Видовая несовместимость (гет)

Капитан Аккерман уже много лет страдает головной болью. Свыкся, сжился с ней. Чувствует её появление, предвкушает, как ждут у порога старого друга.

Тук-тук-тук

В висок, в центр лба и левый глаз. Тупо и давяще.

Тук-тук-тук

Нужно отыскать таблетки, которые для него привозила Ханджи. Вот они, в ящике стола.

Тук-тук-тук

Последние две в пузырьке. Перед глазами розовая пелена и смотреть на свет очень неприятно.

Тук-тук-тук

Зоэ сказала, что если не пить эти таблетки, можно помереть от разрыва какой-то там хреновины в голове. А умирать-то совсем, оказывается, не хочется. Уж точно не от этой изматывающей долбежки.

Тук-тук-тук

— Входите!

Рявкнул чересчур злобно.

Если то пожаловал зеленый вчерашний кадет — наверняка, вновь про него пойдёт молва: Леви Аккерман — психованный злыдень, грубиян и сатрап. И вместо ног у него в сапогах — копыта, а под волосами на макушке прячутся мелкие рога. Вылитый злой маленький черт.

Ой, да и насрать! Где вода?

Глоток-другой, и таблетка в желудке. Осталось подождать пока подействует.

Дверь неспешно открывается, и на пороге возникает Микаса.

— Добрый день, капитан! — кулачок к груди, три шага внутрь, закрывает за собой дверь.

— Добрый, Аккерман. Ну, докладывай.

Отрада очей пожаловала. Ресницами своими хлопает, стоит. Брови сурово сдвинула, серьёзная — ужас. С важным видом вещает о том, что все новые УПМ пересчитаны, укомплектованы, смазаны и готовы к полевой тренировке. Своими бесподобно пухлыми губами вещает…

Сапогом бы, да в нос, как Йегеру когда-то.

Тук-тук-тук

А в виске и во лбу всё долбит. Да так противно, что сам капитан не замечает как корчится в гримасе его моложавое лицо.

Микаса осекается на полуслове.

Что ж скривился-то? Что же она не так сделала на этот раз? Или сказала?

Пыхтит, сопит, пытается лицо держать каменным. Ни дать, ни взять: капитан — ëж лесной. И колючий такой-же.

Нет. Не так он обычно злится. Когда злится — становится как любимое лакомство ежей — змеи. Холодный, острый, опасный, резкий: с первого же выпада — и ядовитым укусом насмерть. В сердце и в душу. Одним или парой слов размазывает, да культурненько так. Талантливо.

И где только выучился этому? У покойного командора или в подземных трущобах?

— Прошу прощения за то, что я сейчас сделаю.

Микаса всё так же неспешно подходит к столу, чуть перегибаясь вперёд вытягивает руку и кладёт ладонь Леви на лоб.

Капитанов лоб полностью по размеру совместим с её ладонью. «То-ли лапищи у меня здоровые, то-ли он весь такой деликатно-маленький», — думает Микаса оценивая температуру.

— У вас жар, между прочим.

Её ладонь приближается к лицу словно в замедлении. Решила глаза начальству выцарапать?

Ох…

Мягкостью подушечек, да под жёсткую непослушную челку…

Ни одной ведь мозоли у чертовки… И это — сильнейшая девушка разведки?

Лучшая.

И ни одной, грёбаной мозоли…

Прохладный оазис её кисти обнимает лоб…

И мизинчик, этот маленький тоненький проклятый мизинчик… Неловко соскользнув с волосков тонкой брови прижимает его припухшее верхнее веко…

Тук-тук-тук

Тук-тук

Тук

Смотри, не обкончайся, Леви.

С размаху бы, да в челюсть кулаком, чтоб зубы с кровью и слюной — фонтаном.

Он странно себя ведёт. Не дёргает головой, чтобы смахнуть её неуместную руку. Не смиряет убивающим зырканьем. Не шипит ей ожидаемо: «Убрала!»

Ах…

Сердце против воли начинает скакать галопом, когда Леви чуть уловимо бодается ей в ладонь и чуть слышно… Мычит?

Такой уязвимый. Ему, похоже, действительно плохо. Что-то тёплое, щемящее срывается в её груди последним осенним листочком, и плавно кружась падает вниз. В низ живота.

Страшно.

Она отдергивает руку, и на ладони, тут же стиснутой в кулак, раскаленными углями догорает его тепло. Обожглась, похоже.

Микаса стоит не двигаясь перед столом, а капитан грузно, так для него несвойственно, поднимается со стула, опираясь ладонями на столешницу. Рукава рубашки закатаны, ворот нараспах. Оглядывается лениво.

Микаса делает к нему пару шагов, готовая помочь и поддержать. Видит явственно — с начальником всё плохо.

— Может приляжете?

— Заботливая ты, Аккерман. Местами уж чересчур. Как…

— Как наседка?

— Как тебе угодно.

Он почти падает спиной на свою старую потрепанную софу, закидывает ноги на подлокотник. Плевать на чистоту сапог, потом всё протрет. Голова потихоньку отпускает.

Не разлепляя отяжелевших век, обращается к подчинённой:

— Пожалуйста, выполни мою просьбу.

— Хорошо, капитан.

— Ты ведь не занята?

— Приказов не поступало.

— Садись на моё место. Видишь папка толстенная, слева, серая? Это новобранец для меня вчера переписывал. Толковый пацан, но чутка в мелочах безграмотный. Бери её и открывай.

— Отчёт о расходах?

— Угу… У него беда со склонением числительных. Дорисуй, будь добра, где нужно всем «четырехсто» хвостики, чтобы стало «четырехста».

— И всё?

— И всё.

Часы тикают, Микаса молча скрипит пером, вчитываясь и чёркая маленькие штришочки — листок за листком. Маленькие чернильные хвостики. Один хвостик — одна лишняя секунда времени. Здесь. С капитаном Леви.

Леви колдует. Сверлит её ровную спину, сочиняя в голове несуразными словами заклятие на приумножение количества листков в этой серой папке, что так нахально касается её локтя.

— Эй, Аккерман.

— М?

— Сходим поужинать вместе, как вернёмся с Марли?

Микаса разворачивается к нему, закинув локоть на спинку стула.

— Мы же и так ужинаем каждый день все вместе, в полевой столовой.

Вот же сучка! И глазами сверлит, не отрываясь и не мигая. Не поймёшь совсем: плохо доходит до неё, или поиздеваться решила.

— Вместе — в смысле вдвоём, Аккерман. Я и ты. В какое-нибудь приличное кафе.

Она отворачивается обратно не ответив ни слова. Берёт перо и продолжает писать.

Леви сгорает изнутри. Как и привык, в общем-то по жизни. Морду кирпичом, а внутри пожар. И стыдно, и горько, и волнительно… Ну куда ж ты лезешь?

Апперкот.

Микаса заканчивает работу. Протирает педантично начисто кончик пера и край чернильницы. Сушит каждый лист, закрывает все несессеры с письменными принадлежностями, кладёт на место. Ровняет постукиванием по столу стопку и прячет её обратно в папку.

Идеально.

Идеальная.

Если бы она вовремя не отвернулась, капитан увидел бы как она обильно покраснела. Хорошо, хоть руки не дрожат.

Ей так много хочется сказать ему. Всё-всё на него выплеснуть. И старое — злое, и… Новое… Необъяснимое.

Чтоб лежал на своей трухлявой софе и обтекал помойным ведром её чувств.

А потом сводил в своё это приличное кафе. Зачем ждать возвращения?

Ради всего святого, Микаса! Предательница…

И вроде не подросток она уже, а сердце всё ещё колотится, как в четырнадцать. Не унять. Гнилое и изменное.

Как же горько…

— Куры с коршунами не… кушают, капитан. Видовая несовместимость. Я в детстве растила домашнюю птицу. Обычно, дикие коршуны убивают кур.

И уходит, осторожно прикрыв за собой дверь. Неспешно, как пришла, почти чеканя шаг. Повзрослевшая, крепкая, стройная.

Леви смотрит не отрываясь, на неё, затем в закрытое деревянное полотно. Пристально. Долго.

Красивый зад всё равно привлек внимание, сколько воображаемым сапогом сам себя по роже ни пинай. Сколько кулаками мысленно не колоти себя, куда дотянешься.

Нокаут.

— Какая ж мерзость…

Капитан, оставшись в одиночестве, глухо рассмеялся, закидывая сцепленные ладони за голову.

Вырвать бы себе язык, чтобы больше ничего и никогда этой девочке не ляпнуть.

И мясной пульсирующий глупый комок под рёбрами — тоже вырвать и в окно выбросить. Пусть псы и треклятые коршуны похарчуют.

Потому что Леви и сам не понимает, что страшнее: наседкой ее обозвать, или в запале признаться в…

Головная боль отступает.