Видовая несовместимость (гет)

Капитан Аккерман уже много лет страдает головной болью. Свыкся, сжился с ней. Чувствует её появление, предвкушает, как ждут у порога старого друга.

Тук-тук-тук

В висок, в центр лба и левый глаз. Тупо и давяще.

Тук-тук-тук

Нужно отыскать таблетки, которые для него привозила Ханджи. Вот они, в ящике стола.

Тук-тук-тук

Последние две в пузырьке. Перед глазами розовая пелена и смотреть на свет очень неприятно.

Тук-тук-тук

Зоэ сказала, что если не пить эти таблетки, можно помереть от разрыва какой-то там хреновины в голове. А умирать-то совсем, оказывается, не хочется. Уж точно не от этой изматывающей долбежки.

Тук-тук-тук

— Входите!

Рявкнул чересчур злобно.

Если то пожаловал зеленый вчерашний кадет — наверняка, вновь про него пойдёт молва: Леви Аккерман — психованный злыдень, грубиян и сатрап. И вместо ног у него в сапогах — копыта, а под волосами на макушке прячутся мелкие рога. Вылитый злой маленький черт.

Ой, да и насрать! Где вода?

Глоток-другой, и таблетка в желудке. Осталось подождать пока подействует.

Дверь неспешно открывается, и на пороге возникает Микаса.

— Добрый день, капитан! — кулачок к груди, три шага внутрь, закрывает за собой дверь.

— Добрый, Аккерман. Ну, докладывай.

Отрада очей пожаловала. Ресницами своими хлопает, стоит. Брови сурово сдвинула, серьёзная — ужас. С важным видом вещает о том, что все новые УПМ пересчитаны, укомплектованы, смазаны и готовы к полевой тренировке. Своими бесподобно пухлыми губами вещает…

Сапогом бы, да в нос, как Йегеру когда-то.

Тук-тук-тук

А в виске и во лбу всё долбит. Да так противно, что сам капитан не замечает как корчится в гримасе его моложавое лицо.

Микаса осекается на полуслове.

Что ж скривился-то? Что же она не так сделала на этот раз? Или сказала?

Пыхтит, сопит, пытается лицо держать каменным. Ни дать, ни взять: капитан — ëж лесной. И колючий такой-же.

Нет. Не так он обычно злится. Когда злится — становится как любимое лакомство ежей — змеи. Холодный, острый, опасный, резкий: с первого же выпада — и ядовитым укусом насмерть. В сердце и в душу. Одним или парой слов размазывает, да культурненько так. Талантливо.

И где только выучился этому? У покойного командора или в подземных трущобах?

— Прошу прощения за то, что я сейчас сделаю.

Микаса всё так же неспешно подходит к столу, чуть перегибаясь вперёд вытягивает руку и кладёт ладонь Леви на лоб.

Капитанов лоб полностью по размеру совместим с её ладонью. «То-ли лапищи у меня здоровые, то-ли он весь такой деликатно-маленький», — думает Микаса оценивая температуру.

— У вас жар, между прочим.

Её ладонь приближается к лицу словно в замедлении. Решила глаза начальству выцарапать?

Ох…

Мягкостью подушечек, да под жёсткую непослушную челку…

Ни одной ведь мозоли у чертовки… И это — сильнейшая девушка разведки?

Лучшая.

И ни одной, грёбаной мозоли…

Прохладный оазис её кисти обнимает лоб…

И мизинчик, этот маленький тоненький проклятый мизинчик… Неловко соскользнув с волосков тонкой брови прижимает его припухшее верхнее веко…

Тук-тук-тук

Тук-тук

Тук

Смотри, не обкончайся, Леви.

С размаху бы, да в челюсть кулаком, чтоб зубы с кровью и слюной — фонтаном.

Он странно себя ведёт. Не дёргает головой, чтобы смахнуть её неуместную руку. Не смиряет убивающим зырканьем. Не шипит ей ожидаемо: «Убрала!»

Ах…

Сердце против воли начинает скакать галопом, когда Леви чуть уловимо бодается ей в ладонь и чуть слышно… Мычит?

Такой уязвимый. Ему, похоже, действительно плохо. Что-то тёплое, щемящее срывается в её груди последним осенним листочком, и плавно кружась падает вниз. В низ живота.

Страшно.

Она отдергивает руку, и на ладони, тут же стиснутой в кулак, раскаленными углями догорает его тепло. Обожглась, похоже.

Микаса стоит не двигаясь перед столом, а капитан грузно, так для него несвойственно, поднимается со стула, опираясь ладонями на столешницу. Рукава рубашки закатаны, ворот нараспах. Оглядывается лениво.

Микаса делает к нему пару шагов, готовая помочь и поддержать. Видит явственно — с начальником всё плохо.

— Может приляжете?

— Заботливая ты, Аккерман. Местами уж чересчур. Как…

— Как наседка?

— Как тебе угодно.

Он почти падает спиной на свою старую потрепанную софу, закидывает ноги на подлокотник. Плевать на чистоту сапог, потом всё протрет. Голова потихоньку отпускает.

Не разлепляя отяжелевших век, обращается к подчинённой:

— Пожалуйста, выполни мою просьбу.

— Хорошо, капитан.

— Ты ведь не занята?

— Приказов не поступало.

— Садись на моё место. Видишь папка толстенная, слева, серая? Это новобранец для меня вчера переписывал. Толковый пацан, но чутка в мелочах безграмотный. Бери её и открывай.

— Отчёт о расходах?

— Угу… У него беда со склонением числительных. Дорисуй, будь добра, где нужно всем «четырехсто» хвостики, чтобы стало «четырехста».

— И всё?

— И всё.

Часы тикают, Микаса молча скрипит пером, вчитываясь и чёркая маленькие штришочки — листок за листком. Маленькие чернильные хвостики. Один хвостик — одна лишняя секунда времени. Здесь. С капитаном Леви.

Леви колдует. Сверлит её ровную спину, сочиняя в голове несуразными словами заклятие на приумножение количества листков в этой серой папке, что так нахально касается её локтя.

— Эй, Аккерман.

— М?

— Сходим поужинать вместе, как вернёмся с Марли?

Микаса разворачивается к нему, закинув локоть на спинку стула.

— Мы же и так ужинаем каждый день все вместе, в полевой столовой.

Вот же сучка! И глазами сверлит, не отрываясь и не мигая. Не поймёшь совсем: плохо доходит до неё, или поиздеваться решила.

— Вместе — в смысле вдвоём, Аккерман. Я и ты. В какое-нибудь приличное кафе.

Она отворачивается обратно не ответив ни слова. Берёт перо и продолжает писать.

Леви сгорает изнутри. Как и привык, в общем-то по жизни. Морду кирпичом, а внутри пожар. И стыдно, и горько, и волнительно… Ну куда ж ты лезешь?

Апперкот.

Микаса заканчивает работу. Протирает педантично начисто кончик пера и край чернильницы. Сушит каждый лист, закрывает все несессеры с письменными принадлежностями, кладёт на место. Ровняет постукиванием по столу стопку и прячет её обратно в папку.

Идеально.

Идеальная.

Если бы она вовремя не отвернулась, капитан увидел бы как она обильно покраснела. Хорошо, хоть руки не дрожат.

Ей так много хочется сказать ему. Всё-всё на него выплеснуть. И старое — злое, и… Новое… Необъяснимое.

Чтоб лежал на своей трухлявой софе и обтекал помойным ведром её чувств.

А потом сводил в своё это приличное кафе. Зачем ждать возвращения?

Ради всего святого, Микаса! Предательница…

И вроде не подросток она уже, а сердце всё ещё колотится, как в четырнадцать. Не унять. Гнилое и изменное.

Как же горько…

— Куры с коршунами не… кушают, капитан. Видовая несовместимость. Я в детстве растила домашнюю птицу. Обычно, дикие коршуны убивают кур.

И уходит, осторожно прикрыв за собой дверь. Неспешно, как пришла, почти чеканя шаг. Повзрослевшая, крепкая, стройная.

Леви смотрит не отрываясь, на неё, затем в закрытое деревянное полотно. Пристально. Долго.

Красивый зад всё равно привлек внимание, сколько воображаемым сапогом сам себя по роже ни пинай. Сколько кулаками мысленно не колоти себя, куда дотянешься.

Нокаут.

— Какая ж мерзость…

Капитан, оставшись в одиночестве, глухо рассмеялся, закидывая сцепленные ладони за голову.

Вырвать бы себе язык, чтобы больше ничего и никогда этой девочке не ляпнуть.

И мясной пульсирующий глупый комок под рёбрами — тоже вырвать и в окно выбросить. Пусть псы и треклятые коршуны похарчуют.

Потому что Леви и сам не понимает, что страшнее: наседкой ее обозвать, или в запале признаться в…

Головная боль отступает.

В день завершения строительства железной дороги, у Конни и капитана Леви состоялся странноватый разговор.

— Так и будешь сидеть и просто смотреть, Спрингер?

Аккерман бесшумно, будто бы специально крался, возник за плечом юноши, отдыхавшего на грубо сколоченной лавке.

Конни пил из фляги и от неожиданности подавился, разбрызгав фонтан воды перед собой и надрывно закашлялся.

Леви удрученно покачал головой и пару-тройку раз с силой хлопнул несчастного по спине, помогая восстановить дыхание. Закончив, он перешагнул лавку и присел рядом, на некотором расстоянии, достал из кармана брюк неестественно белоснежный платок и принялся обтирать свой взмокший лоб и затылок.

Как только старшие офицеры прибыли на стройку, большинство из них принялось за физический труд наравне с остальными. Только Ханджи и пара майоров с инженерами занимались стратегией и разработками.

Леви предпочёл присоединиться к молодёжи в укладке рельс. Он оказался весьма хорош в забивании больших металлических заклёпок, которыми скреплялись все части будущей железной дороги.

Сегодня — в последний раз орудовал тяжеленной кувалдой, а после окончания работ отправил в полуприказном тоне всех подчиненных охладиться в море. Большая часть взмокших тружеников кинулась с усердием исполнять это важное поручение, но некоторые, по разным причинам, решили воздержаться.

— А что мне остаётся? Она счастлива.

Конни в тысячный раз тоскливо стрельнул глазами в сторону развёрнутой в десяти метрах от них полевой кухни.

У пышущей жаром печи стояли двое, мило беседуя и беззаботно смеясь. Саша Блаус с удовольствием пробовала новый кулинарный шедевр молодого чужеземного повара прямо с протянутой им ложки и лучилась радостью, а глаза Николо с упоением неотрывно блуждали по её милому разрумянившемуся лицу.

— А ты вот, похоже — нет. На лбу написано. — Леви проследил за его взглядом и ухмыльнулся самым краешком губ.

Конни с изумлением и долей злости посмотрел на него, а потом внезапно сдулся и поник. Пнул камешек носком ботинка, приоткрыл было рот, но так и не выдавил из себя ни слова.

— Не могу сказать, что понимаю, но уважаю твой выбор, — продолжил мысль Леви. — Возможно, это даже правильно. Остаться в стороне, когда нужно…

И вот тут-то, Конни уверился в своём давнем наблюдении, на этот раз окончательно. Потому что хмурый взгляд сощуренных уставших глаз его капитана на долю секунды метнулся в противоположную от кухни сторону. Туда, где в тени каркасного амбара отдыхала неразлучная троица: Армин, Эрен и Микаса.

Конни был хорошо воспитан и самодисциплинирован, никогда всерьёз не перечил начальству и не лез на рожон. Но в это самое мгновение не смог удержать языка за зубами.

— Вы же и сами такой же! Тоже, всё только смотрите издалека. И в стороне стоите!

Капитан медленно обернулся к нему, изогнул бровь, чуть сощурился, оценивая. Цыкнул в своей обычной манере, подцепил указательным пальцем с лавки холщовую панаму, встал и растопыренной пятерней на ходу вжал в коротко бритую макушку Конни.

— Ты перегрелся, умник. Вот и мерещится всякое.

Молодой разведчик хотел бы крикнуть в след своему начальнику, что он о нём и его актёрских талантах думает. Но не стал.

А толку? Всё-то они друг про друга с капитаном поняли, обменявшись этим последним взглядом. А кто отрицать будет — сам дурак.

О таком мужчины между собой молчат.

Конни Спрингера многие считали недалёким. Но чего у него было не отнять, так это наблюдательности и догадливости в очень простых и повседневных вещах.

Ещё больше его удивила крошечная деталь, подмеченная им тут же: Микаса Аккерман обернулась, перестала с упоением слушать меланхоличную речь Йегера и неотрывно провожала взглядом невысокую удаляющуюся фигуру.

— И эта туда же, — пробурчал Конни, поправляя свою панаму на голове — Всё издалека смотрит. И молчит. Хоть и не мужчина вовсе!

— Что ты делаешь, Аккерман?

Тихий глубокий голос капитана залез мурашками под предплечья.

— Ничего!

Микаса почти подпрыгнула от неожиданности, застигнутая врасплох его окликом. Она-то думала, что Леви спит. Скрестив руки на груди и сложив друг на друга тонкие лодыжки, капитан вытянулся у маленького костерка.

— Не ври. И не ори. Всех в лесу перебудишь.

Леви разлепил правый глаз, крепче зажмурив левый, и окинул подчинённую, так и застывшую над ним, ленивым взглядом.

— Присядь. Погрейся и объяснись: что это только что было?

— Вы спали, я не хотела вас будить.

Микаса перешла на отчаянный шёпот, снова огляделась и присела недалеко от неподвижной фигуры капитана, тоже вытягивая ноги к огню.

Стрекот сверчков и треск догорающего костра наполнял пространство тихой ночной негой. Небо, усыпали тысячей крошечных мерцающих крупинок. Жёлтый полумесяц дарил лесной полянке, ставшей временным прибежищем отряда, немного света. То тут, то там, вспыхивали в лесной чаще маячки ярко-зелёных светлячков.

Леви качнул ступнëй в сторону подчинённой, привлекая её внимание.

— Я никогда не сплю на посту, Микаса. И тебе не советую. Говори, что удумала? Иначе, в следующий раз поймаешь от меня подножку.

Он сел, повёл плечами и немного потянулся, разминая затëкшие жилы — свёрнутый форменный плащ был не самой лучшей, но единственно доступной подушкой.

Микаса, пятнадцать минут назад вылезшая из палатки, совершила странный манёвр. Сначала, почти бегом перескочила через его ноги, срезая путь напрямки к кустам — вероятно, ей очень уж приспичило; затем, вернулась обратно, обогнув костровище, остановилась у входа в палатку, оглянулась как воришка, и, вновь обогнув костер в обратном направлении, осторожно перешагнула ещё раз его вытянутые ноги.

Эта возня не напрягала, но позабавила и вызвала мимолетный интерес. Почему бы не послушать её объяснения?

— Вы и из мёртвого слово выпытаете, капитан. Это… — Микаса смущённо отвела глаза в сторону — Ну, примета такая.

— Примета? — Леви слегка развернулся, пытаясь разглядеть в полумраке её лицо.

— Да, детская примета. Когда вы были ребёнком, разве не было всяких маленьких примет в кругу ваших уличных друзей?

— Хм… Типа, пойдёшь по темному проулку один — к поножовщине?

— Ох, да нет же! — Микаса тряхнула головой, то ли от прохладной зябкости воздуха, то ли от неприятного послевкусия его слов.

— И что же гласит эта твоя примета?

— Мне лучше не говорить… Это стыдно.

Девушка подтянула ноги к груди, обхватила руками колени, уткнулась носом в шарф и собственное плечо.

— Колись, Аккерман. — шёпот Леви прозвучал совсем беззлобно, и даже с ноткой задорного интереса. Микаса от осознания этого факта, слегка расслабилась.

— Пообещайте не ругаться?

Она стрельнула взглядом из-под чёлки, всё ещё не высунув носа из надёжного убежища своего шарфа. Капитан лишь на миг утомлённо закатил глаза.

— Я подумаю.

— Когда мы с мальчиками были совсем малютками, Армин рассказал, что ему говорили…

— Ближе к сути.

Микаса шаркнула носком сапога по траве в нерешительности. Леви заметил этот жест, запомнил.

— Если перешагнуть человека в одну сторону, и не перешагнуть обратно, то он…

Она замолкла, снова заелозила сапогом, смущаясь и не решаясь продолжить.

— Ну?

Леви терял терпение и вместе с ним умиротворенность от царящей у костерка атмосферы. Что за загадки такие, вокруг двух простых движений ногами?

— Никогда больше не вырастет.

Микаса поджала губы и дерзко уставилась на начальника из надёжного окопа своих сцепленных рук и шарфика. Губы Леви изогнулись в слабой ухмылке, и Микасе показалось, что она спит. Чтобы капитан улыбнулся, должно было произойти нечто невероятное. Нет, это точно всего лишь игра света и тени на его лице.

— Скажи-ка мне честно, Аккерман. А вообще, девицам всегда столь важен рост мужчины?

Микаса толком не поняла вопрос. Или не расслышала? Ей стало очень неловко. В голове тут же всплыли десятки постыдных ситуаций, в которых она сгоряча прохаживалась той или иной издёвкой по невысокости своего начальника. Разумеется, она не смела позволять себе такую дерзость непосредственно при нём, но легче от этого не становилось. Она ожидала отповеди или колкости в свой адрес, но капитан всё молчал, лениво вглядываясь в тлеющие угольки и вороша их палкой в ожидании её ответа.

— Пожалуй, не важен. Если всем другим мужчина окажется хорош.

Заметив её очевидное смущение, Леви не смог удержаться от лёгкой беззлобной подначки. За реакциями флегматичной Аккерман ему наблюдать всегда очень интересно.

Он развернулся к Микасе корпусом, прилёг на бок, оперевшись подбородком на кулак, и, продолжая ухмыляться и сверлить девушку испытующим взглядом, проникновенно шепнул:

— А зачем же перешагнула тогда?

Леви Аккерману давно уже не снились мертвецы. Прошло немало лет со дня его последней битвы. Много воды утекло. Седины на висках прибавилось. Не приходили больше павшие, только живые навещали отставного героя войны.

Ребятишки подросли и закончили учиться, Армин и Конни приезжали погостить пару раз в год, Хистория мудро правила страной, восполняя отставание в техническом и научном прогрессе, ей помогали в этом Райнер и Жан.

А что же Микаса? Микаса жила в Шинганшине, там, где покоились останки Эрена.

Жила и здравствовала. А по ночам, неведомыми тайными путями, приходила к нему в сновидениях.

Сперва, эти визиты смущали Леви. Что за игры подсознания странные? Потом, со временем, он стал ждать её появления. Порой, даже с некоторым волнением и предвкушением укладывался в постель, ожидая, в тайне от самого себя, новой встречи.

Сегодня туманное облако заклубилось в его спальне к полуночи. Микаса, совсем расцвевшая взрослой женской красотой, еле уловимо явилась сперва голосом, а затем и осязаемым образом, почти полноценно обретая плоть.

— Доброго сна, капитан…

— Доброго, Микаса.

Их беседа всегда зарождалась сама собой. Сами собой находились подходящие и приятные им обоим темы. Леви списывал эти сладко бередящие душу видения на старую контузию. Просто причудливые сны одинокого мужчины. Ловушки подсознания.

Сегодня речь идёт о травмах и шрамах. Говорит в основном Микаса. Леви приятен её приглушённый голос, что так убаюкивает внутри собственного сна.

Микаса задаёт неловкий и слишком уж прямолинейный вопрос, вытягивая Леви из подспудных раздумий. Он не сразу находит, что ей ответить, но слова сами текут из его сознания тёплой ностальгической рекой.

— Эти шрамы… — Леви касается увечной кистью шва на губе. — Знаешь, я воспринимаю их вовсе не как изъяны. Это ведь память, Микаса. Память о том, как тёплые живые руки Ханджи с заботой сшивали мою изувеченную плоть. Она с каждым стежком приговаривала, как буду я похож теперь наконец-то не на смазливого подростка, но на сурового мужика, и что до свадьбы всё — всё заживёт.

А вот, на плече, шрам постарше, там меня касалась Саша Блаус. Ей было неловко и шов вышел кривоватым. О ней я тоже помню.

Здесь, на шее, два крохотных стежка от Петры. Она очень боялась сделать мне больно. И очень старалась сделать всё аккуратно. Старалась для меня. Дула на саднящую рану, как маленькому ребёнку.

Эрвин накладывал мне шину на кисть, когда я сломал запястье. Перелом был открытым — видишь, белесая полоска? Здесь наружу торчала кость. Это произошло ещё до первой атаки на стены.

Тысячи их — больших и маленьких меток. Благодаря шрамам, я помню о каждом, кто с заботой, пусть даже и неосознанной, чинил моё тело…

Дымка вокруг молодой женщины вязко заклубилась и порозовела, словно отражая её скрытые эмоции.

— И меня помните?

— Глупый вопрос. Ты же здесь, в моей голове.

Капитан помолчал с минуту, а потом улыбнулся. Это ведь сон, иллюзия, морок… Так почему бы, хоть здесь, не дать волю своей запылившейся искренности?

— Всегда помнил, и вряд-ли забуду. Ты мне оставила следы иного рода.

Прозрачная фигура Микасы дрогнула, засияла ярче дивным миражом, подплыла к его креслу и, наклонившись, оставила тёплый невесомый отпечаток губ на скуле, у незрячего глаза.

— Спасибо… За всё спасибо, Леви. Я тоже никогда о вас не забуду…

Она ушла лишь с рассветом, растворившись в мягком зареве первых лучей солнца, желтеющих сквозь прикрытые веки. Оставила только тепло на его руках и обещание прийти снова, нашептанное, прямиком в размеренно бьющееся сердце.

В те ночи сновиденческих встреч, бывший капитан разведки спал по-особенному спокойно и крепко. Крепким сном спала и Микаса в своей мягкой постели.

Старые шрамы почти не напоминали о себе. И мёртвые призраки прошлого таяли в предрассветной мгле, уступая дорогу новому живому дню.

[Суббота, 18:00]

— Главнокомандующая, разрешите обратиться?

— Что случилось, Микаса?

— Хотела спросить у вас значение одного термина.

— Спрашивай конечно. Чем смогу — помогу.

— Что такое сублимация?

— Ого! Хорошее слово. И значений у него несколько. В химии, например…

[Воскресенье, 9:00]

Капитан бежал рысцой по влажному песку. Песок в ботинках, песок на зубах, песок под веками. Последний, правда, метафорический, но приятнее от этого не становилось.

Вчерашняя гроза очистила воздух, ливень, пришедший с моря, прибил пыль и остудил раскалённые прибрежные барханы. Лес, раскинувшийся неподалёку, у подножья горной гряды, умытый дождем и сияющий теперь огромным изумрудом, был наполовину скрыт туманной завесой. Солнце не жарило, как во вчерашний полдень, лишь вскользь ласкало тёплыми лучами, пробивающимися через клубистые рваные остатки туч былой бури.

Леви остановился отдышаться, залюбовался красотой нетронутой ещё человеческой рукой природы.

Нетронутые красоты…

Капитан мотнул головой, прогоняя давешний морок. Да что же за наваждение?

Рубашка промокла от пота, с волос тоже капало. Утро ещё не приблизилось к десяти часам, а мужчина уже успел хорошенько умотать себя физической нагрузкой.

Дыши, Леви. Что же ты, дерьма кусок, пыжишься и плавишься то? Ей-богу, как пиздюк пубертатный! С каких пор не всё равно тебе стало?

Он твёрдо решил завершить свою спонтанную утреннюю тренировку часовым заплывом в холодном штиле моря. В самом интенсивном темпе, и с нырянием на время. Всё ради пустой чистой головы.

Как там было, в умных командоровых книжках?

Сублимация и рефлексия?

Рефлексия и сублимация.

Ага. Вдох-выдох. Пошёл на хер!

Зло сплюнув под ноги своим навязчивым неуместным мыслям, мужчина продолжил бег, перемежая его выпадами из приёмов рукопашного боя.

Добравшись в скором темпе до последнего песчаного препятствия, Леви обречённо закатил глаза. На берегу, расстелив покрывало и раскинувшись двумя смешными звездочками, загорали его подчинённые. Судя по мокрым пятнам под ними, девицы уже успели вдоволь наплаваться.

Блаус и Аккерман.

Сублимация и рефлексия.

Или наоборот?

Блядь!

Девушки услышали его шумное сбитое дыхание, развернулись как по команде, и подскочили, вытянувшись по струнке и отдавая старшему по званию честь. Капитан против собственной воли ухмыльнулся.

— Вольно, мальки. Выходной же, все-таки.

— А что вы делаете такое? — любопытство Саши взяло верх.

Капитан едва не споткнулся, спускаясь с крутого песчаного отвала. Бросил короткий взгляд на купальщиц и молча принялся стягивать ботинки.

— Новый вид тренировок, капитан? Можно нам с вами? — Микаса привычно смотрела исподлобья, и Леви на секунду померещилась глумливая усмешка на её губах.

Блядь! Да за что?

Неужели, ты все-таки не спала вчера?

— Вам со мной нельзя. Обувь в кабинет ко мне принесëте, это приказ.

Швырнув свою пару ботинок в сторону девочек, но оставшись полностью одетым, капитан с разбегу нырнул в воду, разбрызгивая солёные капли и пуская высокую волну. Вынырнув на поверхность через добрые десять метров, он поплыл вдоль берега, в сторону базы.

Саша проводила его перформанс долгим недоумевающим взглядом. Микаса лишь нахмурилась и поджала губы. Вчера она действительно очень плохо и рвано спала из-за грозы и грома.

[Суббота, 23:30]

В женском крыле обитала тишина и духота.

Капитан Аккерман ленивым шагом следовал по коридору от комнаты к комнате.

Посты он уже проверил, мужские казармы посетил, осталось только пересчитать спящих девушек и можно тоже будет прилечь отдохнуть. Бережно относясь ко сну своих подчинённых, Леви не шумел, открывал двери осторожно, бегло пересчитывал спящих, записывал цифры в планшетку и следовал дальше.

Вот помещение номер четыре: пятеро девушек сегодня дежурят, одна в лазарете, на месте должны быть только Блауз и Аккерман. Леви прислушался к двери — тишина. Бесшумно открыл, сделал шаг внутрь.

В помещении было слишком жарко и влажно. Наискосок от угла до угла была натянута верёвка, а на ней развешены различные предметы солдатского гардероба и быта: рубашки, брюки, сорочки, бельё, полотенца, простыня и наволочки.

«Кто же стирает-то в такую погоду?» — подумал Леви.

Койки в обозримом доступе были идеально заправлены. Капитан тихо цокнул языком от раздражения и обогнул широко растянутую влажную простынь, пригибаясь под свисающие с веревки вещи.

Спальное место Саши Блауз пустовало. Он как-то раз слышал, что та с детства боялась грома, поэтому совершенно не удивился, заметив на кровати Аккерман две тесно прижатые друг к другу фигуры. Трусишка, стало быть, прячется под боком у Микасы.

К подбородку, щекоча кожу, скатилась капля пота. Духота прибивала к земле, выматывая и выжимая все соки. Он наклонил голову к плечу, чтобы обтереть висок и не перекладывать из руки в руку планшетку и перо с карманной чернильницей.

Вспышка молнии осветила широкой полосой переплетённые изгибы девичьих тел.

Белоснежное крутое бедро Саши вальяжно покоилось на ногах Микасы, полушария ягодиц чуть выпячены прогибом в тонкой талии, распущенные волосы тёмной текучей волной прикрывали спину и обозримый бок, а собственные руки девушки служили ей подушкой. Блаус зарылась носом куда-то в плечо соседки по койке и безмятежно посапывала.

Микаса же спала, вытянувшись по струнке, упрямо выпятив подбородок к потолку, только тонкие запястья в бинтах и ладошки, сжатые в кулачки покоились на её животе, поднимаясь и опускаясь вслед за плавным дыханием. Волосы её разметались черным ореолом по подушке, и двумя тонкими прядками налипли на чуть приоткрытый рот. Веки подрагивали, изящные брови хмурились. Простыня, скомканной безнадёжной тряпицей, охватывала согнутое кверху колено и лодыжку Аккерман, и, по большей части, лежала на полу. Леви был абсолютно уверен что она такая же влажная от пота как и кожа спящих девушек.

Микаса издала тихий полувздох-полустон, заставивший мужчину оторваться от слишком затянувшегося и непозволительно откровенного разглядывания подчиненных. В низу живота искушающе сжало и потянуло вперёд. Ему на секунду представилось, что из-под густых ресниц Аккерман вот-вот ударят разящие молнии.

Грянул оглушающий раскат грома.

Леви смачно выругался, но про себя, развернулся и стремительно покинул комнату, на ходу ставя заметки напротив нужных имён.

[Воскресенье, 10:00]

— Капитан Леви опять чудит, — озадаченно протянула Саша, просеивая сквозь пальцы песок — И какая муха его укусила?

— Скверная муха. И очень назойливая, — Микаса спешно надела футболку и покопошившись под ней, через горловину вытянула верх своего купальника. Потом натянула через голову юбку и повторила тот же трюк с низом, отжав и отправив мокрые купальные плавки в корзинку, вслед за топом — Пошли отсюда. Наши вещи уже высохли, как думаешь?

Девушка дернула край покрывала, вынуждая Сашу лениво скатиться с него на песок.

— Это вряд-ли. Влажность до сих пор страшная в воздухе стоит. Придём в казарму и проверим. А что?

Микаса оставила собранную корзинку с их вещами на попечение Саши, а сама, подхватив за шнурки ботинки начальника, направилась прямиком в его кабинет, смущённо бросив через плечо:

— А то, что больше спать в одних трусах я не буду.

Маленькая пирушка после удачной экспедиции, празднуемая в столовой базы разведкорпуса, постепенно переросла в шумные игры. Молодёжь гоготала, подтрунивая над водящим, во всю пользуясь плутовскими правилами.

Часть младших офицеров тоже присоединились к веселью, придумывая самые изощрённые методы глумления над бедняжкой Аккерман, вытянувшей в этом раунде жребий надеть повязку на глаза и угадывать на ощупь предметы, которые ей предлагали окружающие.

— Ну что ты ещё удумала, Хан?

Зоэ силком потянула отпирающегося Леви к столу, за которым происходило шумное действо.

— Идём, с тобой нам будет веселее!

Леви вяло отбрыкивался, не желая покидать общество своего славно заваренного чая и командора Смита.

— Я самый главный весельчак разведки, по твоему?

Он сдался, с тоской оглядываясь на недопитую чашку и нехотя поплёлся, ведомый к столу смеющейся Зоэ.

— Тшшш… Заткнись, ни слова больше!

Майор шикнула на Аккермана, подталкивая его вперед, к самому краю окружённого смеющимися парнями и девушками стола.

— Что делать то надо?

— Смотри, сейчас поймёшь.

Саша протянула тарелку с сочащейся маслом жареной колбаской к сидящей за столом Микасе. Жан, стоявший от неё по правую руку, заботливо направил её вытянутый указательный пальчик прямо в блестящий колбасный бок.

— Фу! Что опять за гадость! — Аккерман брезгливо поморщилась, отдергивая палец.

— Сами вы гадость! — Саша обиженно потянулась забрать своё поруганное лакомство, но Конни успел её перехватить:

— Пусть угадывает, раз уж коснулась!

Микаса снова скривилась, касаясь колбаски уже всей ладонью. Ощупала, сжала, покачала головой:

— Жареная колбаса. Дайте мне салфетку!

Жан вложил в перепачканную руку требуемое, и девушка отчаянно принялась оттирать замасленные пальцы.

— Последний предмет! — Петра оглядела собравшихся — Ну-же, кто-нибудь?

Майор жестом приказала всем замолчать и дернув за рукав, принудила вступить в игру Леви.

Мужчина огляделся, в поисках чего-нибудь подходящего. Зоэ, лопаясь от беззвучного смеха, ткнула пальцем в его белоснежное жабо. Леви в ответ злобно зыркнул и показал ей неприличный жест, обозначающий в простонародье самый категоричный отказ. В задних рядах кто-то не сдержался и захихикал от столь эмоциональной пантомимы.

Сомнений не было, Микаса хоть и вытерла пальцы от жира, но уж точно недостаточно тщательно, чтобы капитан-чистоплюй позволил прикоснуться к своему жабо.

Леви закатил глаза, и не найдя ничего подходящего, просто протянул подчинённой руку, ладонью вверх.

Мягкость и прохлада коснулись кончиков пальцев. На этот раз никто не направлял её. Микасе хотелось завершить эту игру уже три предмета назад, когда ей подсунули чей-то недоеденный пудинг.

Еду отгадывать проще простого — застолье, хоть и было, своего рода праздничным, но большим ассортиментом блюд не отличалось. Она помнила что подавали сегодня на ужин, и без труда определяла по консистенции загаданное.

Сейчас её пальцы осторожно ощупывали нечто, совсем не съестное. Микаса без долгих прелюдий, наплевав на брезгливость, схватила предложенный предмет.

Что за глупость?

— Вы издеваетесь? — Она завертела головой, пытаясь выразить всë своё негодование.

— Отгадывай, давай! — Голос майора Ханджи раздался недостаточно близко, «предмет» точно не принадлежит ей.

— Это рука. Я выиграла.

Она уже потянулась снимать повязку, но её прервали:

— Э-э, нет, Микаса! Угадай чья это рука, тогда и станешь победителем.

— Это не честно! Я должна угадать предмет, а не владельца!

— Ну, формально, рука — это лишь часть этого «предмета». Так что дерзай, мы ждём! — Ханджи еле сдерживала смех, отвечая.

— Обманщики! — Фыркнула обиженно Микаса, но повязку не сняла, тем самым согласившись продолжить.

Она ощупывала кончиками пальцев прохладную сухую ладонь, осознавая, что отгадать будет не так уж просто, как ей сперва подумалось.

— Все пальцы на месте, значит это не Штрауб.

Молодой разведчик из толпы, лишившийся в прошлом году левого мизинца, весело поддакнул.

— Это не Оруо и не майор Ханджи…

— Почему это? — Зоэ, прозвучавшая уже откуда-то слева, убедила Микасу в правильности предположения.

— У вас с Оруо

ладони широкие и длинные…

— А эта какая?

— Хм-м… — Микаса склонялась всё больше к тому, что по размеру ладонь скорее девичья, нежели чем мужская, однако затем вспомнила какие широкие ладони у Ханджи и Имир, и какие некрупные, например, у Армина. — Эта… деликатная.

Леви поджал губы.

Деликатная... Словечко-то какое. Где ты его откопала, Аккерман?

Руки, только и умеющие что тереть и чистить, запрягать лошадей, снаряжать УПМ да нести смерть — деликатные? Он про свои конечности в таком ключе никогда бы и не подумал…

— Та-ак, а ещё какая? Давай, угадывай, нам очень интересно!

Микаса смелее сжала ладонь человека напротив. Напрягла слух, пытаясь выловить шепоток, дыхание, кашель, по которому могла бы определить кто перед ней — ничего, тишина.

Огладила каждую подушечку, прошлась по линии в центре ладони, которую именуют линией жизни, взяла чужую кисть на манер рукопожатия. Оппонент, видимо, решил подшутить над ней, совершив жест рукопожатия в ответ, твёрдо и хватко, качнув их сцепленными ладонями трижды, будто бы они заключали сейчас какой-то договор. За спиной снова кто-то хихикнул.

— Она довольно теплая и… нежная, не смотря на мозоли, — Щеки девушки порозовели под повязкой, но этого, конечно же, никто не увидел — Я бы сказала, что женская, но пока не уверена.

Из задних рядов раздался приглушенный гул девичьих голосов. Леви поморщился. Его чай, наверняка, давно уже остыл.

Поторопись, Аккерман.

— Это не Жан и не Эрен. Жан как стоял справа от меня, так и стоит. А Эрен… — Микаса безошибочно крутанула головой в сторону брата, словно радаром — Тут.

— Как ты… — Удивлённый голос Йегера подтвердил её безошибочное чутье.

— Цыц! — рявкнула Зоэ — Давай дальше, Микаса. Пока что хорошо идешь.

Девушка взяла ладонь двумя руками, зажала меж своих, слегка стиснула, словно проверяя на плотность. Перевернула тыльной стороной кверху, держа одной рукой под ладонь, а другой принялась ощупывать ногти и кутикулы.

Короткие, гладкие, ухоженные… Всё же женские? Или нет?

— Это не Конни. Я видела, у него заусенцы.

Исследовала пальцем выступающие костяшки:

— Не Эрд, и не Саша. У Эрда кулаки сильно сбиты, а Саша сейчас по-любому лопает колбасу.

— Я всё ещё обижена на вас! — Отозвалась Блаус из дальнего угла. По голосу ясно — действительно жуёт.

Микаса нахмурилась, обхватила запястье: довольно узкое, но жилистое. Не понять всё ещё — мужское, или женское.

— Это Армин?

— У тебя осталось две попытки, — подначила Ханджи.

— Петра?

— Одна.

Микаса привстала со стула, подалась вперёд, чуть наклоняясь через столешницу, заскользила кончиками пальцев по загадочной руке вверх. Наткнулась на поднятые мурашками тонкие волоски. Смутилась.

Мои прикосновения так неприятны?

— Сдаешься?

— Дайте мне минуту, майор. Я ведь отгадываю весь «предмет».

Леви с упрёком сверлил глазами Ханджи, а та хихикала в кулак едва сдерживаясь. Рука Микасы всё ещё сжимала его ладонь, другая проследовала к локтю, очерчивая легчайшими прикосновениями выпуклые змейки вен. Нащупала закатанную манжету, прошлась, хватая и сминая мышцы, по упругому бицепсу, надавила на плечо, коснулась ворота рубашки и шеи — Леви едва подавил желание съëжиться и наклонить голову, избегая девичьих рук.

Она огладила кончиками пальцев скулу и гуляющие желваки, пробуя кожу на наличие щетины — гладко. Несмело скользнула по бритому виску, зарываясь пальцами в корни волос — жестковатые, не очень длинные.

Кто носит такую стрижку?

Немного потянула на себя — ей весьма ощутимо подались навстречу.

Пахну́ло мылом и…

Микаса вскрикнула и резко отдернула руку от чужих волос, словно не человека трогала только что, но раскалённые уголья.

Чай. Чёрный чай, нотка смазочного масла для УПМ, канцелярские чернила и чистящий порошок...

Последнее подтверждение ужасной догадки — слепо тыкнула в предпологаемую область горла. Пальцы задели аккуратный выпирающий кадык, вцепились ниже, сминая тонкое жабо, прошлись последним отчаянным нажатием по твёрдой мускулистой груди — точно не женщина!

Какой стыд!

Микаса судорожно дёрнулась, закрывая рукой лицо, пряча его ото всех вокруг.

— Отбой, отродья. Марш по койкам!

Голос капитана звучал ровно, спокойно, как и всегда. Микаса обрадовалась, что благодаря повязке не видит ни его брезгливой гримасы, ни глумливых улыбочек остальных сослуживцев. Разведчики разом загалдели, ломая благоговейную тишину.

— Капитан, вы всё испортили! — кто-то с досадой пробубнил у Микасы за правым плечом.

Леви молчал и крепко держал руку девушки, не давая той вырваться и прикрыть второй ладонью горящее под повязкой лицо.

Ханджи охнула и захлопотала, выпроваживая недовольную толпу из помещения. Всем было любопытно, чем же закончится это странное взаимодействие между капитаном Леви и рядовой Аккерман, но ослушаться приказа, сдобренного суровым взглядом, никто не решался.

Последний стук каблуков стих, проскрипела закрывшаяся дверь, Микаса выдернула ладонь из ослабшей хватки.

— И чья же рука, Аккерман? — С хрипотцой прошептал вкрадчивый голос.

— Что вы за человек такой… Рады были надо мной поиздеваться?! — Микаса завертела головой, пытаясь определить местоположение начальника. Вырвавшись из его рук, она немного дезориентировалась.

— И в мыслях не было. Так чья? — Шёпот над левым ухом. Близко.

— Ваша! — Девушка подскочила на месте, как ошпаренная.

— Чья-чья? — Теперь над правым. Ещё ближе.

— Капитана Леви.

Две ладони пригвоздили её к стулу, упав тяжёлыми погонами на плечи. Капитан оказался у неё за спиной.

— Умница, угадала. Сиди смирно.

Он перехватил её пальцы у макушки, не дав содрать мешающий кусок ткани. Повязка, затянутая кем-то жестоким, очень небрежно, но очень прочно, путала в тугой узел несколько торчащих прядок. Дергай и тяни эту перевязь Микаса самостоятельно — не обойтись ей одним вырванным клоком волос.

Леви отвёл своими её ладони от затылка, положил на стол, слегка придавив, наказывая этим жестом не шевелиться.

Микаса вздрогнула. Она кожей головы ощущала ловкие проворные движения пальцев, которые беспардонно сжимала, тискала и мяла всего десять минут назад. Леви распутывал ткань, стараясь не причинить боль, не вырвать ни волоса. Мурашки расползались по её затылку и спине, когда горячее дыхание мужчины шевелило волосы на её макушке.

Лишённая зрительного восприятия, Микаса сполна ощутила на себе обострение всех остальных чувств. Она слышала, как мерно дышит капитан, осязала его лёгкие касания, обоняла запах мыла и черного чая.

На вкус лишь только не попробовать…

От этой странной и будоражаще-постыдной мысли у неё предательски вспыхнули уши.

Узел поддался, повязка скользнула вниз. Капитан поправил ей волосы, осторожно прочесав сбитые колтуны пальцами, заправил за уши длинные пряди чёлки.

Под его руками Микасе становилось всё больше не по себе. Стыдно… Горячо…

Леви заглянул в лицо подчинённой, и немного опешил: та шмыгала носом, отчаянно зажмурившись, пунцовая, что полевой мак.

— Ну чего ты, Аккерман? Выдрал тебе пару волосин, что-ли?

— Нет…

— А что тогда?

— Я… Я вас трогала…

— Какой кошмар. Не плачь, переживёшь как-нибудь.

— У меня руки в колбасном жиру.

— Втройне ужас. Что же теперь нам с этим делать?

Микаса затравленным зверьком, исподлобья таращилась на то, как капитан с кривой развязной ухмылочкой снял свой шейный аксессуар и расстегнул слишком уж глубоко ворот форменной рубашки — ещё пуговица, и она точно увидит непозволительно-лишнего.

— На, постираешь как следует, и накрахмалишь. — Леви бросил смятое жабо на стол перед ней и повернулся, намереваясь уходить.

— А вы?

Мужчина обернулся через плечо и со всей серьёзностью обронил:

— Я тоже переживу, Аккерман. Сложно будет, но я очень постараюсь.

Женские взгляды остры.

Похотливые, раздевающие, нежные, манкие, сладкие. Колят ей глубоко слева, под рëбра.

Микаса научилась распознавать их только на Хидзуру. Только к своим двадцати трем годам. Убийственно поздно.

Не важно, торговка ли с рынка, или высокородная кугэ из столицы. В нищих трущобах и на светских приёмах — всё одно — смотрят жадно. Режут, как ладно наточенные клинки. Были бы глаза ножницами — давно уже вспороли бы на нём одежду.

Микаса видит каждый жадный взгляд. Каждый: из-под ресниц, вскользь, в пол-оборота, в упор, провожающий, смеряющий от макушки до пят. Одни отворачиваются, прячась за рукава и веера — не их типаж, другие же смотрят с интересом. С голодом.

Чем маргинальнее проулки, на их пути, тем меньше притворства и кокетства в этих женщинах. Они хотя-бы честны в своих откровенных зовущих взглядах. Чем помпезнее светский раут, тем изощреннее и тоньше их флирт и тайные знаки. Те холеные красавицы из иного теста. А взгляды, под коркой коварства и придворной интриги — всё одно, сочатся тем же самым желанием.

Капитан идёт впереди. Всегда на полтора шага её опережает. Она извечно сзади, за его спиной. Под защитой и, одновременно, как надёжная опора с тыла. Он никогда не оборачивается, не оглядывается, не сомневается. Знает — она всегда подле него. Как танто подле катаны за его поясом.

В Микасином воображении, её собственное маленькое танто с красивой бисерной рукоятью, совершает резкий взмах. Пролёт зигзагом, прыжки, выпады — одни за одним. Ювелирные, острые, крошечные, парные. Практически бескровные. Никому не дозволяет Микаса в своих фантазиях смотреть так на капитана.

Танто уже в ножнах, лишь слегка покачивается бисерная кисть, свисающая с рукояти.

Микаса кровожадная.

Когда дело касается её собственности — готова выпустить любому кишки, не раздумывая.

Танто, в её воображении, уже давно покоится в ножнах, а на краешке рукава её светлого кимоно алеет тонкая полоса.

Леви ступает широким твёрдым шагом, сквозь коридор разномастной толпы. Ей не разобрать лиц, наплевать на поклоны и шепотки. Только его прямая спина впереди, объятая иссиня-черным шёлком, имеет значение и служит ей ориентиром. Она не отстает, лишь уступает первенство на полтора шага.

Женщины, что смотрели на него со своей открытой и завуалированной похотью — теперь слепы.

Микаса не прощает посягательств на её собственность. Она выколола им глаза. Своим изящным, бисерно-острым танто.

Но только в своём воображении.

— Аккерман, ты что, спишь на ходу?

— Простите. Задумалась.

Тропинка из серого песчаника довела их до самого дальнего уголка роскошной резиденции Азумабито. До маленького каменного фонтана у раскидистой шёлковой акации.

Акация в самом цвету.

Так-же, как и прекрасное дерево, розовыми кистями цветёт парадное кимоно Микасы. Рисунок на ткани повторяет пышные соцветия.

Они с Леви чудом сбежали с шумного светского приёма, но капитан снова хмурый. Смотрит чуть исподлобья, сурово. Сейчас начнёт отчитывать.

— Тебе бы зыркать на потенциальных инвесторов поласковее. Госпожа Широ, вон, чуть в обморок не свалилась.

— Они первые начали.

— Что за ребячество, Микаса? Тебе, как амбассадору ли не знать, как важен весь этот сраный этикет?

— Они смотрят на вас.

— Пусть смотрят. Всю жизнь косые взгляды ловлю. Мне не привыкать. А у тебя важная миссия горит. Будь собранней!

— Вы не видели того, что я видела. Не видели как они смотрят.

— Так же, как на тебя смотрят все эти разнаряженные даймё, полагаю?

— На меня?

— Да, на тебя. Заглядывают в твой воротничок, сверлят взглядом, пока ты не видишь. Это ты слепая, Микаса. Тебя ежедневно раздевают глазами сотни мужчин разных возрастов и сословий, а ты следишь только за тем, кто и как смотрит на твоего капитана?

Микаса плавится и горит от его хлестких слов. На неё смотрят? Оценивают? Вожделеют?

— Это ужасно! Почему они смотрят на нас так?!

— Потому что мы с тобой — диковинка. Чужаки, маскирующиеся под своих. Видовое разнообразие.

— Вы давно это заметили?

— На тебя и раньше так смотрели мужчины, ещё в разведке, Микаса. Вспомни хотя-бы Кирштейна.

— А я вот, только сейчас стала замечать, как на вас женщины смотрят.

Она опускает голову, потупив взор, розовеет, и совершенно упускает момент, когда капитан оказывается к ней в неприличной близости. Лицом к лицу, пожелай он того — легко вцепился бы зубами в её напудренный подбородок.

— А ты? Ты смотришь на меня, Микаса? Нравится то, что видишь?

Микаса не отступает ни на шаг. Не сейчас, когда он все-таки к ней обернулся. Не достаёт своё танто из ножен, но прямо в них приставляет к его горлу.

Бисер давит кожу на кадыке, и Леви нестерпимо хочется макнуть эту важную особу в фонтан. Стряхнуть с неё эту напыщенность знатного амбассадора, смыть макияж, содрать все слои шёлка и хлопка с её тела. Добраться до неё, первородной и первозданной, нагой и совершенной. До той, которую всё пытаются ежедневно высмотреть все эти Хидзурские шишки, своими прищуренными глазами таращась в её чуть отодвинутый воротник. До той, какую только он один её видел.

Взять бы её, и нашлепать по румяной заднице — пусть горит и взвизгивает.

Негодница. Заноза. Душа...

Не видела она, как же.

А он видел.

Как Микаса на него смотрит — видит уже много месяцев. Смотрит изподтишка, и сама ничем не лучше этих благородных куге с тупым похотливым взглядом.

А теперь вот, её игрушечный кинжал у его горла.

Это что-то новенькое! Ему странно, колко у затылка, будоражаще. Неужели сможет его одолеть? Достаточно поднаторела?

Танто прижато крепко, и глаза Микасы напротив, блестят влажно — переспелыми сливами.

— Я попрошусь у королевы поехать послом в Хиндостан.

Микаса шепчет ему в дрогнувшие веки.Такова уж их ироничная разница в росте. Она извечно выше.

— С чего бы?

— Там есть малая народность, у которой в правилах покрывать всё тело чёрной тканью. Большим балахоном — руки, ноги, лицо. Так их женщины прячут от лишних глаз своих мужчин.

— Ну и катись, дурная…

Его зрачки пляшут в метаниях по её лицу, и сердце Микасы от этого вида безнадёжно отчаянно трепещет.

Трепещет, и признается, само себе:

«Нравится, капитан. Бесконечно нравится. Смотрю. Смотрела бы вечно...»

— Вас увезу с собой, заверну в сто слоёв парчи. И никто больше не увидит. Никому не отдам!

Обычно, когда капитан ловит за хвост своё извечное косноязычие рядом с Микасой, ему не остаётся ничего, кроме как решить ситуацию силой. Снова все нужные слова растерял, лишь эмоции и гулкий пульс в груди при нём.

Силой, на этот раз — это вжаться кадыком удушающе в острый бисер, а своими губами — в её напомаженные мягкие губы.

И пусть прирежет прямо здесь, или везёт куда пожелает и кутает его всего на свой вкус. Он давно уже пал храброй смертью в этом поединке. Истлел до костей, да только сердце всё никак не сгниет — птицей трепыхается.

В умелых нежных руках, после долгих тренировок, даже маленький, изящно расшитый бисером танто, становится смертоносным оружием.

И Микаса побеждает. На этот раз, не в своём красочном воображении, но наяву, прямо под сенью цветущей шёлковой акации. Целует в ответ — как давно уже мечтала.

Горячо, искренне, ликующе.

Пусть помада размазалась, ворот его кимоно смят, а её бисерное танто упало в траву. Ничто более не важно. Микаса всегда бьётся до победного.

И награда её, в этом поединке — неслыханно до этого дня, трепещущее райской пташкой суровое мужское сердце.

Ножны мои лишь -Сердце твоё, милая. Июнь в цвету.

Микаса смотрит на фрау Аккерман изучающе. Разглядывает каждую её черту. Силится понять и принять.

Капитан Леви женился уже год как, а его милая супруга всё сияет. Стало быть, по вкусу пришёлся ей брак с этим мужчиной?

До чего же хороша фрау Аккерман!

Тонкие запястья, подтянутое тело, длинная, до самого пояса коса, ноги стройные…

И платье это, утончённое, шёлковое, роскошное, сидит на ней как влитое. Возбуждает интерес своей закрытостью ног и пленит рассудок обнаженностью острых ключиц. На ключицах — чёрный жемчуг с далекого Эллоса. Леви любит баловать свою жену. Купает её в роскоши, нежит, лелеет.

Счастливица она, эта фрау Аккерман.

Микаса разглядывает великолепное платье, и вспоминает как голодала ребёнком. В разведке, став постарше и насытившись казёнными харчами, она очень редко, со стыдом и грустью, мечтала хоть об одном собственном платье.

Чтобы женственной себя почувствовать. И о помаде украдкой думала. О недоступной и ненужной ей тогда, красной, как реки пролитой её руками крови, помаде.

Именно такая сегодня на губах у красавицы — капитанской жены.

Микаса смотрит, и не может отвести своих глаз. Не верит, что такую себе в жены выбрал Леви.

Ей радостно за него, что расслабились его извечно напряжённые плечи. Радостно, что спать стал спокойным сном — посветлели тёмные круги под его глазами. Самое важное для Микасы — он стал улыбаться. Чаще, чем делал это раньше, искренне и свободнее.

Она так рада его переменам, хоть иногда и не может его понять.

Он счастлив, по всему видно, и сердце у нее сжимается от тоски: как поздно его это эфемерное счастье настигло. В какой же агонии прожил он свою молодость и раннюю юность. Сколько всего упустил.

Фрау Аккерман на редкость красивая. Кожа ее нежна, голос тих, поступь невесома.

Многие мужчины заглядывались на неё, хотели себе присвоить. Но вольная соколица её сердца признала лишь руку герра Аккермана. Ту самую, что лишилась в бою пальцев.

Теперь она — его. А он — лишь её.

Микаса вспоминает их свадьбу. Скромную, уютную, трепетную.

Клятвы, произнесённые шёпотом и нежность их первого поцелуя. Реющие на ветру, невесомые драпировки свадебной арки, запах белых лилий и огромную щекочуще-тянущую нервозность в своей груди.

В уголках её глаз непроизвольно проступает влага.

Ах, как же звонок был смех захмелевшей королевы! Как искренни были пожелания и напутствия старых боевых товарищей. Как она сама тихонько плакала в расшитый платок капитана, не в силах сдержать бушующих чувств…

И как красив был Леви Аккерман!

Статен, величав, серьёзен. И шрамы его, и трость, не казались вовсе в тот день помехой счастью.

Он решил венчаться со своей невестой в парадной военной форме, хоть и давно не существовало уже самого разведкорпуса. А он, Леви, существовал. И форма офицерская осталась, и память в его уже немолодом сердце. Он случайно выжил в этом мире, и осознанно выбрал идти дальше, без оглядки. Но последнюю дань своей прежней жизни решил отдать — этим скромным капризом.

В её глазах он был самым красивым мужчиной в тот вечер. Микаса давно приметила как он хорош, да вот только, самой себе призналась слишком поздно. Призналась, когда он уже произнес свою вечную клятву.

Она трясёт головой, отгоняет былое, но всё ещё не может отнять глаз от милого женского лица.

Уколы жгучей ревности ввергают её в замешательство. Что за глупые мысли? Недостойные, странные. Безумица она, что-ли? Глупое ребячество в голове взрослой женщины.

Он ведь всегда был один. А сейчас — целый муж. И она к такому амплуа капитана никак не может привыкнуть.

Муж. Глава семьи, надежда и опора. В горе и в радости, в болезни и здравии… Так он шептал у свадебного алтаря?

Ей вдруг нестерпимо хочется распахнуть витражные ставни, впустить февральскую стужу в свои легкие и раствориться в розовом зимнем закате.

Исчезнуть.

Снег за окном блестит россыпью бриллиантов, играет радугой в иглах сосен, невесомо осыпается с пушистых веток, зовёт играть в снежки.

Но Микаса всё стоит в центре комнаты и пристально рассматривает фрау Аккерман: точеный профиль, фигура — само наваждение, а в томных глазах мерцает тайной полуночная звезда. Не удивительно, что взгляд капитана так часто воспламеняется страстью, упав на супругу.

Они невероятно комплиментарны — кремень и огниво.

Да, Фрау Аккерман хороша собой. Этого у неё не отнять. Каждый в городе знает: отставной капитан-калека отхватил себе самый лакомый кусочек.

Её молодость уже в самом цвету. Ещё немного, и обильно заплодоносит. А как иначе, при таком-то мужчине?

Фрау Аккерман манкая и пленительная, горячая и страстная, но преданная самой непоколебимой верностью своему зрелому мужу.

И глаза — ему под стать.

Грозовые.

— Микаса, поторопись. Мы опоздаем… уже через тридцать пять минут.

Герр Леви Аккерман сверяется с наручными часами и нежно целует Микасу в оголенное плечо, невесомо скользя ладонью по её талии.

Фрау Аккерман наконец-то отрывает свой блуждающий взор от старинного напольного зеркала и с лёгким возмущением переводит на лицо супруга.

Молодая нежная Микаса игриво улыбается ей из блестящей глади стекла и мизинчиком поправляет глянец помады в уголке своих губ.

— Замечталась, иду.

Её волосы давно уже отросли с поры их нечаянной давней встречи, даже появились первые тонкие серебряные ниточки, каких уже много на висках у Леви. Теперь, она часто собирает волосы в длинную пышную косу. Герр Аккерман считает это непрактичным, но Микаса знает — ему нравится.

Больше чем коса, ему нравятся только её распущенные локоны. Длинные смоляные пряди, пологом укрывающие их разгоряченные тела, в те моменты, когда у Леви возникает желание полюбоваться на свою роскошную жену снизу.

Фрау Микаса Аккерман сегодня празднует свои тридцать два.

Годы быстро промчались, но ей, от чего-то, так легко и привольно. Микаса жадно вдыхает и пьёт эту жизнь. Выгрызла у судьбы своё счастье. Заслужила. И он заслужил.

Она трепетно любит своего мужа, а если и ревнует, то украдкой. И только лишь к себе самой — двадцатилетней.

Солнце Марли яркое, жаркое, обжигающее. Всё плавится вокруг под напором его едких лучей.

Полдень украл все тени, и пара разведчиков вынуждена ждать госпожу Азумабито под палящим солнцем. Спасают только шляпы. Её — соломенная, с маленьким бантом, и его — тëмная, строгая. Под стать хозяину.

Леви, который раз за день, тяжело вздыхает: за что ему это наказание? Микаса, в своëм расчудесном белоснежном костюмчике, сидит к нему вполоборота и с упоением доедает эскимо на палочке. Канючила весь день, что именно такое попробовать не успела. Леви сжалился, купил ей, решив побаловать хоть раз подопечную. Теперь страшно жалеет — губы Аккерман от холодного лакомства выглядят слишком…

— Ой!

Реакция Леви молнейносна. Успевает за долю секунды до конфуза поймать в ладонь большой кусок пломбира в шоколаде, метящий в девичье декольте. Тыльная сторона кисти на миг прикасается к блузке. Леви тут же убирает руку, стряхивая растаявшую жижу на землю. Микаса хлопает глазами, розовеет, смущённо благодарит. Леви злится. Желваки сами собой пускаются в пляс. Кипит про себя: «Мерзость! Ещё и вспотел весь! Грёбаный материк с его грёбаной жарой!»

На другом конце аллеи возникает зелёная точка — зонт госпожи Азумабито.

У Микасы клановый совет, он — просто сопровождающий. Можно было и не рядиться в жаркий пиджак, но того требует этикет. Мать его дери!

Микаса тоже замечает зонтик, выбрасывает палочку и обёртку в урну, поворачивается к капитану, ожидая наставлений. Леви кривится в отвращении пуще прежнего. Аккерман тоже вся вымокла, по виску ползёт капелька пота. Самое поганое в другом: счастливая сытая мордашка перемазана в шоколаде. Сказать ей?

— Отродье, ты бы себя видела.

— Ого! Вы уже сто лет так никого не называли. Что случилось?

— Ты случилась. Перемазалась вся.

— Где? Здесь?

Микаса спешно трëт щëку, развозя жирный кусок шоколада по вспотевшей коже. Леви снова закипает, закатывает глаза, цокает. Хлопает по своим карманам — пусто.

— Дай платок, Аккерман.

Микаса быстро облизывает пальцы, роется в сумочке мучительно долго, поднимает на него беспомощный взгляд.

— Я забыла…

«Лучше бы ты забыла, как мороженое жрать!» — думает про себя зло, а вслух тихо произносит:

— Руки от лица убрала.

Зелёный зонтик приближается, в аллее ни одного фонтанчика или иного источника воды. Патовость ситуации вот-вот вызовет мигрень у обоих. Врождённая брезгливость чугунным колоколом бьёт набат в голове капитана: «Перемазалась, пальцы облизала, отвратительно!» Ему дурно от жары и возможного исхода этой ситуации. Увещевает про себя: «Дерьмовое дерьмо! Соберись, Леви! Не сахарный, не растаешь.»

Микаса порывается сбежать, но Леви ловит её чистой рукой за запястье.

— Сдурела? Хочешь операцию сорвать?

— Я не могу в таком виде ей показаться!

— Отставить панику! Я разберусь.

Микаса чуть ли не плачет, оглядывается в поисках спасения — тщетно. Капитан с упрёком сверлит глазами неряху. Взгляд во взгляд. Микаса осознаёт, что он собирается сделать, вертит головой, приоткрыв пухлые губы в немом «Нет!»

— Дьявол! — Леви кривится, оценивая масштаб трагедии. — Я так не хочу этого делать…

— Я тоже не хочу! — вторит ему отчаянно.

— Микаса! Ну какого чёрта! Как ты могла забыть платок?!

— Вы тоже не взяли, вообще-то!

— Я и не марался как поросёнок. Стой смирно.

Минуты тают, зонтик приближается, Леви собирает себя в кулак. Тяжёлый вздох. Его. Еë. Микаса испуганно жмурится, инстинктивно силясь отпрянуть.

— Стой, кому говорю! — Леви подходит вплотную, ощущает жар её тела.

— Нет, нет, нет! Ну пожалуйста! — почти хнычет Микаса.

— Мне тоже мерзко! Замри.

Холодная ладонь Леви держит подбородок, обнимая пальцами за обе щеки, губы Микасы от этого смешно выпячиваются «рыбкой». Она жалостливо бубнит:

— По-другому никак?

— А какие варианты? Языком? Вот же гадость… — Леви кривится от собственных слов и с удивлением подмечает как покраснела и потупилась Аккерман. Обречённо вздохнув, отпускает пунцовое лицо, качает головой и принимается уничтожать шоколадную катастрофу.

Его язык скользит по подушечке большого пальца, следом по щеке, стирая подсохший, но всё ещё липкий шоколад. Микаса завороженно наблюдает за его руками, томясь от жары, отвращения и чего-то ещё, что не может сформулировать чётко в своей перегретой голове. Наваждение рассеивается от жёсткого нажима холодных пальцев. Микаса дёргается, пытаясь отойти. Леви тоже пышет жаром, хоть руки и ледяные. Его дыхание забирается в воротник рубашки, вызывая дрожь во всём теле и каскад мурашек. Чтобы отвлечься, Микаса смотрит на его чуть вздернутую верхнюю губу, на жесткие пряди у скул и гладко выбритую щëку. Как же неловко!

— Фу-у-у! Капита-а-ан…

— Взаимно, Аккерман. Стоять! Ещё нос.

Пытка повторяется. На лицах обоих дрожит гримаса отвращения.

— Мерзость какая! Свободна.

Леви шумно выдыхает, удрученно оглядывает свои ладони: теперь он безбожно перепачкан. Руки почти дрожат, но острого рвотного позыва нет — и то хорошо.

— Мне мама так делала. Я терпеть этого не могла! Не думала, что такое когда-то повторится. — Плечи Микасы передёргиваются, вычищенная румяная щëчка кисло кривится. Леви беззлобно усмехается её реакции и удивляется необычности собственной.

— Моя тоже так делала.

— У вас была мама? — Микаса тут же осекается, осознав, какую чушь сморозила.

— Заканчивай уже свой марафон глупостей, Аккерман. На сегодня достаточно.

Леви ещё раз окидывает взглядом её лицо, шею и грудь, разумеется чтобы убедиться в приличности внешнего вида. Пальцы липнут друг к другу, остро хочется выскоблить руки с мылом. А заодно и нутро от шальных мыслишек, перемежаемых отвращением.

Они успевают сделать по шагу друг от друга перед тем, как Киëми обращается к ним обоим с приветствием. Леви сцепляет руки за спиной, не найдя лучшего решения, и копирует лëгкий поклон госпожи Азумабито.

Микаса, всё ещё пунцовая, одними губами шепчет ему: «Спасибо!», обернувшись через плечо. Киëми накрывает её своим бумажным зонтиком, берёт под руку и начинает неспешную беседу. Скромная делегация двигается дальше по аллее. Леви, оставшийся за бортом спасительной тени, трясёт головой, силясь разложить обратно перемешавшиеся мысли и чувства.

Две женские фигурки удаляются, шагая в ногу, и ему не остаётся ничего другого, как следовать за ними.

С волнением и запоздалым смирением, Леви признаëтся себе: кожа у Аккерман очень нежная, а на языке всё ещё невыносимо сладко.