Пару лет спустя (гет)

Париж плотно окутала ночная тьма. Нигде ни огонька в окошке, ни блеска фонаря какого-нибудь запоздалого путника-бедолаги, ни шороха. Луна — единственно верное ночное светило, на этот раз надёжно скрылась за завесой туч. Чёрные дома спали, безмятежно дремала и монаршья резиденция: Лувр высился безмолвной громадой, только и были слышны, что шаги караула. Вдруг, в самый глухой час ночи: около трёх, звенящую тишину дворца, пронзил истошный вопль, исходивший из королевской опочивальни. Кричал король. Через мгновение послышался топот бегущей стражи и громкие возгласы:

— К оружию! Король зовёт! Король зовёт! На помощь королю!

Но двери королевской опочивальни приоткрылись, и Генрих, в белом ночном одеянии, отослал стражников, швейцарцев и аркебузиров прочь. Ему просто приснился дурной сон. После, двери спальни венценосной особы наглухо затворились, и ночной покой был восстановлен.

А на другой день, из славного города Парижа через Бурдельские ворота выехало четверо всадников. Двое господ и двое лакеев. Господа: один высокий и прямой, как жердь, другой же, низенького роста и крайне щуплый, представляли собой весьма колоритное зрелище — особенно тот, что был пониже ростом. Как мешковато сидела на нём одёжа, будто была взята с чужого плеча. Тонкая, как стебелёк, шея, смешно выглядывала из слишком уж широкого ворота камзола. Рукава были подвёрнуты дважды. Пояс удерживал одеяние на месте широкими топорщащимися складками. Шляпа то и дело съезжала на глаза. Маленький господин частенько проверял: на месте ли, спрятанный за пазухой приказ, о полном помиловании некоего бунтовщика в провинции Анжу. Всадники торопились. В их намерение входило покрывать по пятнадцати льё в день. Столь усердная спешка исключала пространные беседы, и перекинуться парой слов нашим путешественникам удавалось лишь на постоялых дворах.

Первая остановка была в Сен-Арнольде.

— Ну вот и славно, что сбежали из Парижа, через десять дней в Нанте увидите океан, а после — море в Марселе, и генуэзский посланник от вас не уйдёт, — сказал, во время трапезы в дорожной гостинице, низенький всадник, а именно мадам графиня де Келюс. Она, забывшись, едва не сняла шляпу, но в последний момент удержалась.

— А я твоему бывшему жениху барону даже благодарен, — отозвался ей всадник сухощавый и долговязый, отдающий должное позднему обеду.

Пившая в этот миг из чарки, Женевьев поперхнулась, и изумлённо воззрилась на своего попутчика.

— Отставка была тягостна, — продолжил тот. — Хорошо очутиться снова в седле. А то мной овладели бы приступы хандры.

— Только вы уж и там, и там поосторожней, дядя. Пожалуйста!

— И ты не зевай.

Графиня вздохнула.

— Что ты намереваешься делать дальше? — поинтересовался спутник графини, не кто иной как, бывший или уже не такой уж и бывший королевский шут Жан-Антуан, по кличке Шико, снова очутившийся на монаршей службе, в силу ряда неумолимых и непредвиденных обстоятельств.

— Продадим имение, и уедем, что же ещё остаётся, — графиня пожала плечами. — Да! Продадим и уедем. В Пикардию. Или ещё куда. В Шампань. Сразу стоило, может, озаботиться продажей, но всё случилось так неожиданно. Эта внезапная опала… Таков был приказ короля. Удалиться в имение. Мы не могли ослушаться. Хотя бы на некоторое время, чтобы решить, что делать дальше. Мы не знали, что сосед воротился, нет, не могу имя даже это произносить! — Женевьев отчаянно вздохнула. Лицо её осунулось, и побледнело от усталости. — Думали, что он ещё, по слухам, во Фландрии. А так, всё-таки не поехали бы. Нет, Жак, конечно бы, рвался, но я бы нашла способ уйти от встречи. Никому это не было нужно. Слишком много боли и ран.

Вторая беседа состоялась в Шартре.

— Ты ешь, а то в дороге свалишься, — говорил Жан-Антуан графине де Келюс, пододвигая к ней поближе блюдо с жареным цыплёнком.

— Да не хочется мне особо… Ну, хотя бы кольцо мог мне подарить! Ты не находишь это странным? Ну, хоть написать разок? Ну да, что до этого снисходить! Да не нужна я ему была, а если нужна, то как только вещь. И всё. Да откуда мне знать, почему он так себя ведёт, устала я разгадывать загадки и освещать потёмки чужой души.

— Может, от боли?

— А мне не больно? Мне не было больно, что столько человек…

— В этой распре ты не можешь винить себя одну. Там была давняя вражда.

— Ну да, не могу… Тем себя и утешаю день и ночь! Хорошо он мне о рукав клинок своей великолепной шпаги вытер, как будто вся кровь на моих руках была! Ну и зачем это было всё городить, — устало продолжила графиня, — арест, темница, пытки ещё… Ну сказал бы прямо и честно, что не желает, чтобы мы здесь жили, ну мне бы записку написал, и ничего бы больше не потребовалось. Мы бы уехали. Всё! Дело сделано.

Женевьев задремала, уронив голову на руку, в которой всё ещё сжимала кусок хлеба. Жан-Антуан сидел, облокотившись локтем о стол, и подперев щёку. Серьёзно и опечаленно смотрел он на племянницу, не выказывая и тени своей обычной весёлости.

Третий разговор прошёл во Фразе.

— Когда я жила в Анжу, взрослея, — говорила графиня, — мне, конечно, нельзя пожаловаться, было привольно, но я всегда была в тягость дядюшке Ла Рошу. Что бы я ни делала, я всегда навлекала на себя его гнев, не нарочно, конечно, просто так получалось. Я чувствовала, что я не ко двору, что… Да что там говорить! Мне было очень одиноко. Я ваших писем всегда ждала, как манны небесной. Я не жалуюсь вовсе, вы не подумайте, я всегда умела себя занять, но просто мне хотелось немного тепла. Чтобы ко мне были добры, обо мне не забывали и не пренебрегали мной, — Женевьев пожала плечами. — Будь я мужчиной, всё было бы проще, я ушла бы на службу, но я могла рассчитывать только на замужество. И мне как-то желалось, чтобы будущий мой супруг был мне не хозяином, не владетелем, а другом.

Жан-Антуан вспомнил картину из детства госпожи графини, когда она была ещё совсем крохотной баронессой. Её, почему-то всегда замурзанную физиономию, и как она неизменно ждала его у калитки парижского особняка, и маленьким шариком: хоть Женевьев была худышкой, но одевали её отчего-то всегда крайне балахонисто, подкатывалась ему под ноги, встречая и радуясь. И как принималась горько плакать, когда он должен был уходить.

— А почтенный барон де Ла Рош не упоминал тебе о предстоящем браке?

— Дядюшка, вы должно быть, как всегда, шутить изволите? — Женевьев подлила себе ещё немного вина. — Снизойти до меня? Я уверена — дело свершилось бы так: «Собирайся к венцу, дочь моя, нарядись получше, сегодня твоя свадьба! Что, что говоришь? Что-то у меня со слухом плохо стало, совсем не ахти…» — Женевьев наклонила чарку и рассматривала вино, губы графини кривились в горькой усмешке.

— Ну мало ему, что-ли, Жаку всю грудь разворотил в прошлый раз, ну победил ты, победил, бесчестно, но победил. Я знаю про кинжал! Жак тогда вступил в бой хуже вооруженным. Все от меня это скрывали, но правду не упрячешь! Ну, доказал всем, кто сильнее. Противник — слабак, а ты — Геркулес. Чего ещё надо-то? Чего же ещё?!

— Я думаю, он таким незатейливым способом хотел заставить Жака сдаться, и тем самым унизить его в глазах некой нам обоим известной особы, чтобы та почувствовала, по отношению к сложившему оружие, разочарование.

Глаза Женевьев сверкнули:

— Мне наплевать, слышите? Наплевать на то, что эта подлая гнида хотела или над чем раздумывала. А если вы будете его всё время защищать, я и с вами поссорюсь! Навсегда! Так и знайте!

— Важно понимать мотивы, дочь моя, чтобы выстроить свою линию обороны. Ты ведь знаешь: я — за тебя.

— Пока что вы только и делаете, что жалеете, и не того, кто в этом нуждается!

— Просто пытаюсь уяснить, что им движет.

— Гневливость и себялюбие им движет, я список могла бы продолжить, но не хочу терзать уши сочувствующих, — Женевьев поднялась из-за стола.

Жан-Антуан посмотрел ей вослед и покачал головой.

Четвёртая остановка была в Ла Ферте-Бернар.

— И всё же, дочь моя, почему именно Жак оказался безоговорочным покорителем твоего сердца? Как ему это удалось? — спросил Жан-Антуан, глядя на то, как Женевьев в который раз полезла пальцами за пазуху и нащупала приказ на вечные времена обеляющий имя графа.

— А он совершал столько промахов и забавных нелепиц, когда ухаживал, — Женевьев улыбнулась. — Оказался таким смешным и искренним. И было видно безо всякого пристального пристрастного наблюдения, что ему приятно моё общество. Я ему нужна. И не показал он себя ни наглым, ни вальяжным, какими частенько являются ухажёры при дворе, он очень смущался, и.., и был так несуразен. Да! Несуразен. Но мил. Например, прислал мне разок апельсины, все перевязанные ленточками, на целый пеньюар потом хватило. И принесли тогда корзинку его друзья: граф Шомберг и маркиз Можирон, — голос графини дрогнул.

Она, вздохнув, допила чарку и отставила её прочь.

— А потом, в один прекрасный день, моя, относительно спокойная жизнь: ибо ко гневным вспышкам дядюшки Ла Роша я уже привыкла, кончилась, — графиня невольно прослезилась, — когда в наш парижский дворец, — всхлипнув, продолжила она, — как ураган, ворвался барон. И что же тогда произошло, как вы думаете? Угадайте-ка, что он сделал? Нахамил, наследил, нахулиганил. Книге, своему щедрому подарку, второму за шесть лет, в камине аутодафе устроил. Спалил дотла! Устрашить хотел. И всё имя Жака пытался у меня вызнать: чуть ли не выбить. А зачем? Чтобы передраться! Что он ещё умеет делать? Я не назвала имени, но всё внутри оборвалось. Ведь неважно, кто оказался соперником, а важно, почему это произошло! Да разве до него донесёшь? А всё отчего такой всплеск страстей? Планы я его, видите ли, разрушила. Я так думаю. Ну, и какова была бы моя дальнейшая жизнь? Сидела бы я также в одиночестве у него в шато, форт держала бы, а он бы шлялся, то бишь отсутствовал незнамо где. И даже отписать бы мне не изволил. Вы скажете — все так живут. А я вот, не хотела, как все! Не хотела, и точка.

Графиня сцепила пальцы рук, перед собой на столешнице и, склонив голову, столь внимательно рассматривала их, будто никогда доселе не видала, а после опять всхлипнула:

— Но если бы я знала, если бы я только, дядя, знала…. Знала наперёд, чем всё закончится, я бы Жака не подпустила к нашему дворцу и на пушечный выстрел. Я бы никогда, слышите, никогда, не поощрила и не приняла его ухаживания. Хоть он мне и понравился почти сразу. Я бы сказала ему тогда в саду: «Бегите, бегите отсюда, и позабудьте, как меня звали!» Если бы знать всё наперёд. Целый сноп соломы бы…. Но намеренья барона оставались для меня неизвестны. Правда! Ведь он о себе не напоминал, и носа вообще не казал целых шесть лет, так был во мне заинтересован. Всё, не хочу больше о том говорить. Невыносимо больно, — графиня судорожно вздохнула.

Жан-Антуан положил свою широкую ладонь на её стиснутые руки.

— Крепись, дочь моя.

— Что ещё мне остаётся?

Женевьев пожала плечами, высвободив одну руку, она пододвинула к себе отставленную чарку, плеснула туда вина из кувшина, и залпом осушила её до дна.

— Пью за Жака, — заметила мадам графиня де Келюс. — Хоть узнала, в конце концов, что значит душевное спокойствие, радость и уважение.

В Ле Манс Жан-Антуан с графиней, решили сменить, изнурённых напряжённым переездом, лошадей, и оставить их на попечение двух слуг. Те доедут до Анжера не торопясь, своим ходом. Свежих лошадей удалось купить на диво быстро, в главной гостинице, где остановились наши неистовые всадники, у капитана рейтаров, любителя тамошних вин и известного местного завсегдатая, так что не пришлось даже идти за ними на рынок.

Седлая новых скакунов, путешественники опять сумели перекинуться парой слов.

— Ты прямиком повезёшь королевский приказ бальи в Анжер?

— Нет, вначале проведаю Жака в охотничьем домике. Он обещал мне не делать глупостей в течение двух недель. Я надеюсь, что вы понимаете, о чем я.

Женевьев поправила потник на новокупленной лошади и накинула на неё седло.

— Я в спешке, однако, забыла расспросить подробности, как воспринял его величество ваше появление? — Графиня исподлобья посмотрела на Жан-Антуана. Покрытая дорожной пылью физиономия полыхнула улыбкой. — В Лувре был большой переполох?

Женевьев отвернулась и усердно принялась подтягивать лошадиную подпругу, но плечи графини подозрительно вздрагивали.

— Перестань хохотать, егоза!

— Не перестану! — Графиня похлопала лошадь по холке, проверила уздечку и ловко вскочила в седло. — Давайте всё же поспешим. Из-за Жака. Пора заканчивать с этим делом.

— А ты не боишься, что Жак нарушит свой обет?

Женевьев натянула поводья:

— Что нарушит — не боюсь, но всё же тороплюсь. Я с некоторых пор всего опасаюсь. В дорогу!

Последний разговор состоялся на постоялом дворе в Дуртеле, в дневном переезде от Анжера, пока уже изрядно уставшие лошади отдыхали, и не менее утомлённые путешественники подкрепляли себя трапезой.

— Не хочу пугать тебя, дочь моя, но не может ли всё же так случиться, что одна провинция окажется тесна для двоих, испытывающих друг к другу столь живейшую неприязнь?

— Тогда, в спешке — казалось разумным оставить Жака позади, и отправиться в путь без него, теперь, говоря по чести — нет, — Женевьев пронзительно взглянула на Жан-Антуана. — Но на дорогах могли быть расставлены пикеты, он ведь сбежал из тюрьмы. И мы не знали истинных намерений короля. Явись Жак в Париж, он мог бы уже оказаться в Бастилии или Шатле, а попробуй, помоги сбежать уже оттуда! Я выбила клятву с Жака, что он ничего, вы понимаете, о чем я, не будет предпринимать по отношению барона соседа.

— Думаешь, он сдержит слово?

— Сдержит. В течение двух недель. На большее он не согласился. И это обещание было получено с трудом. Я и спешу. Но по моим подсчётам я успе…

Вдруг все краски разом отхлынули разом с лица мадам де Келюс.

— Я только сейчас поняла, — графиня с размаху поставила чарку на стол. — Я не от того дня отсчитываю две недели. Не от того… — Женевьев вскочила. — Я отсчитываю их ото дня, последующего за побегом, а следовало отсчитывать от четырёх часов пополудни дня предыдущего! Тогда, в доме бальи! Перед арестом. Наш разговор происходил именно в то время. Я не успеваю на один день. Чего же мы ждём, В дорогу! В дорогу!

— Все валятся от усталости — и ты, и лошади. Даже на свежей паре скакунов невозможно было бы доехать в срок. Смирись. Мужайся.

Жан-Антуан поймал Женевьев за руку.

— Если бы мы оба выехали из Анжу, и Жак остался ожидать меня в Шартре! — вскричала графиня.

— Но даже если Жак остался бы в Шартре и забрал себе в голову устроить встречу с Антрагэ, ему ничто бы не помешало вернуться в Анжу.

— Надо было запереть его в погребе охотничьего домика до моего возвращенья! Как я не подумала! Задним умом все мы крепки! — графиня в отчаянии крепко стиснула свои маленькие кулачки.

— Жак нашёл бы способ вырваться, если пожелал бы свести счёты с противником, никакая дверь погреба его бы не удержала.

— Нужно было сразу продать это имение, и ни ногой не ступать в Анжу!

— Что лишь отсрочило бы встречу, дочь моя, но не предотвратило её. Эти двое всё равно нашли бы друг друга. Расстояние не утоляет пыла вражды, она лишь разгорается сильнее. Жаку есть, что защищать, к тому же счёт для него не закрыт: в прошлый раз он оказался на земле. Ты делала в день пятнадцать льё, никто не мог бы ехать скорее.

— Нет, я должна успеть, — обреченно твердила Женевьев.

— Мне не хотелось пугать тебя, дочь моя, но этим всё и должно было окончиться. Ты можешь приехать вовремя, однако это совсем не значит, что размолвка исчерпает себя. Такую жажду может утолить лишь открытое противостояние. Это касается только мужчин. Тут ты ничего не можешь изменить или каким-то образом сему помешать. Каждый из противников встретит свою судьбу. Но признайся, если бы Жак уклонился от боя, не стала бы ты далеко, в глубине души, легонько презирать его? Мне ли не знать, дочь моя…

— Не стала бы. Я не хочу ни его смерти, ни смерти этого дурня…

— Спроси себя получше.

— Не стала бы! — выкрикнула Женевьев, — Плохо вы, мужчины, знаете женщин!

А тем временем в Анжу разворачивалось некое увлекательное действо. Барон как раз задумчиво наблюдал за постройкой скотобойни, в аккурат на границе владений соседа. Антрагэ мечтательно смотрел, как облачка небесными парусами, плыли к шато Ла Рош, он уже не раз это замечал — порывы ветра почти всё время направлены на графскую цитадель, равно как и течение Луары, так что все ароматы и отходы, возводимого заведения, будут попадать прямо по адресу. Хороший день, свежий, и не очень жаркий. Бальи строчил для парижских властей подробные отчёты о действиях, предпринимаемых по водворению бунтовщика обратно в недра темницы, но сбежавшего арестанта через неделю искать в округе перестали. Да и усилия по его поимке предпринимались весьма вялые.

Какой, однако, особенный день! Что-то витало в воздухе, что-то, будоражащее кровь, может быть, поэтому барон прихватил с собой свою боевую шпагу на поясе и кинжал. Не потому ли Антрагэ также удалил слуг из своего замка, всех без исключения отправив на ярмарку в Монплезире? Только вот нанятые им работники скотобойни работают споро, на диво споро. Кто знает? Нет, всё-таки он не ошибся, предполагая, что денёк выдастся из ряда вон. Барона кто-то окликнул. Антрагэ обернулся.

Ну надо же! Граф вышел из лесов! Нежно-голубые, как незабудки, глаза, горят адским пламенем. Граф в простом камзоле, только брыжи, вот, небольшие сохранил, не в силах расстаться с парижской модой: едва-едва из тюрьмы, а уже их нацепил. И когда успел? А так полинял граф, утерял внешний лоск, но хоть на человека стал похож.

Антрагэ кивнул заядлому своему противнику. А после молча, не говоря ни слова, оба недруга дошли до замка барона. Антрагэ показывал дорогу. Он провел соперника на широкий замковый задний двор. Солнце заволоклось как раз пеленой облачков: хорошо, свет его не будет слепить глаза.

— К вашим услугам, — негромко отозвался Антрагэ.

— Я сегодня при кинжале, — заметил граф.

— Я вижу.

На другой день поздним утром, двое измученных всадников на заморенных и в мыле лошадях, наконец, добрались до охотничьего домика в лесной чаще. Они спешились и, не мешкая, вбежали внутрь.

— Жак! — чужим хриплым голосом позвала графиня, проглотив ком в горле.

Ответом была тишина.

— Жак!

Послышался звук шагов. Сердце графини громко стукнуло. Но торопливая поступь принадлежала, увы, не графу, а слуге Гонтрану, находившемуся при графской особе.

— Моя госпожа…

— Гонтран, — с усилием спросила графиня. — Здесь была анжуйская стража, ведь правда? Его схватили?! — надежда в последнем выкрике Женевьев граничила с оголтелым безумием.

— Никак нет, моя госпожа. Господина графа в округе больше не ищут. Господин граф вчера здесь изволили быть, часов около четырёх пополудни. Они в Анжер меня пожелали отослать с поручением. Я сам не так давно воротился, и вот, их милости уже не застал.

Женевьев бросилась вон из комнаты, она мигом обежала весь дом.

— Нет шпаги и кинжала, — сказала она едва слышно высокому худому спутнику, остававшемуся в прихожей.

Уже и так бледная графиня сделалась белее мрамора. А большие синие глаза стали напоминать озёра. До чего нелепо и хрупко смотрелась она ныне в своём мужском наряде с чужого плеча. Как маленькая птичка. Спутник графини, Жан-Антуан, доселе хранивший молчание, властно велел:

— Едем!

— Зачем? Всё кончено, — неестественно спокойно заметила Женевьев.

— Да ты что! Раньше времени, — королевский шут тряхнул её за плечо.

— Он бы уже вернулся.

— Живо! — рявкнул Жан-Антуан, подталкивая графиню к двери.

Но живо не получилось. Изнурённые лошади тащились до замка барона столь медленно, что, казалось, скорее было бы дойти пешком. Гонтран увязался за господами, но его лошадь, на которой он проделал путь от Анжера, была не намного свежее. Время, казалось, остановилось, как в дурном ночном кошмаре, когда хочешь бежать во всю прыть, но не можешь сдвинуться с места. Наконец, кое-как доплелись.

Замок Антрагэ встретил троих всадников ничем не нарушаемым безмолвием. Пустота. Ни души. Безлюдный шато изрядно нагонял жути. Жан-Антуан решил обойти замок справа, отправив Гонтрана проделать тоже самое, но слева. Женевьев ворвалась в незапертые двери.

— Есть тут кто? — крикнула она.

Ни звука в ответ. Графиня почему-то бросилась в кухню. Очаги холодны, и нет ни единой служанки, слуги, или хоть какой-нибудь стряпухи. Замок своим молчанием напоминал склеп. Женевьев выскочила из шато через кухонные двери, ведущие к просторным службам, расположенным за главным зданием баронской резиденции. И тут никого. Внимание графини, однако, привлёк предмет неподалёку, щедро освещённый солнцем. Это был знакомый кинжал, косо воткнувшийся острием между двумя камнями мощёного двора. Женевьев медленно приблизилась и взяла кинжал в руки. Кинжал Жака. Никакой ошибки быть не может. Но происшедшее, хоть о нём и вполне можно было догадаться, всё-же оставалось покрытым завесой тайны. Свидетелей нет, а камни — немы.