Путешествие на Восток (джен)

Наставница Элеммирэ говаривала: «Тяжёлые сны приходят к тому, кто ложится спать с тяжёлым сердцем». Ваниарская поговорка о том, что у всего есть свои последствия казалась молодому Инголдо странной, и однажды он не удержался, спросил:

— Но зачем тогда ложиться? Не проще подождать, пока на сердце не полегчает?

Наставница посмотрела на него, как будто он снова спел то розовое и с прозрачными крыльями вместо бабочки. Потом вдруг улыбнулась, светло и радостно, и ответила:

— Хорошо, что ты не понимаешь, зачем, дитя Блаженной Земли. Там, откуда мы пришли, нельзя было не спать. Тот, кто не выспался, шагает медленнее, его рука неверна, его глаза невнимательны. Тяжёлые сны или лёгкие — а надо было ложиться спать, чтобы набираться сил и не вводить в опасность ни себя, ни своих друзей.

Вот и пришли времена, когда приходится самому следовать этому правилу, и что бы там на сердце ни лежало, а устраивать голову на какой ни есть подушке, закрывать глаза и заставлять себя уснуть. Потому что утром снова в путь, а он и так ранен.

Но снился, на удивление, не мёртвый Ангрод с упрямо сжатыми губами, не то, что осталось от Аэгнора и даже не усталая мама у окна своей светлицы. Снился ему носатый сенешаль Аглона Финэллах. Не как в последние дни, когда волосы у него повыдрали, а зубы повыбили — красивый и целый, с гордо сияющей на груди восьмиконечной звездой. Инголдо почти не знал его; в походе тот как прибился к Эдрахилю, так они и каркали на своём, на сенешальском, между собою. Только и поговорили, что в самом начале — и в самом конце.

— Не думай, что я их бросаю, — с порога заявил ему тогда Финэллах. — Я отправляюсь с вами, потому что вы идёте за Камнем.

— И что?

— Ты слышал, что они говорили про клятву? Я думал, она... — он пощёлкал пальцами в воздухе, словно подзывая слова, — означает готовность сражаться, а не готовность в самом деле убить любого, кто встанет на их пути. Как верный друг, я не могу такого позволить. Сегодня они грозятся воевать с тобой, а завтра? Вдруг Камень достанется лорду Маэдросу и он не отдаст его по первой просьбе? У гномов такое случалось, что братья убивали друг друга за особо ценные сокровища. Это называется «Усобица».

— Мы, всё же, не гномы, — напомнил Инголдо. — Зачем так дурно думать о них? Они ведь просто не хотели допустить даже...

— Мы не так от них отличаемся, Артафиндэ. Если нас рассердить, запугать, запутать — мы не хуже гномов можем начать творить страшные вещи. Просто пока нам везло. Нет, способ выбраться из ловушки только один: Камень не должен принадлежать никому. Покажем его Лесному Чу... королю Эльве, и выбросим вон. Повесим на высокое дерево, бросим в Сирион, отправимся на побережье и отдадим морским волнам — неважно. Пока он никому не принадлежит, никто не сможет сослаться ни на какие клятвы. И мир не будет нарушен. Но сначала надо его добыть, конечно.

Занятный он был эльф, этот сенешаль. Уже умирая, рассказывал им с Береном байки про гномов. Даже пробовал спеть, отчаянно шепелявя из-за недостатка зубов, одну из баллад про усобицу Огнебородов. А теперь сидел — красивый, нарядный, с множеством пёстрых лент в чёрных волосах — и смотрел на Инголдо внимательным долгим взглядом.

И вдруг сменился Баланом — не старым, совсем молодым. Устроившимся на мостках над Сирионом, опустив ноги в воду и запрокинув голову навстречу Солнцу — яркому, такому яркому, что выбелило и мостки, и Сирион, и даже русую баланову голову. И столько в этой яркости было радости, что захотелось пошутить, и Инголдо, подкравшись, столкнул Балана в воду — и полетел вместе с ним сам от умелой подсечки. Выпрямился, сердитый и мокрый — а Балан напротив улыбался и фыркал, как большая лошадь, и вдруг наклонился к нему и сказал — серьёзно, строго:

— Ничего не закончится. Всё будет.

Всё. И Балан, и Берен, и мальчики в белой пене водопада, и юноша с игрушечным корабликом, и темноволосые близнецы, обнявшиеся, как в последний раз, и воин с зелёным камнем у ворота — и свет в ладонях дяди Феанаро, столько света, что хватит на всех.

— Ничего не закончится, nadilar. Всё будет, — повторил Балан.

Тут Инголдо проснулся, морщась от боли, потому что дурная затея — плакать с таким израненым лицом, только хуже солью разъест. Разбудили его, впрочем, не слёзы, а крепкий пинок Волчонка. В окно бил свет — слишком ровный, слишком белый. Всё вообще здесь было как-то слишком, как будто спето неумелым учеником, гнавшимся за внешней формой и наотрез забывшим о содержании. О том, что живое должно быть живым, хотя бы иллюзией живого.

Настоящую-то жизнь ни одному эльфу было не под силу спеть.

— Что-то ты радостный, — сказал Волчонок после обычной своей побудки. — Вчера был грустный.

— Всё будет, — передал ему добрую весть Инголдо. — Ничего не закончится, понимаешь? Ничего не зря.

— Лихорадит, похоже, — сочувственно сказала Карнаухая и осторожно лизнула его в лоб. — Хотя нет, не горит вроде...

— Если его лихорадит, лучше ещё сутки тут посидим, молодой господин, — поспешил посоветовать Костиан. — С больным по пустошам идти опасно. Вдруг слуги вашего отца притянутся на слабую добычу?

— А то он до этого сильный был, — усомнился Куцый.

— Остаёмся, — Волчонок как черту подвёл. — Нам спешить всё равно некуда.

Костиан — сменивший старую кофту на новую, такой же крупной вязки и такую же тёмную — заставил Инголдо проглотить какой-то порошок и запить отвратительной дрянью, которую Беоринги звали душой вина, а особо поэтичные эльфы — огненной водой. Таттэ как-то сказал, что годилась эта гадость только для протирки инструментов, особенно стеклянных, и был почти прав: ещё ей неплохо было промывать раны. Жгло неимоверно, зато если повторять почаще, то никакого воспаления и заживало легче.

Волки косились подозрительно, а Карнаухая и вовсе заставила полдня лежать и не шевелиться. По её словам, это хорошо помогало волчатам. Ещё одно чудо северной медицины, значит — наравне с целебной слюной и костяной иглой. Хотя та могла принадлежать и медицине Беорингов, он не был уверен.

По крайней мере, потом его отпустили и позволили заняться разбором кладовки. Между делом Инголдо нашёл хороший топор и привесил его на пояс — ходить безоружным в месте, которое называют Лесом Ужаса он был, как сказал бы друг Балан, не согласный.

Волчонок было взъярился, но объяснение принял.

И всё это время он думал. О своём сне, о вчерашнем разговоре, о владыке Ульмо и его просьбе:

«Я боюсь, что он слишком привяжется к своему городу. Что предпочтёт погибнуть с ним, а не жить без него. Но если он выберет смерть — то выберет её и за других тоже, Анольдо.».

Берен до последнего оставался здесь, в этом ненастоящем мире, где цветы не имеют запаха, а звёзды похожи на аккуратные белые точки, круглые и безжизненные. Где воду нельзя пить, еду нельзя есть, а дышать воздухом можно только постольку поскольку. Оставался, потому что любил.

Так ли любит свой город Нэлле⁽¹⁾?

А если так, то что тогда делать?

И как вообще попасть в Гондолин отсюда, как сбежать от вонючкина сына и его волков — не убивать же их, в самом-то деле!

— Научи меня! — резкий голос Волчонка вырвал его из размышлений над мешком пшеницы.

Не испортившейся, не побитой гнилью, просто ненастоящей, как всё здесь.

— Чему? — спросил он.

— Петь. Рауко говорил, волки — певцы от природы. Значит, я могу научиться. Значит, ты меня научишь.

1) прозвище Тургона

Вернуться к тексту