Те времена (джен)

Примечания:

Приношу извинения... кое-кому, кто сам знает, за что.

Эйгор жалел, что ему досталась отдельная каюта.

Он привалил бочку к двери, потом сам уселся на бочку, прислонился затылком к старому дереву и пропал.

Пекло.

Пекло было здесь, всегда рядом.

— Сир! — В дверь постучали быстро и тихо. — Какие будут приказы?

— Я раздал все приказы, — раздраженно цыкнул он. Но нужен был настоящий приказ, и больше приказы раздавать некому. — Приказ отдохнуть. Узнаю, что кто-то напился, на части порву. Вести себя тихо, пока не будем далеко в море. И «далеко», сукины дети, — это не в часе пути от берега.

Теперь, кажется, сказано всё, что надо. За дверью потоптались, явно не решились спросить ещё что-то и отошли.

Тем хуже. Отдавать приказы Эйгор не умел, но сидеть в тишине умел ещё хуже.

Покачивание корабля, мерный шум где-то за бортом, голоса на палубе, запах стоялой древесины. Всё в одночасье навалилось горой, и пришлось жмуриться, чтобы не потеряться среди собственных мыслей.

Не-на-ви-жу.

Эта мысль была самой четкой, и хуже этой мысли ещё ничего не было.

Неделька выдалась не поганой. Поганой была неделя, когда убили старого лиса Квентина. Того стрелка, паскуду, поймали на месте, он клялся и божился, что стрелять в жизни не умел, но Эйгор с большой радостью освежевал его заживо ещё до того, как тело Квентина Болла остыло.

Помнится, тогда Эйгор долго стоял над телом, с наслаждением, с горечью стирая с пальцев чужую кровь, и дрожь внутри не могло остановить ничто. Деймон тогда — пекло, только не это, взять себя в руки немедленно! — положил руку ему на плечо, покачал головой и долго молчал. «Это война», сказал он, и Эйгор чувствовал, что ему так же горько.

Дурак, что ты вообще знаешь о войне? Начитался книжек и решил, что сдюжишь?

Поганая, в общем, была неделька. Прошлая.

Эта неделька была куда хуже.

* * *

— Риверс, прекращай губы дуть. Выпей хоть немного. — Робб протянул ему мех с вином, но Эйгор одним взглядом послал его в пекло. Говорить не хотелось. Робб хмыкнул, не обидевшись, влил это вино в себя и потянулся, удобнее устраиваясь на лавке.

— Нет уж, — спустя минуту произнес он, и Эйгор выразительно поморщился. — Налить тебе надо. И побольше.

— Подавись ты своим вином, Рейн. Хочешь пить — ноги в руки и вон отсюда. — Эйгор кивнул на выход из шатра. Он только закончил натачивать свой кинжал и теперь водил по нему масляной тряпицей, полируя до ясного стального блеска.

За пологом шатра шумел лагерь, костры коптили ночное небо, солдаты пили, жарили мясо и веселились. Кто поумнее, конечно, дрыхнет без задних ног — завтра идти на Тамблтон, и переход будет долгим.

Эйгор не был из тех, кто поумнее, но и конченым идиотом себя не считал, поэтому точил оружие, сидя в своём шатре, и не было занятия лучше этого.

Старый лис Квентин, да примут его Чертоги отца, вколотил в него эту истину. «Клинок — не девка», говаривал он, «любит только того, кто достойно его обиходит». Сам он свой меч держал вечно острым, и не счесть, сколько раз у Горького моста этот меч спас Эйгору жизнь.

Эйгор полировал свой кинжал уже третий час и отвлекаться не собирался.

Рейн, будь он проклят, решил, что это приглашение к разговору.

Он положил руку Эйгору на плечо и открыл было рот, но прежде, чем Эйгор успел этот рот заткнуть, полог шатра отодвинули.

— Не спите?

Оба подняли взгляд. Рейн переменился в лице, Эйгор только устало хмыкнул.

— Не спим, Ваша Милость, — с улыбкой ответил Робб, поднимаясь с лавки, и даже чинно поклонился. Король смерил его настороженным взглядом.

— А раз не спите, то, верно, пьёте? — спросил Деймон, оглядев шатёр.

— Пьём, — подтвердил Эйгор, полоснув взглядом по Рейну. — Да всё никак не опьянеем.

Деймон покачал головой, развернул к себе лавку и сел. Ножны с Черным пламенем коснулись земли.

— Это вы правильно. Куда ж в войне да без вина.

Эйгор закатил глаза, но смолчал, и вернул взгляд на кинжал. Повисла пауза, Рейн кивнул Деймону на него, и Деймон улыбнулся самой дурацкой своей улыбкой.

— Что, и за меня не выпьешь, братец?

— Будто ты сам за себя не выпьешь, — проворчал Эйгор, но голову поднял. — Не рано начал праздновать?

— Не рано. — Деймон улыбался, и в его фиолетовых глазах плясали искры от походных костров. — Сам видел, как они бежали от Мандера.

— Сам гнал.

— Вот видишь. И что, нам разве не за что выпить?

Проклятущие пьяницы и их проклятущие трепливые языки.

— Принесите вина, — крикнул Деймон стражам у входа в шатёр. — И где мои чашники, когда они так нужны?

— Побыть Вам чашником? — с улыбкой предложил Робб.

У Эйгора чесались руки прогнать их обоих из своего шатра, но королей, конечно, не прогоняют, даже когда очень хочется.

После штофа вина оба были слегка захмелевшими. В Эйгора под разными предлогами тоже влили пару кубков, но от третьего он уже наотрез отказался и попытался вернуться к натачиванию кинжала.

— Нет уж, братец, — сказал на это Деймон и твердо сжал его плечо ладонью. — Побудешь с нами.

— Вам некому язвить?

— Главная язвилка семьи нас ждёт впереди, — фыркнул Деймон и снова улыбнулся. Эйгор помрачнел бы, да мрачнеть было некуда.

Эта поганая ворона едва не угробила Деймона с Квентином, когда сдала того Дейрону с потрохами. Кабы не Болл и не ходы Красного замка, где все они играли детьми, Деймон уже блестел бы своей улыбкой на пике.

Эйгор не злился — тогда не злился — и не разочаровывался. Чего ещё ждать от двадцатилетнего сопляка. Пусть у него и зашлось сердце, когда пришли вести об аресте Деймона, всё обошлось — но пару зубов он Бриндену обязательно выбьет, а лучше побольше, чтоб неповадно было.

Тем вечером Деймон, пользуясь своим положением, всё-таки влил в Эйгора добрую половину бочонка, и спал Эйгор без сновидений. Так помянули они сира Квентина Болла, на седьмой день, как полагается.

На этот седьмой день Эйгор не сможет влить в себя ни капли вина, это он знает точно.

Роанна и дети укладывались спать в соседней каюте. Час назад Эйгор заходил спросить, не надо ли чего, но его вежливо поблагодарили и отослали. Роанна выглядела отвратно: похудевшая, с чужим цветом волос и мешками под глазами. Эйгор сам выглядел поди ещё отвратнее.

После он прошелся по кораблю, проверил своих, отдал пару приказаний, отказался от ужина и заперся в своей каюте, и теперь вот сидел, пусто глядя в потолок, и позволял гневу внутри сжирать его до последней косточки.

Квентин был тем, кто научил его этому трюку. Сейчас трюк сыграл злую шутку. Эйгор, не найдя, чем занять руки, привычно потянулся к ножнам — и наткнулся там на те самые ножны с Черным пламенем.

Его замутило — должно быть, морская болезнь разыгралась — и он крепко закрыл глаза. Потом одним движением вытащил меч из ножен — валирийская сталь слишком легко легла в руку — и оглядел меч так, будто это меч убил его брата.

Одного брата убил. Другого, иносказательно, тоже.

Валирийская сталь не нуждалась в заточке — точить было нечего. Только сжимать меч в руках, вспоминая его тепло.

Меч был теплым. В тот день меч был теплым, когда попал в руки Эйгора.

— Да в пекло! В пекло всё это! — Он вскочил, отбросив меч, и заходил по комнате. Сталь жалобно звякнула о стенку каюты.

Нет уж, орать не вариант. Орать нельзя — Роанна насилу успокоила детей. Святая женщина, не отнять. Эйгор зарылся пальцами себе в волосы — там за войну прибавилось седых прядей — заставил себя остановиться у одной из стен и тихо, горько выматерился под нос.

От этого толку было ещё меньше. Убить бы кого, да некого пока, никак не добраться.

Эйгор медленно сполз по стенке, так и глядя в потолок, как кукла в представлении, у которой подрубили ниточки. Он был один, и всю эту проклятую неделю его держало именно это, а вот теперь, поди ж ты, подвело.

Он был один. Он один мог разобраться. Он один мог раздать приказы. Он один мог перестроить войска. Он один мог прорваться из окружения. Вывезти всех с Вестероса мог тоже только он один. Одиночество железным обручем сковало его и держало с той самой минуты. Он просыпался по утрам и засыпал с мыслью о том, что он один.

Впервые с той самой минуты он взаправду был один — рядом не было ни Роанны, ни детей, ни вездесущего Рейна. Вот и сломался железный обруч, с треском разлетевшись по каюте.

За кинжал хвататься не стоило. За меч тоже не надо. Лучше бы сесть себе спокойно да замереть, как в детстве, и умереть бы прямо в этой позе, не тратя понапрасну воздух на дыхание.

Не-на-ви-жу. Всего одно слово, а горчит на языке.

Эйгор был один — его братья мертвы, и никого ненавидеть, кроме себя, не мог.