Видовая несовместимость (гет)

Солнце Марли яркое, жаркое, обжигающее. Всё плавится вокруг под напором его едких лучей.

Полдень украл все тени, и пара разведчиков вынуждена ждать госпожу Азумабито под палящим солнцем. Спасают только шляпы. Её — соломенная, с маленьким бантом, и его — тëмная, строгая. Под стать хозяину.

Леви, который раз за день, тяжело вздыхает: за что ему это наказание? Микаса, в своëм расчудесном белоснежном костюмчике, сидит к нему вполоборота и с упоением доедает эскимо на палочке. Канючила весь день, что именно такое попробовать не успела. Леви сжалился, купил ей, решив побаловать хоть раз подопечную. Теперь страшно жалеет — губы Аккерман от холодного лакомства выглядят слишком…

— Ой!

Реакция Леви молнейносна. Успевает за долю секунды до конфуза поймать в ладонь большой кусок пломбира в шоколаде, метящий в девичье декольте. Тыльная сторона кисти на миг прикасается к блузке. Леви тут же убирает руку, стряхивая растаявшую жижу на землю. Микаса хлопает глазами, розовеет, смущённо благодарит. Леви злится. Желваки сами собой пускаются в пляс. Кипит про себя: «Мерзость! Ещё и вспотел весь! Грёбаный материк с его грёбаной жарой!»

На другом конце аллеи возникает зелёная точка — зонт госпожи Азумабито.

У Микасы клановый совет, он — просто сопровождающий. Можно было и не рядиться в жаркий пиджак, но того требует этикет. Мать его дери!

Микаса тоже замечает зонтик, выбрасывает палочку и обёртку в урну, поворачивается к капитану, ожидая наставлений. Леви кривится в отвращении пуще прежнего. Аккерман тоже вся вымокла, по виску ползёт капелька пота. Самое поганое в другом: счастливая сытая мордашка перемазана в шоколаде. Сказать ей?

— Отродье, ты бы себя видела.

— Ого! Вы уже сто лет так никого не называли. Что случилось?

— Ты случилась. Перемазалась вся.

— Где? Здесь?

Микаса спешно трëт щëку, развозя жирный кусок шоколада по вспотевшей коже. Леви снова закипает, закатывает глаза, цокает. Хлопает по своим карманам — пусто.

— Дай платок, Аккерман.

Микаса быстро облизывает пальцы, роется в сумочке мучительно долго, поднимает на него беспомощный взгляд.

— Я забыла…

«Лучше бы ты забыла, как мороженое жрать!» — думает про себя зло, а вслух тихо произносит:

— Руки от лица убрала.

Зелёный зонтик приближается, в аллее ни одного фонтанчика или иного источника воды. Патовость ситуации вот-вот вызовет мигрень у обоих. Врождённая брезгливость чугунным колоколом бьёт набат в голове капитана: «Перемазалась, пальцы облизала, отвратительно!» Ему дурно от жары и возможного исхода этой ситуации. Увещевает про себя: «Дерьмовое дерьмо! Соберись, Леви! Не сахарный, не растаешь.»

Микаса порывается сбежать, но Леви ловит её чистой рукой за запястье.

— Сдурела? Хочешь операцию сорвать?

— Я не могу в таком виде ей показаться!

— Отставить панику! Я разберусь.

Микаса чуть ли не плачет, оглядывается в поисках спасения — тщетно. Капитан с упрёком сверлит глазами неряху. Взгляд во взгляд. Микаса осознаёт, что он собирается сделать, вертит головой, приоткрыв пухлые губы в немом «Нет!»

— Дьявол! — Леви кривится, оценивая масштаб трагедии. — Я так не хочу этого делать…

— Я тоже не хочу! — вторит ему отчаянно.

— Микаса! Ну какого чёрта! Как ты могла забыть платок?!

— Вы тоже не взяли, вообще-то!

— Я и не марался как поросёнок. Стой смирно.

Минуты тают, зонтик приближается, Леви собирает себя в кулак. Тяжёлый вздох. Его. Еë. Микаса испуганно жмурится, инстинктивно силясь отпрянуть.

— Стой, кому говорю! — Леви подходит вплотную, ощущает жар её тела.

— Нет, нет, нет! Ну пожалуйста! — почти хнычет Микаса.

— Мне тоже мерзко! Замри.

Холодная ладонь Леви держит подбородок, обнимая пальцами за обе щеки, губы Микасы от этого смешно выпячиваются «рыбкой». Она жалостливо бубнит:

— По-другому никак?

— А какие варианты? Языком? Вот же гадость… — Леви кривится от собственных слов и с удивлением подмечает как покраснела и потупилась Аккерман. Обречённо вздохнув, отпускает пунцовое лицо, качает головой и принимается уничтожать шоколадную катастрофу.

Его язык скользит по подушечке большого пальца, следом по щеке, стирая подсохший, но всё ещё липкий шоколад. Микаса завороженно наблюдает за его руками, томясь от жары, отвращения и чего-то ещё, что не может сформулировать чётко в своей перегретой голове. Наваждение рассеивается от жёсткого нажима холодных пальцев. Микаса дёргается, пытаясь отойти. Леви тоже пышет жаром, хоть руки и ледяные. Его дыхание забирается в воротник рубашки, вызывая дрожь во всём теле и каскад мурашек. Чтобы отвлечься, Микаса смотрит на его чуть вздернутую верхнюю губу, на жесткие пряди у скул и гладко выбритую щëку. Как же неловко!

— Фу-у-у! Капита-а-ан…

— Взаимно, Аккерман. Стоять! Ещё нос.

Пытка повторяется. На лицах обоих дрожит гримаса отвращения.

— Мерзость какая! Свободна.

Леви шумно выдыхает, удрученно оглядывает свои ладони: теперь он безбожно перепачкан. Руки почти дрожат, но острого рвотного позыва нет — и то хорошо.

— Мне мама так делала. Я терпеть этого не могла! Не думала, что такое когда-то повторится. — Плечи Микасы передёргиваются, вычищенная румяная щëчка кисло кривится. Леви беззлобно усмехается её реакции и удивляется необычности собственной.

— Моя тоже так делала.

— У вас была мама? — Микаса тут же осекается, осознав, какую чушь сморозила.

— Заканчивай уже свой марафон глупостей, Аккерман. На сегодня достаточно.

Леви ещё раз окидывает взглядом её лицо, шею и грудь, разумеется чтобы убедиться в приличности внешнего вида. Пальцы липнут друг к другу, остро хочется выскоблить руки с мылом. А заодно и нутро от шальных мыслишек, перемежаемых отвращением.

Они успевают сделать по шагу друг от друга перед тем, как Киëми обращается к ним обоим с приветствием. Леви сцепляет руки за спиной, не найдя лучшего решения, и копирует лëгкий поклон госпожи Азумабито.

Микаса, всё ещё пунцовая, одними губами шепчет ему: «Спасибо!», обернувшись через плечо. Киëми накрывает её своим бумажным зонтиком, берёт под руку и начинает неспешную беседу. Скромная делегация двигается дальше по аллее. Леви, оставшийся за бортом спасительной тени, трясёт головой, силясь разложить обратно перемешавшиеся мысли и чувства.

Две женские фигурки удаляются, шагая в ногу, и ему не остаётся ничего другого, как следовать за ними.

С волнением и запоздалым смирением, Леви признаëтся себе: кожа у Аккерман очень нежная, а на языке всё ещё невыносимо сладко.