, как я понял по обмолвкам остальных, была замешана девочка, да не из наших, а местная. Вот еще не хватало неприятностей… Была уже у нас похожая история. Такие вещи лучше пресекать в самом начале. Обо всем этом я намеревался с ним переговорить, пока мы резали и ворочали куски дерна, но он не был расположен к разговору, и работу мы закончили молча.

Теперь и в самом деле стоило бы умыться, и я направился было к реке, как вдруг застоявшуюся душную тишину взрезал отчаянный вопль:

— Николай Петрович! Скорее!

Кричали издалека, я завертел головой, не понимая, кто меня зовет.

— Ни-ко-лай… Петро-вич! Помоги-те!

Голос прерывался, словно подпрыгивал, и тут я понял, в чем дело: кричал один из малышей — вон перепачканная панамка мелькает на пригорке, приближается к нам.

— Помогите!

— Что случилось? — закричали ему с раскопа.

Я ни о чем не спрашивал, я уже мчался напрямик, через поле. Завидев меня, он вдруг остановился и заплакал.

— Что случилось? — выдохнул я в свою очередь, когда оказался рядом.

— Петька… — всхлипнул он. — Петь… ка… там…

— Что? — переспросил я. — Кто?..

Мысли в голове прыгали, будто я все еще несся по кочкам, и я не сразу сообразил, о ком речь, но через секунду понял. Петька — самый младший в кружке, белобрысый и веснушчатый пацан, один из тех, кого я отправил в деревню за молоком.

— Что с Петькой? — я опустился на корточки, взял его за плечи и заглянул в перекошенное лицо. — Где он?

— Там… на дороге. Его мотоцик… ик… мотоцикл…

К нам уже бежали от раскопа. Я махнул рукой:

— Иди к ребятам! Где остальные?

— Возле магазина… Они там… сказали, чтоб я… чтоб позвать… Мы шли, а он вдруг…

Вокруг нас, оказывается, уже образовалась толпа, я отстранил кого-то с дороги и побежал. Возле магазина — это значит, надо через рощу, будет быстрее. Я свернул с тропинки. Мне в спину что-то закричали — не поняли, видать, куда я, но я не стал оборачиваться.

В голове не было ни единой мысли, воздух свистел в ушах, выдувая страшные догадки и картины, которые вспыхнули в воображении, когда я услышал про мотоцикл. Я только повторял себе, что, может, все не страшно, может, переполох на пустом месте. Ух, я им устрою, когда окажется, что они зря нас так перепугали…

Нет. Не зря. Все было действительно страшно, я понял это, едва завидев издали несколько фигурок на обочине дороги — одна лежит неподвижно, две стоят рядом на коленях и тоже не шевелятся, окаменев от горя или от ужаса. Солнце бьет в глаза, но все равно издалека видны темные пятна на светлых рубашках — кровь. А рядом на земле валяются пустые бидоны.

Я хотел припустить еще быстрее, но пришлось притормозить: ноги подкашивались. Зато голова вдруг стала соображать удивительно ясно и холодно, фиксировать все, что происходит, каждое слово и каждую деталь. Люди часто говорят, что плохо помнят какие-то тяжелые моменты жизни. А мне вот врезалось намертво. Я бы и рад позабыть, да не забывается.

Петька был жив. Даже в сознании. Только ничего не говорил и не реагировал на слова. Шок или что-то вроде того.

А дело было так. Они уже пустились в обратный путь с бидонами, полными молока, когда из-за кустов на повороте вылетел мотоцикл. Они слышали его приближение и отступили на обочину, но Петька замешкался — уронил крышку от бидона, крышка покатилась через дорогу, и он, поставив бидон, вдруг побежал ее догонять, несмотря на испуганный окрик товарищей.

Мотоциклист, сбивший его, сразу скрылся, они не успели его рассмотреть. Скорее всего, заезжий лихач из города. Здешнего они бы узнали.

Им, конечно, надо было бежать не за мной, а в магазин, он ближе и там есть телефон. Звонить в скорую, в милицию… Но они растерялись. Они все ведь просто перепуганные дети, и мой великовозрастный студент, покоривший сердце местной красавицы, тоже растерялся и стал искать помощи и защиты у старшего, у своего учителя.

Я сам позвонил в скорую, потом в милицию, потом расспросил продавщицу из магазина, которая, прослышав про случившееся, прибежала на место происшествия. Она ничего такого не заметила, мотоцикл какой-то вроде действительно проехал, но и все. Петьку она, конечно, знала. Родители его в отъезде, он здесь у бабушки, господи, беда-то какая, как же она теперь, а родителям что скажет, не уследила…

Пока ждали скорую, собралась целая толпа. Петька был без сознания. Крови он потерял не так много, это я проверил первым делом. Хотя что значит не так много? Я ведь не врач, и сколько крови ушло в пыль на дорожной обочине, куда его оттащили… и не навредили ли ему, когда двигали с места на место? Вон и полоса в дорожной пыли…

Потом мне говорили, что скорая приехала очень быстро. Это и понятно — ребенок все-таки. Но пока мы сидели и ждали, пока я то и дело упирался взглядом в темные пятна на дороге — следы крови и пролитого молока, мне показалось, что прошло не меньше часа.

Немногословная пожилая фельдшерица гаркнула, чтобы не мешали, быстро осмотрела Петьку и велела заносить в машину. Ее спросили, что с ним и как нам теперь быть, но она ничего не сказала, только нахмурилась еще больше. Когда я тоже полез в машину, она глянула на меня сердито:

— Вы-то куда? Не положено.

С момента появления скорой я снова утратил способность соображать, губы прыгали, коленки дрожали, нужные слова повылетали из головы.

— Я... мне надо… понимаете, это мой…

Я бормотал невнятицу, не зная, как объяснить: это мой — кто? Ученик? Так я ведь даже не школьный учитель. Фельдшерица поняла меня по-своему:

— Отец, что ли? Ладно. Давай с нами.

И я поспешно залез в машину, не вдаваясь в дальнейшие разъяснения.

Машина тряслась на ухабах, неподвижное тело Петьки, хоть и пристегнутое какими-то ремнями, вздрагивало и болталось на каталке, и я каждый раз дергался, чтобы его придержать, но толку от этого было мало. Хмурая фельдшерица молчала, только крикнула шоферу:

— Васильич, давай во вторую!

— Так не примут же, — отозвался шофер.

— А куда ж они денутся. Давай-давай!

Я не решался ни о чем спрашивать, но понял, что мы поехали прямиком в Смоленск, минуя местный медпункт. Значит, дело серьезно… Сердце сжалось. Но я тут же сказал себе: да ясно же, что дело серьезно, с одного взгляда ясно, так что все правильно. Конечно, лучше ехать прямиком в нормальную больницу, медпункт этот местный был мне хорошо знаком, за столько-то лет, и самому пришлось там однажды побывать — халупа с тараканами и три продавленные койки. Нет уж, лучше пусть строгая фельдшерица везет нас в Смоленск и там во вторую городскую. Шофер включил сирену — сейчас быстро долетим… Раз так спешим, значит, надо успеть, а раз надо успеть — значит, все еще можно исправить.

В больнице меня никуда уже не пустили. Петьку увезли на каталке, меня оставили в коридоре и позабыли. Время шло и шло, а я даже не знал, чего жду и у кого спрашивать новостей — фельдшерица давно уехала. Я остановил пробегавшую мимо медсестру — она ничего не знала, пообещала узнать и исчезла. Я спросил, где дежурный врач, но он был занят. Я спустился в регистратуру и отстоял длинную очередь, но и там мне ничего не сказали, только велели еще подождать, пока Елена Иванна освободится. Я спросил, кто это, но очередь за моей спиной загалдела и замахала руками, и я ретировался.

Елена Иванна, как мне объяснила вновь пойманная в коридоре медсестра, это доктор, которая сейчас с Петькой. Как освободится, так выйдет и сама все скажет.

Если в ожидании скорой время тянулось долго, то теперь оно словно замерло совсем, остекленело, превратилось в тягучую смолу, а затем — в твердый янтарь. И я застыл в этом янтаре, как насекомое.

— Это вы отец мальчика?

Я поднял голову. Высокая женщина в белом халате… доктор! Ох, ну наконец-то!

— Я… видите ли, я не… Как он?

— С ним все в порядке. Все будет хорошо, — сказала она одновременно сухо и ласково, как умеют говорить только врачи. — Переломов нет. Ушибы, небольшое сотрясение, шок.

Смысл ее слов доходил до меня медленно. А когда дошел, все вокруг закачалось и задрожало, словно янтарь превратился в студень, и сам я вдруг стал мягким и безвольным, как будто лишился костей.

— А как… а он… это пройдет?

— Конечно. Конечно, все пройдет. До свадьбы заживет. Пройдемте, нужно заполнить документы.

Я сильно потер лицо руками. Потом выпрямился и вздохнул поглубже. Чувство облегчения заслонило все остальное, но теперь, потихоньку приходя в себя, я почувствовал что-то странное в нашем разговоре…

— Вы хорошо себя чувствуете? Пойдемте в кабинет.

Спокойный уверенный голос, привыкший отдавать четкие распоряжения. И странная манера выговаривать слова, будто бы легкий акцент, едва уловимый, щекочущий слух. Я снова поднял глаза на врача, потом встал и, не веря сам себе, тихо спросил:

— Эля? Эля, ты?

Я мог бы не спрашивать. Конечно, это была она, как бы я мог ошибиться? Правда, она изменилась. Вытянулась еще больше. Она и в детстве была высокой, и теперь лишь немного ниже меня. Светлые волосы потемнели, а золото с них словно перетекло в глаза. И лицо такое бледное, без тени загара, а на лбу тонкие, как ниточки, морщинки… А все-таки это она, и голос ее, такой же ласковый девчачий голос, и так же правильно выговаривает слова, будто книжку читает.

— Эля, ты меня не узнаешь?

Она улыбнулась неуверенно, потом засмеялась.

— Коля? Вот это да… Вот не угадаешь, где встретишься!

Узнала. Значит, тоже помнила все это время. Хотя у меня ведь особая примета, и Юрка по ней узнал.

Она перестала смеяться и взглянула встревоженно.

— Твой мальчик, значит? С ним хорошо все будет, ты не волнуйся.

— Нет, он не мой. То есть я ему не отец. Просто я его привез. Я там рядом был. Он из нашего кружка.

Она помолчала озадаченно, потом кивнула:

— Ладно, все равно пойдем. Расскажешь, что и как.

Рассказ мой занял не много времени — что там было особо рассказывать? Но Эля выслушала внимательно, потом спросила, как позвонить Петькиной бабушке. Телефона у них не было, но удалось передать через соседей, что с ним все в порядке, завтра можно будет навестить. Я спросил, можно ли мне на него взглянуть, и мне позволили. Петька мирно спал, перебинтованный, обмазанный зеленкой, какой-то ужасно маленький на огромной кровати, хотя больница была детская и койки в ней небольшие. Потом меня попросили уйти. В конце концов, я ведь, как выяснилось, даже не родственник.

К вечеру наступило затишье. У Эли закончился рабочий день, но она ожидала сменщицу, которая запаздывала, и мы некоторое время сидели у нее в кабинете. Сначала она расспросила меня — заинтересовалась раскопками, о которых я обмолвился, когда говорил про Петьку. Ну и я, слово за слово, выложил всю свою нехитрую историю. Про Москву, про болезнь мамы, про то, как увлекся археологией, про глупый студенческий брак, который так же глупо закончился, про свою более чем скромную научную карьеру и экспедиции, которые я, несмотря ни на что, очень любил. С языка так и просился вопрос, почему она перестала отвечать на мои письма, но я не решался спросить. Какое у меня право предъявлять ей какие-то претензии теперь, спустя… это сколько же получается… двадцать пять лет? Смешно.

Но она объяснила сама. Ее тетка, которая в общем-то и не была ей теткой, ушла от мужа вскоре после моего отъезда в Москву. Ушла и забрала с собой Элю. Сначала они жили там же, по соседству, у каких-то знакомых, а потом тетка перебралась под Смоленск, к родителям. И опять забрала с собой Элю — а куда ее девать-то? Еще года два тащить на своем горбу, пока Эля не устроится работать или учиться. Эля мешала ей и ее новому мужу, но тетка стойко держала какое-то давнее обещание и не гнала непрошеную падчерицу из дома. Потом Эля пошла в медучилище, где ей дали общежитие, выучилась на медсестру, начала работать, поступила в институт… И все это — в Смоленске, в том самом Смоленске, куда я приезжал каждое лето еще в собственные студенческие годы, когда после войны возобновились раскопки здешнего городища и курганов. Она так и жила здесь все это время, по-прежнему в общежитии, только уже в другом, вот уже много лет.

Эта мысль, поразившая меня тогда, во время нашего разговора в ее кабинете, засела в голове и сводила меня с ума. Все это время я тоже бывал здесь, привозил студентов на тот же вокзал, с которого она по выходным уезжала навестить тетку, ходил по улице мимо больницы, где она работала, и мимо другой больницы, где она лежала сама, борясь с болью и переживая страшную утрату. Вся ее жизнь прошла так близко от меня, рукой подать, мы могли бы однажды столкнуться на улице, на вокзале, в автобусе, в парке, куда она приходила почитать книжку на скамейке, а я приезжал в свой выходной отдохнуть от развеселой экспедиционной жизни. Не я был ее первой настоящей любовью, не я носил ей в больницу компот и — контрабандой — бутерброды с колбасой. Все было так близко, только руку протяни, и все прошло мимо меня.

Конечно, многое из этого я узнал уже позже. А в тот первый вечер мы просто сидели и болтали, наблюдая, как за окном сгущаются тихие летние сумерки, а за стеной спал мальчишка-школьник, перемазанный зеленкой. По возрасту он вполне мог бы быть нашим ребенком... Я еще не знал всего, но вот это чувство, смесь ревности, жалости, досады и смутной надежды, ощутимо кольнуло меня уже тогда. Полумрак кабинета сглаживал морщины на ее лбу, но заметнее становились тени под глазами и на висках — следы чего-то потаенного, неведомого мне. Остывшее солнце спряталось за деревьями, и золотистые искры в ее глазах погасли. Но я чувствовал, даже в полумраке, да хотя бы в полной темноте, хоть с закрытыми глазами, все равно чувствовал, как она смотрит на меня, внимательно и чуть насмешливо, как раньше. Она была все так же красива. И будто бы по-прежнему не осознавала, какую власть имеет надо мной.

История с Петькой завершилась вполне благополучно. Его бабушка и родители не успели по-настоящему испугаться, а сам он пошел на поправку удивительно быстро. Я часто навещал его и каждый раз с радостью убеждался, что травмы его заживут, по-видимому, не только до свадьбы, а даже до начала учебного года. Главное — он не грустил, не скучал и вообще был бодр духом. Как и я. Встречаясь, мы перемигивались и смеялись, вызывая у персонала недоумение напополам с осуждением. Ну Петька ладно, малец, даже не понял небось, какая страшная беда прошла стороной, вот и веселится. А этот-то здоровый дядька, уж волос седой в голове, а туда же — резвится как мальчишка… Петька, конечно, не знал причины моего хорошего настроения. А может, знал? Дети наблюдательны. К тому же, я ведь однажды рассказал ему сказку про Эшхи… Но я забегаю вперед.

В сорок лет трудно потерять голову так же безоглядно, как в четырнадцать. Но в сорок лучше понимаешь себя и свои желания. Я очень старался на этот раз не наделать никаких ошибок. Эля будто присматривалась ко мне, чего-то опасаясь. И я старался развеять ее опасения всеми способами. Мы гуляли в парке, ели мороженое, ходили в кино. Я рассказывал о наших находках, вспоминал разные байки из жизни археологов — ей они были в новинку, каждую из них она слышала в первый раз, удивлялась и хохотала, и сама становилась похожей на школьницу.

Нет, конечно, мы не были беззаботными школьниками. Мы изменились. Но что с того? Я видел, что Эле по-прежнему нравится слушать, как я болтаю всякую чепуху. И мы однажды даже тряхнули стариной и сочинили вместе сказку… Да не одну, несколько сказок. Это было увлекательнее, чем ходить в кино. Мы ничего не записывали, но некоторые из этих историй я запомнил. Вот, например, такую.

Жил в одной деревне человек по имени Эшхи. Нелепое имя, как будто кто-то чихнул, но вот так уж его звали. Да он и сам был под стать своему имени: ужасно некрасивый, горбатый, клыкастый, желтоглазый, волосы как пакля, руки как грабли. И одевался странно, и вел себя странно. Жил Эшхи один, только иногда подбирал на улице то котенка, то щенка, а потом отдавал знакомым детям, кому хотелось завести дома зверушку. Добрый был Эшхи, и все его любили и быстро забывали, что он некрасивый.

Никто не знал, сколько ему было лет. Как возьмутся вспоминать: в том году, когда двоюродная бабка чьей-то свояченицы поймала черную лисицу в курятнике, и это еще до того, как река на всю зиму замерзла, или нет, погоди, река-то потом, а Эшхи тогда уже в женихах ходил, да нет, уже законченный был бобыль… Поболтают да отступятся, так ничего толком не вспомнят. А он мало менялся со временем.

Однажды Эшхи исчез. Вот просто исчез и все: вечером видели, как он входит в свой дом, а наутро его уж там не было, и никогда больше он в деревне не появлялся. И никто почти не знал, что с ним случилось.

А вообще началась эта история еще раньше, давным-давно, когда Эшхи был ребенком. Он родился некрасивым, горбатым и клыкастым, и в детстве его все дразнили, а он обижался. И вот один раз поссорился с приятелями, убежал от них далеко-далеко в поля и заблудился. Долго он искал дорогу домой, а когда совсем выбился из сил и отчаялся, сел на камень у обочины и громко заплакал. Все равно ведь никто не слышит, а если и услышат — какая им разница?

Но тут кто-то погладил Эшхи по голове и сказал:

— Ай-ай-ай! Такой большой мальчик, такой красивый парень, и так громко плачет! Что случилось?

Мальчик оглянулся и увидел рядом пожилую женщину, или даже старушку (он был маленький, ему все взрослые казались стариками), в черном платке и с корзинкой в руках.

Эшхи помнил, что грубить старшим нехорошо, но он был обижен и очень зол, поэтому сказал сердито:

— Идите, тетенька, куда шли! И не обзывайтесь!

Тетенька удивилась:

— Да разве ж я обзываюсь? Я помочь тебе хочу!

— А зачем тогда называете меня красивым мальчиком? Все знают, что я уродец! — Эшхи всхлипнул и заплакал еще горше.

— Разве? — удивилась женщина. — Ну, как скажешь. Так из-за чего ты плачешь?

— Я заблуди-и-и-ился! — всхлипнул мальчик. — И не могу найти дорогу домо-о-о-ой… и останусь здесь навсегда-а-а-а… и умру-у-у-у…

— Ну-ну, не надо так, — сказала женщина, — я помогу тебе найти дорогу домой. Вот, возьми у меня из корзинки один клубок.

«Э-ге-ге, а тетка-то чокнутая!» — подумал Эшхи, перестал плакать, внимательно посмотрел на странную женщину и решил, что лучше не спорить с сумасшедшей.

Он сунул руку в корзинку и стал шарить в поисках клубка, как вдруг там, в корзинке, кто-то укусил его за палец мелкими острыми зубками.

— Ай! — воскликнул Эшхи и отдернул руку. — Кто это у вас там, тетенька? Котенок, что ли?

— Котенок, котенок, — кивнула тетенька, — ты не бойся, ты бери клубок, который сам под руку попадет.

Эщхи зажмурился, снова сунул руку в корзинку и вытащил клубок — большой, пушистый и мягкий.

— Ну вот, — улыбнулась женщина, — а теперь брось его на дорогу, он покатится, а ты за ним иди, прямо к дому приведет.

Эшхи бросил клубок на дорогу, и клубок покатился сам собой. И тут мальчик поверил, что тетка не чокнутая, а, видать, колдунья, и спросил на всякий случай:

— Вы мне хорошее дело сделали, так ведь я вам теперь за него что-то должен, да? Душу свою бессмертную или еще чего?

— Нет-нет, — сказала женщина, — ничего не должен.

— Но ведь мне надо вас как-то отблагодарить? Может, вам что-нибудь нужно? — настаивал Эшхи, который хотел, чтобы все было по-честному, потому что он вообще был порядочный человек.

— Нет, — сказала женщина, — мне ничего не нужно. — Но если хочешь, можешь отблагодарить. Я подам тебе знак: однажды дубовый лес встанет под твоим окном и закроет кронами солнце. Ты тогда выйди на улицу и посмотри, кому там нужна твоя помощь. Это будет тебе посланник от меня. Ты ему помоги, как сможешь, и будем считать, что мы квиты.

Эшхи все внимательно выслушал, кивнул, хотя ничего не понял, и пошел за клубком. А клубок вывел его прямо к родному дому.

Он не стал никому рассказывать о странной женщине в лесу. Клубок подобрал и положил под подушку, а ночью несколько раз просыпался и трогал его рукой — на месте ли? И один раз клубок, кажется, завозился под подушкой, захихикал и сказал человеческим голосом: «Ой, щекотно!»

А утром никакого клубка там не оказалось.

Эшхи, проснувшись, побежал посмотреть на дубовый лес, который рос в окрестностях. Но это было довольно далеко от того места, где он жил... Впрочем, возле его дома тоже росли молодые дубки. Эшхи и их внимательно осмотрел, и потом по утрам бегал проверять, крепко ли они держатся корнями за землю, не ходят ли по ночам куда-нибудь по своим дубовым делам. Но дубки стояли на месте, шелестели листьями и не подавали знака, что они куда-то ходят и вообще знают ту женщину с корзиной.

Некоторые соседи Эшхи тоже встречали ее и тоже не знали, кто она такая и откуда взялась, но видели, что у нее в руках всегда большая корзина. А в корзине, говорили, живет зверек: не то рыжий котенок, не то черный котенок, не то вообще ручной хорек.

Жизнь шла своим чередом. Эшхи жил себе и жил дальше. Вырос, возмужал, но оставался некрасивым и застенчивым, и поэтому так и не женился. Девушки, может, и не прочь были за него пойти, да он очень робел и дичился. А дубки стояли себе на месте, тоже росли и никуда двигаться не думали. И соседний лес вроде бы сниматься с места не собирался.

Однажды вечером мальчик… то есть уже не мальчик, а совершенно взрослый господин Эшхи сидел дома у окна и читал книгу. Перевернул он страницу и вдруг заметил, что в комнате темно, хотя солнце еще не село. Эшхи выглянул в окно и увидел, что дубки во дворе уже совсем выросли — незаметно, год за годом тянулись вверх, и вот уже их кроны закрывают солнце. Тут господин Эшхи вспомнил ту странную женщину с клубками. Чепуха, конечно… но он решил выйти во двор и посмотреть, не нужна ли кому его помощь.

Вышел, огляделся — нет никого во дворе. Только птичка вьется около дуба и кричит. Эшхи присмотрелся и понял, что у нее птенец выпал из гнезда. «Вот оно!» — подумал Эшхи, подобрал птенца и вернул его в гнездо, и птичка сразу успокоилась.

— Ну что? — тихонько сказал Эшхи. — Это оно и было? И мы теперь в расчете, да?

Но никто ему не ответил. Эшхи постоял еще немного и решил уже идти в дом, но услышал, что в кустах кто-то тихонько пищит. Заглянул — а там котенок, маленький, тощий и голодный.

— Вон оно что! — обрадовался Эшхи. — Так я, значит, котенку должен помочь! А с птенцом — это случайно получилось.

Подобрал котенка, принес домой, напоил молоком. Посланник женщины с клубками вылакал целую миску, сделал лужу в коридоре и заснул в ботинке. А Эшхи подумал: «Ну, наконец я рассчитался за тот волшебный клубок!» — и собрался ложиться спать.

Но тут со двора послышались громкие злые голоса и какой-то шум, так что пришлось Эшхи вставать и смотреть, что случилось. Он выглянул в окно и увидел, что это хулиганы обижают соседского мальчика. Ух, как Эшхи разозлился: он сам был когда-то маленьким, и ему не давали прохода те, кто старше и сильнее! Он выскочил во двор, прогнал хулиганов, а мальчика утешил и отвел за руку домой.

А когда возвращался к себе, подумал: «Нет, это она мальчика ко мне послала, а вовсе не котенка!» Но потом подумал еще: «Мальчик, правда, сказал, что никаких тетенек с клубками не знает… Неужели опять не то?»

На следующий день господин Эшхи вышел на улицу и помог пожилой торговке отнести на рынок тяжелую корзину. Потом накормил обедом нищего бродягу, потом отыскал потерявшуюся козу соседа… ведь это все могли быть посланники от женщины с клубками. Ну да, и коза тоже, запросто! По крайней мере вид у нее был очень многозначительный и загадочный.

Вскоре он и думать забыл про эту женщину — если приглядеться, вокруг полным-полно тех, кому нужна помощь, только успевай поворачиваться.

И с тех пор пошла про господина Эшхи слава, что он, хоть и урод, и вообще какой-то чудной, но человек добрый и отзывчивый. Люди забыли, что он урод, и забыли про его странности, а некоторые стали дружить с ним и заботиться о нем, потому что время шло, господин Эшхи старел и уже сам нуждался в помощи.

Однажды Эшхи проснулся среди ночи. У него часто бывала бессонница в последнее время, но тут он проснулся по другой причине: его разбудил подобранный на днях котенок, который играл на подоконнике с клубком… хотя никаких клубков господин Эшхи дома не держал, они ему были ни к чему.

Котенок громко мяукнул и толкнул клубок, который упал из окна во двор. Господин Эшхи накинул плащ и выбежал из дома.

И увидел, что во дворе на лавочке кто-то сидит, а рядом стоит большая корзина. Эшхи узнал и корзинку, и ее хозяйку… Хотя вместо старушки в черном платке на лавке сидела красивая девушка. Или, может, молодая женщина (Эшхи, сам почти старик, так и не научился определять возраст других людей). И косы у нее без седины, и лицо без морщин… разве что чуть-чуть, в уголках глаз, потому что она улыбалась.

— Здравствуй, Эшхи! — сказала женщина с корзинкой.

— Здравствуйте… тетенька, — сказал господин Эшхи. — Это опять ваш клубок у меня был, да? А вы, значит, теперь стали… вот такая?

— А я всегда такая, — сказала женщина, — просто это не так заметно.

— Правда, — кивнул Эшхи, — я раньше не замечал, я вас совсем другой запомнил.

Женщина с клубками засмеялась и сказала:

— Когда человек делает хорошее другим людям, и животным тоже, и ничего не ждет взамен, он со временем начинает видеть вещи не такими, какими они представляются, а такими, какие они есть на самом деле.

— Тогда вы на самом деле очень красивая, — вздохнул Эшхи.

— Ты тоже, — серьезно сказала женщина. — Я еще в прошлый раз заметила, когда ты там плакал на камне. Я же не знала, что другие считают тебя некрасивым. Когда видишь вещи не так, как все, это очень сбивает с толку. Вот, посмотри на себя!

Женщина протянула ему зеркальце. Эшхи посмотрел в него и увидел, что он и правда хорош собой: вовсе не горбатый, просто сутулится немного, потому что высокого роста, и зубы у него нормальные, только чуть-чуть острее, чем у других, и глаза не желтые, а медового цвета с золотыми искрами.

— Как же обидно, что никто меня таким не видит! — воскликнул Эшхи.

— Я тебя таким вижу, — улыбнулась женщина.

— Тю! — сказал Эшхи. — Вы у нас сколько не были? Лет пятьдесят? Вот уйдете, и я подумаю, что мне все приснилось, как всегда, и опять увижу в зеркале, что я урод. Вы, кстати, далеко живете? Редко у нас бываете.

— Далеко, — сказала женщина, — далеко-далеко! Но если хочешь, я могу взять тебя с собой. Я всегда буду видеть тебя таким, какой ты есть. И ты будешь видеть меня такой, какая я есть.

— Хочу! — ответил Эшхи, который впервые в жизни так долго разговаривал с красивой женщиной и сам при это чувствовал себя красивым и чувствовал, что он ей нравится.

— Тогда пойдем!

— Прямо сейчас? — спросил Эшхи.

— Прямо сейчас! Я в ваших краях в следующий раз появлюсь не скоро… или даже вовсе не появлюсь.

— Тогда я готов! — сказал Эшхи. — То есть скоро буду готов. У меня тут котенок, нельзя его бросить… а я как раз обещал одной соседской девочке.

Он взял котенка, прокрался с ним в сад к соседям, постучал в окно комнаты, где спали дети, и отдал котенка девочке, как и обещал. Она, конечно, спросила, почему вдруг сосед раздает котят среди ночи, и Эшхи ей все рассказал. Но сначала взял с нее слово, что она сохранит историю в тайне: все равно женщина с корзинкой в этих краях больше не появится, ни к чему понапрасну будоражить умы.

Потом Эшхи ушел. А соседская девочка никому эту историю не рассказывала. Ну, разве что иногда, под видом сказки. Никто ведь и не подумает, будто бы такое могло приключиться на самом деле.

Полевой сезон подходил к концу, у меня начался отпуск. Я должен был ехать в гости к Юрке, но я написал ему, что в этот раз не получится. Неудобно было, мы ведь заранее договаривались, они меня там ждали. Поэтому я прямо написал, что встретил Элю. И за то время, что был в Смоленске, успел получить ответ: Юрка на меня не обижался и приглашал нас обоих на Новый год. Смешно, но именно его короткое письмо подтолкнуло меня к решительным действиям. Он опережал события: я ведь ни словом не обмолвился, что мы с Элей вместе… потому что это было бы неправдой. Однако раз даже Юрка шлет нам официальное, так сказать, приглашение, то чего же я-то время теряю?

— Елена Ивановна, — сказал я однажды. — Елена Ивановна… а ты, значит, по паспорту Елена? А я все думал, от какого имени такое сокращение.

Я, хоть и был полон решимости, все топтался вокруг да около.

— Не совсем, — сказала она. — Не совсем Елена. Просто так записали. Ну, так проще.

И опять не объяснила до конца, а я не стал спрашивать, чтобы не отвлекаться, потому что уже набрал воздуха в грудь, и выпалил:

— Елена Ивановна, а выходи за меня замуж!

Я, несмотря на все свое волнение, был уверен, что она согласится сразу. Ну правда, а чего отказываться, ну все же ясно уже? Однако она задумалась ненадолго. Я напрягся, ожидая услышать… да все что угодно. Но только не то, что она сказала.

— У меня тетя болеет, — сказала Эля, очнувшись от размышлений.

Я не нашелся с ответом, и она, еще немного помолчав, спросила:

— А где мы будем жить?

Я перевел дыхание. Оригинальная манера соглашаться на предложение руки и сердца.

— В Москве будем жить. У меня квартира, я же говорил. Или ты насчет работы сомневаешься? Ничего, устроим.

— Я насчет тети сомневаюсь. Она одна живет и болеет уже очень. Если я уеду так далеко, кто о ней позаботится?

— Она-то о тебе много заботилась?

— Ну вообще-то да. Достаточно.

Я вздохнул. Вот ведь как судьба привязала их друг к другу… То тетка взяла к себе постылую девчонку и была вынуждена ее содержать, а теперь сама Эля должна о ней заботиться, возвращая этот должок. А ведь никакой привязанности между ними нет и никогда не было.

— Ну а другая родня ведь есть у нее? Да постой, ты говорила, она замуж вышла во второй раз?

— Вышла. А потом развелась. Родня… ну да, племянники у нее. Тут живут, недалеко.

— Ну вот, — сказал я с облегчением. — Вот и решение нашлось. А то, знаешь, не выходить замуж, потому что тебе надо заботиться о престарелой тетушке, это что-то такое… из романа. Старинного, дореволюционного. Сейчас так не бывает. Как это… новые песни придумала жизнь!

— И правда, — согласилась она. — Только надо все-таки еще с племянниками все уладить.

— Уладим! Давай я с ними переговорю, хочешь?

Эля все-таки взялась улаживать это дело сама, но пообещала перебраться ко мне, как только все устроится. А мне уже надо было уезжать — учебный год на носу, я и так задержался сверх всякой меры.

Я проводил ее на работу, а сам собрал вещи и отправился на вокзал. Расставаться не хотелось, но я твердил себе, что все уже решено, что наша разлука освобождает Эле время для переговоров с теткиной родней (а то мы уж слишком были заняты друг другом), что надо пока что немного навести лоск в моей берлоге, давно позабывшей, что такое семейная жизнь. Что впереди теперь только хорошее.

Былые страхи, казалось, окончательно выпустили меня из своих когтей. Я теперь с досадой вспоминал разговор с Юркой, который состоялся год назад. Ну что я взялся ему плести про черные мысли, про ангелов? Какая это все чепуха по сравнению с настоящей жизнью и настоящими людьми. И на Элю я смотрел теперь другими глазами. Меня почти радовали тонкие линии морщин на ее лице и ее близорукость. Разве ангел может быть близорук? Нет, нет, прав был Юрка. Эля просто человек. Необыкновенный, но человек. Она приедет ко мне в Москву, мы сразу подадим заявление, а на Новый год нагрянем в гости к Юрке, раз уж он так неосмотрительно нас пригласил.

Мы снова расстались с Элей, но на этот раз ведь все совсем по-другому. Теперь мы не потеряемся на долгие годы. Теперь-то я все предусмотрел.

Я очень старался не ошибаться, но все-таки ошибся.

Мне не надо было уезжать.