Пару лет спустя (гет)

Графиня осматривала знакомый кинжал, вертела его в руках: пальцы в единый миг стали ледяными и плохо слушались. В глазах Женевьев потемнело, она почувствовала, что вокруг отчего-то стало очень мало воздуха, который сделалось почти невозможно вдыхать, сердце забилось где-то в горле. «Всё, теперь — всё», — мягко и услужливо подсказал на ухо господин ужас. Следов крови, однако, на лезвии не было. Женевьев подняла голову, взгляд графини отчаянно метнулся по двору. Что это — там? Шляпа и скомканный плащ — чужие! Не его… Барона! Женевьев отшвырнула их прочь. А это? Это его!

— Эге! — глухо долетел до графини возглас Жан-Антуана, как показалось, совсем издалека, Женевьев завертела головой, пытаясь понять, откуда исходит восклицание. По всей видимости, оно раздалось из недр подвала, или, вернее, винного погреба.

— Что «эге»? — завопила графиня, подбегая к распахнутым дверям. — Что, что там?!

Но испуг мадам де Келюс и последующую за ним сцену, лучше всего сумел описать слуга Гонтран, выбежавший из погреба на свежий воздух. Жан-Антуан, выяснив обстоятельства и последствия битвы, развернувшейся накануне, мигом отрядил доброго малого в шато Ла Рош за необходимой подмогой, велев ему взять свежую лошадь из конюшни барона, если таковая там окажется, чтобы обернуться быстрее.

И вот, всего-то около получаса спустя, ловкий слуга уже делился подробностями происшедшего в замке барона, на дворе шато Ла Рош, окружённый целым штатом слуг, жаждущих свежих новостей.

— Что там, — спрашивает госпожа наша. — Я заходить в подвал, погреб этот, то есть, ну вот совершенно боюсь.

А дядюшка графини и говорит:

— Тут, мол, глубоко внутри, бесчувственные тела господ обнаружены! Придите сами и поглядите!

— Да ну! Страсти какие! — единым вздохом вздыхали слушатели.

— А графиня-то, как завизжит, — с удовольствием продолжал Гонтран внимающей аудитории, подливая себе в чарку доброго анжуйского вина, чтобы промочить горло с дороги. — Ой, совсем, мол, всё же пугаюсь в тот погреб я заходить, вдруг оба два кавалера окончательно там окочурились! И совершенно мёртвые лежат! Но сосед-барон-то ладно, а вот за супруга-графа, мол, очень переживаю.

А дядюшка их отзывается:

— Да нет, — говорит, — заходите, не бойтесь, они просто мертвецки…

А графиня ему:

— Ранены? И вы ещё насмехаться себе позволяете?! Такой вы, растакой!

А он ей в ответ:

— Мертвецки-то мертвецки, да не ранены, а пьяны. Не извольте, мол, беспокоиться, и пугаться тоже не нужно вам — входите! Не мешкайтесь! Сами убедитесь.

А графиня тогда переспрашивает:

— Точно они пьяны? Не померли?

А дядюшка заверяет, что — точно. А госпожа графиня после «подлецами» обоих господ обругать пожелала, и господина графа, и господина барона, значит, да после в подвал-то, вернее, погреб то есть, как ринется! Но было хорошо видать, что вздохнула она с превеликим облегчением. А меня ихний дядюшка за тележкой сюда отправил, чтобы господ наших сюда в шато доставить с удобствием. Так что поспешить надобно.

Тем временем Жан-Антуан рассуждал в погребе:

— Вот это я понимаю! Душевно побеседовали и посидели. Совсем по-соседски…

Женевьев хлопотала возле графа.

— Да жив он, жив, дышит, — утешал её Жан-Антуан. — Это нужно же было умудриться, по пол бочки анжуйского в каждую персону влить.

В этот миг, шаткий баланс, сохраняемый Антрагэ в сидячем положении возле опорожнённой бочки, был бароном нарушен, и хозяин шато плавно шмякнулся на каменные плиты пола. Под сводами подвала раздался громоподобный раскатистый храп.

— Жаль, что он не подал голос раньше, — заметил королевский шут, кивая на Антрагэ, — разыскали бы тогда спорщиков быстрее.

Женевьев поморщилась, но промолчала.

— Ну, раз так, значит барон-сосед возвращается к жизни, — Жан-Антуан, видя, что дело обошлось почти бескровно, и завершилось всего лишь обильными винными возлияниями, вмиг обрёл свою обычную весёлость. — А он и впрямь в храпе — большой искусник, — добавил дядюшка расстроенной племяннице, кивая на барона. — Ты была права.

— Ну вы же мне никогда не верите, — сквозь зубы отозвалась Женевьев. — Всё думаете, что я наговариваю.

Она едва сдержалась, чтобы не пнуть Антрагэ.

— В одном хочу уверить тебя, дочь моя, после того, как выпьешь столько со своим противником, друзьями ты с ним, может, и не станешь, но и врагами оставаться тоже потом бывает затруднительно. Доброе вино хоть на малую толику, да примиряет.

Многочисленные слуги из шато Ла Рош подоспели быстро, и даже на двух тележках. «Ведь пострадавших-то господ как раз двое и будет, негоже стеснять раненых», — невинно объяснились они. Дело же вернее обстояло так, что на паре передвижных средств вместо одного, в замок барона могло прибыть гораздо больше народу. Всем охота было посмотреть «на двух кавалеров в погребе».

— Вашего господина — поднимайте, и несите, аккуратнее, аккуратнее, пожалуйста! — велела Женевьев, указывая на графа. — А этого, — кивнула она в сторону Антрагэ, — оставьте — пусть валяется.

— Ну хоть соломки вели ему подстелить — застынет на холодном-то полу, — попытался увещевать разгневанную графиню Жан-Антуан.

— А вот не велю, — мстительно заявила Женевьев. — Пусть мёрзнет!

— Имей же милосердие.

— Может, кровать с балдахином ещё ему сюда доставить? Сам кашу заварил, вот пусть и лежит теперь… скучает.

— Же…

— Ни за что! Довольно об этом!

— Ну, как знаешь.

Дюжие молодцы-конюхи из шато Ла Рош ловко подхватили бесчувственное тело графа и вынесли вон из погреба к теплу и солнечному свету. Графиня помедлила и вздохнула.

— Эй! — позвала она. — Ну ладно, и эт-того вон, тоже берите. Да осторожней там, чтоб голова не болталась… — графиня скрипнула зубами, нахмурилась и досадливо тряхнула головой.

— Браво, дочь моя! — усмехнулся Жан-Антуан.

— Да замолчите вы! А то передумаю!

Так оба достойных противника и добрых соседа господин граф де Келюс и барон Антрагэ были водружены каждый на отдельную тележку, а потом неспешный кортеж двинулся пешком в сторону шато Ла Рош. Лошадей вели в поводу. Слуги сохраняли подозрительно каменные выражения лиц. Оглушительно храпел барон. Шествие замыкала, рыдающая в три ручья, графиня. Выбить слезу у Женевьев было крайне непросто, но претерпленные страхи не прошли для неё даром.

— Полно, дочь моя, — увещевал её Жан-Антуан, — ты будто похоронную процессию сопровождаешь!

— Вам-то смешно! Не вашего возлюбленного поколотили!

— Да, из-за возлюбленного мне ещё лить слёзы не приходилось.

— Ну, и не рассуждайте тогда. И… не мешайте мне!

— Возьми носовой платок.

— Ничего, у меня рукав есть!

— А ещё графиня называется!

— А вы… вообще! Жестокосердный чурбан! — графиня споткнулась.

— Только уж поганками его не трави, как обещала, — заговорщицки заметил Жан-Антуан, подавая графине руку и кивая на тележку с непожвижно распростёртым телом барона.

— А что, это мысль!

— Пожалей парня.

— Я с вами поссорюсь сейчас навсегда прямо! Если вы не прекратите ваши шуточки! Не до того мне совсем. Думаете, я от сложившейся ситуации в восторге? Что всё так повернулось? Не вот это вот сейчас, а вообще всё?! Я, думаете, забавляюсь прямо? Мне тяжело, и неприятно, что так вышло. Но и вы тоже меня поймите! Ну, я полюбила Жака. Его. Что я могу сделать? А этот мстит. Я бы хотела, чтобы он, барон, забыл про меня. Желательно напрочь и навсегда. Я бы тогда вздохнула с таким облегчением и удовольствием. А так, будто на пороховой бочке живешь, не знаешь, в какое время рванёт, когда твоего супруга доставят к тебе израненного, а может, и вовсе бездыханного. Не могу я так больше.

— Ну, уж на некоторое время наши господа притихнут. После столь обильного чествования Бахуса, они месяц ничего крепче бульона от самой тощей курицы воспринимать не будут. Перышки друг у друга тоже в покое пока оставят: пыла не достанет рваться их выдёргивать.

— Какие вы, мужики, все примитивные!

— Уж какие есть. Я к чему речи веду. Может, с соседом, в его ослабленном состоянии всё же удастся с толком побеседовать. Увы, но сожаления о несостоявшемся семейном счастье, всё ещё его одолевают.

Графиня безнадёжно махнула рукой и в очередной раз утёрла глаза.

— Ты Жака тоже не забудь, потирань, чтобы знал, как шпагой махать.

Графиня весьма красноречиво промолчала, но даже без слов становилось ясно, что последнему совету она вняла, и последует ему целиком и полностью.

Так, потихоньку, шаг за шагом, вся процессия и достигла шато Ла Рош. В замке поднялся страшный переполох. Графиня градом лила слёзы, Жан-Антуан отдавал распоряжения, слуги скоро бегали взад-вперёд, устраивая господ в приготовленных для них горницах поудобнее, и только почтенный барон де Ла Рош не проявлял никаких признаков волнения, ибо пребывал в глубоком обмороке. Увидав ненароком в окошко, как он думал, почившего два года тому назад, королевского шута Жан-Антуана, почтенный старичок решил, что ему явился призрак с того света. А после с бароном сделался другой нервный припадок. Таким образом, на руках графини очутилось трое страждущих пациентов. Замок был превращён в лазарет.

— Утешься, дочь моя, — говорил королевский шут, прощаясь с Женевьев, к полудню того же дня, готовясь уезжать в Нант. — Твоё присутствие духа будет сейчас просто бесценно. Всё обернулось совсем не так плохо, как могло бы. Потолкуй с бароном соседом, может, все-таки окажется возможным наладить дурной мир, который всегда лучше доброй ссоры. Я отчего-то предвижу, что это удастся. Не будешь предаваться унынию?

Графиня молча покачала головой. Она с грустью смотрела, как худая жилистая фигура на свежем скакуне исчезает за поворотом дороги. Жан-Антуан обернулся, привстал в стременах и махнул шляпой Женевьев на прощанье. За дальностью расстояния с точностью было сказать невозможно, но, похоже, что дядюшка ей заговорщицки подмигнул. Графиня также помахала ему вослед и уронила две слезинки. Из каждого прекрасного синего глаза по одной.

К вечеру того же дня, граф начал подавать первые признаки жизни, которые, впрочем, были весьма осложнены страданиями от полученных в схватке ссадин и синяков, а также тяжелейшим похмельем. К несчастью для нынешнего владельца шато Ла Рош, ушлый Гонтран уже успел привезти вещи графа из охотничьего домика, и вместе с ними доставил записку, написанную Келюсом для супруги, накануне битвы с бароном-соседом, которая была оставлена, готовым к смертельной схватке храбрецом, на бюро: между пресс-папье и чернильницей. Послание это впопыхах никто не заметил. Записка гласила: «Прости любимая, я не мог иначе». После прочтения печальной одинокой строчки, глаза графини сузились и полыхнули таким испепеляющим жаром, что было ясно, что графу, как только он придёт в себя — сильно не поздоровится. Так и вышло. Едва граф приоткрыл глаза и взгляд его принял осмысленное выражение, графиня, не церемонясь, энергично дёрнула его за плечо и насильственно привлекла внимание к своей особе. Убедившись, что супруг её узнал, высказала ему всё без утайки, и безо всякого стеснения, что она думает о графской особе супруга, а также о баронской особе соседа, и в совокупности о двух их особах вместе взятых. В общем, графиня потрясала злополучным письмом, ругалась, топала ногами и рыдала одновременно, и впервые за время счастливого замужества с супругом ссорилась. Граф с ней не ссорился, ему было не до того. Но, впрочем, буря пролетела быстро, а к вечеру дня последующего, граф оклемался настолько, что был уже на ногах. Голова к алкоголю у него оказалась отменно крепкой. Ссадина на лбу быстро заживала, и к подбитому глазу, для скорейшего исчезновения злополучного синяка, прикладывали филе миньон.

Барон же расхворался не на шутку. Графине даже пришлось на некоторое время сделаться сиделкой у его постели. Хорошего настроения мадам де Келюс это не прибавило. К полудню следующего за битвой дня, Антрагэ вынырнул из глубокого забытья. Молочный свет пробивался сквозь веки, тела барон не чувствовал, а вот голову — очень даже. Барон с трудом сделал маленькие смотровые щёлочки в отёкших очах, и не понял, где находится. Его окружало туманное колыхающееся марево, а посреди него, невесомая, над полом плыла не кто иная, как бывшая невеста, в руках у неё что-то белело. Она приближалась всё ближе и ближе, склонилась над страждущим бароном, а потом опустила полотенце, смоченное в ледяной колодезной воде, ему на лоб. Этот акт милосердия едва не отправил Антрагэ к праотцам. И он снова впал в тяжёлое забытьё.

Шесть дней спустя, две служанки прибирали горницу барона, который не пожелал больше пользоваться гостеприимством соперника, и уехал в свой шато. Бойкие дамы-прислужницы оживлённо между собой болтали, обсуждая внезапный отъезд Антрагэ.

— Да почему-же наш барон-сосед так внезапно уехать порешил? Не поправился же он совсем, ему ещё несколько деньков хотя бы полежать следовало.

— Эх, с госпожой у него разговор был.

— Да ну!

— Правда, услышать ненароком довелось. Госпожа-то наша велела, как барон в себя окончательно придёт, тотчас её кликнуть. Так вот когда он глаза открыл, да осмысленно вокруг себя поглядел, то её и позвали, дверь была не совсем прикрыта, так что удалось услыхать, да увидеть…

— Что?

— Ну, барон в недоумении озираться по сторонам начал, не догадался сразу видать, где очутился. А тут графиня наша входит. Барон-то прямо так и ахнул — от неожиданности, видать.

— Да ну?!

— Да. Вот не сойти мне с этого места!

— А она? Госпожа что?

— А она смотрит на него, спокойно так. «Жду, говорит, пока вы проснётесь. Давайте, наконец, объяснимся. Нарочно, — говорит, — выбираю тот момент, когда вам уже лучше, но вы пока ещё всё же слабы, чтобы вы спокойно могли меня выслушать». Барон на неё глядит, да так глядит, что «ой» прямо. Показать не желает, конечно, да только видно по нему, так что прямо любой на месте сказал бы сразу, что она его баронской особе совсем-совсем небезразлична! И даже сам он на себя от этого гневаться изволит. «Почему так получилось всё?» — госпожу графиню спрашивает. А она: «Кто знает? Так должно было получиться. В одном лишь хочу вас уверить. Вы ничего не потеряли, не женившись на мне Я никогда не любила вас. Даже на мгновенье». У барона-то, у барона, прямо вишь, дыханье-то и захватило. Страсть, как жаль его стало. «Неужели вам не безразлично, кто будет рядом с вами? — продолжает графиня. — Вне брака, также, как и в браке, я всё равно не любила бы вас. Для чего вам такая супруга?» — и глазами синими своими холодно так смотрит.

С бароном, ужас, что сделалось. «Уйдите, — говорит. — Умоляю, уйдите. Видеть вас не могу!» А графиня голову согласно наклонила и вышла, и дверь притворила. И всё также спокойна. Бровью не повела. Эх, бедный барон. Не повезло ему.

— А барон-то тогда что?

— А что барон! Отдышался, да с усилием с ложа встал — мне в замочную скважину хорошо всё рассмотреть удалось. Тяжко ему было — видно по нему. До столика доковылял, чарку вина налил и залпом выпил. А потом велел платье своё подать. И коня, и из замка в тот же час уехал. Хоть и ноги едва передвигал: ходить-то ему ещё с трудом давалось, куда уж тут в седле трястись.

— Я помню, как барон-сосед, давно, при старом хозяине нашем, госпожу Женевьев сватать приезжал, та ещё совсем-совсем барышней была, кто же подумать тогда мог что всё так-то неудачливо для него обернётся, и она супруга из Парижа себе другого привезёт? А всё-таки граф графине больше подходит. Поспокойнее он гораздо будет. И видно, что души его милость в госпоже нашей просто не чает. Только барон… Всё-таки поневоле ему соболезнуешь.

— Да вот, жизнь она такая. Такая вот, никогда наперёд ничего нельзя знать, что будет. Эх, что тут скажешь.

Вослед за злополучным бароном Антрагэ, шато Ла Рош покинул, в карете, с ново-прилаженными осями и гербами Ла Рошей, бывший хозяин замка, почтенный Барон де Ла Рош. После всех постигших его потрясений, в душе боевого старичка произошёл заметный надлом. Он вдруг сделался тишайшим бароном во всей провинции Анжу. Его с великой бережливостью отправили в имение возле Парижа. В Марсель барон ехать раздумал, решив, после всех перенесённых перипетий, попросить у герцога Франсуа отставки. Но, перед отъездом, барон де Ла Рош всё-же сказал несколько любезных фраз и племяннице и её супругу. С этой стороны явно был восстановлен какой-никакой худой мир.

Антрагэ ещё около месяца долечивал ссадины и ушибы. На смену клокочущему бешенству в сердце Шарля де Бальзака пришла пустота. Казалось, все пламенные страсти разом покинули душу барона во время схватки. Он изредка подумывал о графе-соседе. Отдать ему портрет Женевьев? Тот самый, что барон накрепко запер у себя в бюро? Но после, отвергнутый жених всё-же решил, что противник, как бы это помягче выразиться, перебьется. И так невесту отобрал. Хватит. Теперь Антрагэ новую невесту где-то искать надо. Надо. Вот ключевое слово. С Женевьев слово «надо» на ум не приходило. Эх! Жизнь жестянка!

Соседа барон больше не трогал, и зла и неприятностей графу не чинил. Всё-таки не можешь ты просто пылать былой злостью к тому, с кем распил на раз полную бочку ядрёного анжуйского вина. Королевский шут Жан-Антуан как в воду глядел. В душе Антрагэ поселилось невольное уважение к сопернику, ибо дрался граф знатно: выходит, не такой уж он на поверку и слизняк, не совсем то есть, да.

Доброе имя графа — нынешнего владельца шато Ла Рош, в глазах бальи и всего Анжера, высочайшим королевским указом, удалось полностью восстановить.

Скотобойня на границе двух имений так и не была достроена, зато весьма скоро между владениями графа и барона, стала возводиться высокая двойная стена, надёжно отделяющая поместья одно от другого. Господа-соседи с таким рвением принялись за сооружение своих стен, будто соревновались между собой, чья постройка в конце-концов окажется выше. И если кто-нибудь из них замечал, что соперник имел наглость добавить несколько рядов камней, и таким образом возвыситься, в ответ ему, со стороны отстающего, принимались немедленные решительные меры, и бастион последнего вырастал, как по мановению ока, в свою очередь срывая пальму первенства. Через несколько лет стена уже могла поспорить по своей мощи с той, что выстроили древние римляне на землях Британии, чтобы сдерживать напор варваров. Впрочем, только лишь в сооружении внушительного укрепления между поместьями, ещё и проглядывали отголоски прежней вражды и непримиримого соперничества их владельцев, что касается всего остального — жизнь в провинции вошла в мирное русло и потекла неспешно своим чередом. Всплесков страстей отныне в окрестностях Анжера не наблюдалось.