Покорение Михримах (гет)

Глава десятая. Шершавая корица

* * *

Я с интересом прислушивалась к себе, пытаясь постичь происходящие во мне дурманные перемены. Мне казалось, что мое сердце стало цветком, раскрывающимся навстречу солнцу; я купалась в любви паши, как в солнечных лучах, и чувствовала себя безмятежно счастливой, как никогда прежде.

Только теперь мне стала по-настоящему понятна та война, что мать вела со всем миром. Хвала Создателю, мне нечего было бояться соперниц; а вот матушка, должно быть, многое пережила. Теперь-то мне понятны ее чувства; одна мысль о том, что Рустем мог бы оказывать внимание другой женщине, приводила меня в ужас, першащим дребезгом царапала сердце. Я и не помышляла раньше о том, насколько же я оказалась ревнива; но теперь, обретя счастье, я как коршун стерегла его, готовая сражаться с каждым, кто посмеет посягнуть на мир в моей семье.

Особую неприязнь у меня вызывали, разумеется, тетушки. Они по-прежнему пытались суетливо влезть не в свое дело. Поняв, что настроить меня против Рустема и матери не удалось, они избрали иную тактику — теперь они пытались меня убедить, что я так наивна и глупа, так по-юношески неопытна и невинна, а интриган-паша, конечно, ни капли меня не ценит, не способен на настоящее чувство и вечно променивает меня на государственные дела.

Их наветы были так глупы и беспочвенны, что мне сложно было не рассмеяться им в лицо. Говорить такие глупости мог только человек, который совсем не знал моего мужа; кого угодно можно обвинить в невнимательности и грубости, но не Рустема! Да, я сетовала на его занятость, но даже в самых жарких своих заботах он всегда находил время для меня — пусть немного, пусть лишь записка или пара слов, но дня не проходило для меня без знаков его внимания.

Я чувствовала к нему глубокую благодарность, и с большой радостью стремилась делать что-то хорошее и для него; то, как он расцветал улыбкой мне навстречу, заставляло мое сердце захлебываться стуком. Я не могла поверить, что такие чувства возможны!

Однако ж искушенным в интригах тетушкам однажды удалось пробить мою броню.

Речь зашла о какой-то полячке; Рустем и впрямь симпатизировал славянским народам — в виду своего происхождения — и один его польский агент был у него особо в чести, и даже приходил как-то обедать к нам. У паши были развернутые связи с людьми из самых разных стран, так что тут не было ничего удивительного. Но Шах-султан, конечно, влезла своим длинным носом и выяснила, что у пана Бжезинского, видите ли, очень красивая дочь. Надо признать, что я не сразу поняла, куда тетушка клонит; а когда поняла, ужасно разгневалась. Да как она смеет!

— Госпожа, — я ровным движением поправила складки своего нарядного буро-красного платья, — вы забываетесь. Вы смеете бездоказательно возводить наветы на зятя султана — берегитесь гнева Династии!

— Династия — это мы, Михримах, — гордо выпрямилась Шах-султан, прошуршав рукавами. — Мы, а не твой безродный муж.

Вот уж этого я ей спускать не собиралась с рук!

Я встала, вынуждая встать и ее, и холодно произнесла:

— Извольте удалиться, госпожа. В этом доме вы более не желанны.

Она пыталась сохранить гордую манеру, но видно было, что она считает себя униженной моими словами. Но ей, в самом деле, стоит уже научиться следить за языком! Оскорблять моего мужа в нашем же доме!

Когда гнев слегка схлынул, я подумала, что поступила не очень разумно, и мать будет права, если выговорит мне. Импульсивная горячность!

Я не хотела этого признавать, но мысль о польской девчонке царапнула мне сердце — дыма без огня не бывает. Почему Шах-султан выбрала именно эту тему для атаки? Ей что-то известно?

Вечером я пересказала мужу этот эпизод, цепко следя за реакцией.

— Пани Бжезинская? — рассмеялся он. — Очаровательная малышка! Михримах, только не говори, что ревнуешь меня к ребенку!

Ей было шестнадцать; я уже выяснила потихоньку.

— Она всего на год младше меня! — надула я губки.

В его теплых глазах стояло неподдельное удивление:

— В самом деле? Я помню ее малышкой; даже в голову не приходило.

— Очень глупо, что меня это встревожило, — со вздохом покаялась я.

Он обнял меня очень крепко; его борода зашуршала о мой воротник, а после он прошептал мне на ухо:

— Ревнуйте меня, госпожа моя, но не всерьез. У моего сердца иной госпожи нет и не будет.

…в итоге я сама пригласила этих поляков к нам; таинственная пани, в самом деле, казалась совсем девчонкой, и совершенно точно можно было сказать, что мой муж в ней не заинтересован, как и она в нем. А вот у меня нашлось с нею море тем для разговоров, особенно по части языков. Оказалось, она мечтает изучить турецкий; а меня очень заинтересовал звучный и певучий польский.

Так, благодаря интригам тетушки, у меня появилась первая в моей жизни подруга — Златка Бжезинская.

* * *

Когда первая эйфория от победы прошла, я вынужден был признать, что с влюбленной Михримах иметь дело не очень-то просто. Она явно предпочла бы, чтобы я оставил все свои дела и целые дни проводил возле ее ног; с привычной ей решительностью она добивалась этого.

Моим рабочим обязанностям она словно оказывала снисхождение, и эта ее шероховатая манера меня несколько раздражала — я серьезно относился к тем обязательствам, которые взял на себя.

Я был склонен снисходительно воспринимать ее напор; она была так молода и впервые влюблена — немудрено, что она не всегда видит берега разумного. Мне даже льстил тот ураган чувств, с которым она явно не умела справляться; но у всего есть свои разумные и допустимые пределы.

Однажды она этот предел пересекла.

Так сложилось, что благодаря моим связям я часто делал визиты иностранным гостям, через которых поддерживал связь со своими внешними агентами. Конечно же, с тех пор, как я обзавелся семьей, в ход пошла и ответная любезность — я стал приглашать некоторых, особо близких мне людей, к нам во дворец. Михримах в этом отношении показала себя с безукоризненной стороны; приемы ей удавались не хуже, чем европейским королевам. Все гости, как один, были очарованы моей женой.

Обычно приемы такие готовились заранее, но в один день так случилось, что я пригласил некоего венецианского сеньора на сегодняшний вечер. У него было важное сообщение о настроениях в доживающей свои последние дни Венецианской республике (1), и мне нужно было принять его без лишних ушей и под благовидным предлогом. Конечно, я сразу же отправил записку жене; однако, когда вечером я вернулся домой, гостей не обнаружил, а Михримах, попивая клюквенный морс, с сожалением сказала, что получила записку слишком поздно, поэтому произошло недоразумение, и гости мои не были приняты.

Меня царапнуло ее объяснение — я уверен был, что времени между отправлением записки и приходом венецианца должно было быть достаточно; однако я позволил сладким поцелуям жены затуманить мою голову, и выкинул эти мысли. На время.

С утра я тайно учинил допрос Гюльбахар и получил подтверждение своих подозрений: Михримах получила записку вовремя, но явно не захотела делить меня в этот вечер с кем бы то ни было и самовольно отправила гостя восвояси. Это создала мне много хлопот, но, впрочем, я сумел уладить дело без потерь. Не столько проблемы, сколько легкая и непринужденная ложь огорчила меня.

Она солгала мне просто и не задумываясь; считая, что это вполне допустимо и оправдано. В глазах ее, в лице не было ничего, намекающего на ее неискренность, ни малейшей шероховатости. Она солгала — а потом целовала меня с тою же нежностью, что и всегда, как ни в чем не бывало.

У меня запершило в горле от этого понимания; ей нельзя доверять? Она так привыкла к манипуляции, что считает ее нормальной?

И это моя, казалось бы, насквозь влюбленная и доверчиво-открытая Михримах!

Я был в гневе; бурые круги носились под закрытыми веками, провоцируя головную боль.

На следующий ужин я наблюдал за ней; она была непринужденна и мила, шутила и флиртовала, шуршала тонким рукавом коричневого платья, поглядывала бойко и ясно.

Мне показалось, что я ошибся. Что Гюльбахар ошиблась. Это какое-то недоразумение!

Мне нужно было выяснить все прямо. В какой-то момент, словно лаская, я провел ладонью по ее шее; она доверчиво прижалась ко мне щекой, глядя влюблено и нежно из-под своих пушистых трепещущих ресниц. Такая прекрасная, такая нежная!

Посерьезнев, я крепко сжал ее подбородок, вынуждая смотреть мне в глаза; в ее взгляде застыл вопрос.

— Значит, ты лжешь мне в лицо, не краснея? — холодно осведомился я.

Ее реакция была мгновенной и очень естественной: она нахмурила пушистые бровки и с искренним недоумением в голосе спросила:

— О чем ты? Что происходит, Рустем? Я огорчила тебя?

Я сжал ее челюсть, вынуждая замолчать; она казалась испуганной.

Неважно, насколько естественна была та маска, которую она сейчас перед мной разыгрывала.

Своей реакцией она все подтвердила.

Это недоумение, этот испуг — явный способ воздействия на мои эмоции. Если бы Михримах не поняла, о чем я говорю, если бы у нее не было этого греха на душе, — она бы разгневалась. Как я посмел, мол, предположить, что она! Она бы гневалась, кричала, может, даже разбросала бы вдрызг посуду!

Уж точно не трогательный испуг и — Всемилостивый, да она даже слезинку из себя выдавила!

Я был потрясен ее поведением; я не ожидал никак, что она может быть настолько лживой, когда считает это оправданным.

И это нужно было пресечь; немедленно, сейчас. Чтобы она поняла раз и навсегда — я не потерплю ее лжи.

— Слушай меня внимательно, Михримах, — глухо начал я, продолжая крепко держать ее за подбородок. — Вчера ты солгала мне, и пытаешься покрыть эту ложь новым притворством. Я хочу, чтобы ты вникла в то, что я сейчас скажу, и хорошенько поняла смысл моих слов, — а, вот и искорка гнева прорвалась — я смею сомневаться в ее драгоценном уме! — Так вот, Михримах. Это была первая и последняя ложь, которую я позволил тебе произнести. В следующий раз ты лишишься моего доверия. Навсегда.

Я оттолкнул ее и вышел, кажется, сбив таки несчастную посуду и оставив за собой облачко потревоженной корицы.

…она пришла за мной почти сразу, пахнувшая этой дурмяной корицей. Пыталась по дороге ее отряхнуть. Но запах был слишком привязчив.

Я не желал слушать ее оправдания и обещания; я был слишком разгневан и потрясен.

Но она вновь удивила меня. Вместо просьб о прощении и слов мольбы, она гордо выпрямилась и сказала:

— Я согласна не лгать вам, паша, но лишь на одном условии.

Против воли я переспросил:

— На каком?

Она сделала величественно-небрежный жест рукой в мою сторону:

— Если вы пообещаете в ответ никогда не лгать мне.

И в этой ее надменной расчетливости была вся Михримах!

Гнев мой как рукой сняло; я хмыкнул:

— Даю вам свое слово.

— Тогда и у вас есть мое, — с лукавой улыбкой поклонилась она.

Вот как можно всерьез сердиться на это чудо?

1. Личное мнение паши, которое не совпало с историческим фактом